Кладбищенская быль из 90-х годов 20 века
Оказавшись в вятских краях, я остановился в фабричном поселке на берегу реки Вятки ниже города Слободского. Недалеко было большое когда-то село. Местные говорили, что напротив этого села, за рекой, в лесах, скрывался бежавший из царской ссылки революционер Сталин и будто бы спасал его тамошний житель сын сапожника Алексашка Поскребышев, впоследствии переселившийся в московский Кремль.
Теперь же село, как и большинство в России, захирело, превратилось в небольшую деревеньку, жители которой, пережив все невзгоды, влачили жалкое существование.
Дело было под осень, темнело уже рано, прогуливаясь, я миновал эту деревеньку и неожиданно вышел к старинному, еще до большевистских времен устроенному, кладбищу, огороженному узорчатым чугунным забором, местами упавшим, местами поломанным, а местами и вовсе отсутствующим по причине, вероятно, банального умыкания.
Местные жители благоденствовали, так сказать, от фабричонки в соседнем поселке и от личного хозяйства, нуждающегося в разного рода железяках, поставщиком которых, в частности, был, наверное, старый кладбищенский забор.
Любопытства ради я вошел на то кладбище и стал бродить меж могил, влекомый зрелищем то покосившихся, а то вовсе упавших старинных надгробий. Тут был и белесый, тронутый зеленью известняк, и треснувший светлый мрамор, и черный гранит, ничуть не утративший своей прочности. Могилы, могилы, заросшие вьюнком и прочей травой. На каждом надгробии - и совсем скромном, и циклопическом - надписи: то просто имена и даты, то рифмованные эпитафии, и везде - выбитые мастером херувимы, цветы, вензеля.
Меня заворожило это царство давно ушедшего времени.
Умом я понимал, что живых здесь нет.
Я легко представлял себе, что под надгробиями лежат истлевшие дорогие гробы и простецкие домовины с костьми, что живой плоти нет и быть не может, но мною все-таки овладело чувство какой-то робости или даже страха, одновременно тянущего меня назад, за изгородь, и толкавшего вперед, вглубь кладбища, заставляя вновь и вновь вглядываться в странную красоту памятников, вчитываться в знакомые русские, и не только русские, имена и фамилии. Кроме фамилии на каждом надгробии обязательно стоял титул или звание - то купец, то кавалер, то инвалид...
Вскоре от густых сумерек надписи стали неразличимы, озадаченный, я повернул назад, но оказалось, что сделать это непросто. Кладбище было огромное, приметы, в какой стороне выход, я не видел, поэтому пошел наугад, надеясь чутьем выбраться в сторону деревеньки. Но не тут-то было.
Я уже трижды прошел мимо знакомого черного надгробья купчихи Зворыкиной, дважды мимо огромной трехместной могилы поручика лейб-гвардии Шабалина, а найти верный путь назад не мог.
Уж перестали каркать черные птицы в кронах деревьев, уж звезды блеснули нЯ не испугался - чего тут, собственно, бояться? Я знал, чпо пройду вот так и этак, и все равно куда-то выйду.
Но чувство необычности своего положения возникло. Нервы слегка напряглись.
Чтобы отвлечься, стал философствовать. Вот, начал я свое размышление, в древние времена у разных народов мир строго разделялся надвое - на царство живых и на царство мертвых. Смерть была тайной, каковой, впрочем, остается по сию пору, и обставлялась различными церемониями. Греки построили величественный Некрополь, египтяне - пирамиды. Скифы кожаными ведрами натаскали курганы. У инков и майя тоже было сооружено много грандиозного. Иных мертвецов потрошили, бальзамировали и забинтовывали, других облачали в воинские доспехи и хоронили с конями, женами и рабынями, третьих сжигали на огромных кострах.
Но везде прослеживается главное: чем более развита цивилизация, тем более пышными были обряды погребения.
Размышляя так для успокоения чувств, я вдруг заметил, что чуть посветлело, будто осенние темные сумерки отступили. Но нет. Природа оставалась природой, а дело было в том, что я вышел на новое, современное кладбище, где деревья еще не выросли и не усугубляли наступающую тьму. р
Тощенькие низенькие оградки, свежие холмики и кресты из тонких металлических прутьев. И ни одного надгробия! Где же вы, купцы и поручики? Приват-доценты и доктора? На железных дощечках, приваренных к крестам, можно было, приблизившись, прочесть те же фамилии: Шабалины, Поздеевы, Зворыкины, Погудины...
Тут и дорожка к деревне обозначилась, и огни в деревенских окошках увиделись. На душе полегчало, дурные чувства вспорхнули и скрылись, я пошагал быстрее. Как вдруг услышал сзади дребезжащий металлический стук. Нервы тотчас напряглись, я обернулся и увидел движущийся силуэт человека.
- Кто ты? - Невольно вскрикнул я, никак не ожидая кого-нибудь
встретить здесь столь поздней порой.
- Симеон Симеонович я, - сказал человек, приблизившийся ко мне до трех-пяти шагов. - А ты тут зачем?
Вблизи незнакомец оказался мелким бородатым мужичком с металлической палкой в руке.
- Я как раз оттуда. Видел, как раньше хоронили, дорого, с заботой. Не как ныне. А почему так?
- По кочану. - В голосе мужичка не было ни злобы, ни раздражения. -
Грамотный, сам знаешь.
- Знаю, конечно, - согласился я.
- Откудова будешь?
Я сказал.
- И что тебя сюда занесло? Здесь же конец света. Вот я хожу по вечерам и стучу палкой по железу, чтобы ворье оградки не сволокло.
- Что, из других деревень приходят?
- Сосед у соседа готов последнее спереть. А у меня здесь вся родня
лежит. Один я остался. Заходи, если не брезгливый.
Я бы зашел. Но чем-то отталкивал меня этот мужичок, назвавшийся Симеоном. То ли голосом - осипшим из-за болезни или пропитым, то ли неопрятным внешним видом, то ли железной палкой, которую он не выпускал из руки. Да и врал он насчет краж.
Попрощавшись, я уверенно пошел по деревенской улице к поселку, где остановился. Но душа моя не могла успокоиться.
- Эй! А, может, заглянешь. Чую, не простой человек. Посмотришь, как бобыли при погостах живут.
Я остановился. Задумался на мгновенье. Было уже совсем темно. В душе моей боролись два чувства: трус я или не трус? Если не трус, то чего боюсь?
- Ладно, - сказал, обернувшись, - посмотрю.
Мужичок обрадовано притопнул сапогами по доскам крыльца, отряхивая с подошв землицу, дождался меня и показал пальцем на железную скобу, вбитую в бревно рядом с крыльцом: вот, мол, и для твоих городских ботинок имеется специальный инструмент. Скоба похожа была скорее на двуручный нож-косарь, но об него и впрямь было удобно счищать прилипший суглинок.
Не успел я очистить ботинки, как дощатая дверь сеней приоткрылась сама собой, и в желтом проеме желтого луча света появился силуэт странного существа. То ли животного о двух ногах, то ли человека о четырех лапах.
- Вишь, хозяина встречает, - сказал Симеон и погладил зверя за ушами. – Рыжиком зову. Умный как академик. Сейчас к тебе подойдет. Ты не бойся. Не кусается.
Рыжик и вправду подошел ко мне, опустил морду и обнюхал обувь, брюки, поднялся на задние лапы и лизнул в лицо.
«Как пес, - подумал я, - откуда такой взялся?»
- Да вот, в лесу маленьким подобрал, а смотри, какой вымахал! – не то с гордостью, не то с удивлением сказал хозяин.
Своих сапог на крыльце он снимать не стал, прошел в сени и, сев на лавку, стал разуваться. И тут я увидел, что одна нога у него была деревянная. Но так ловко прилаженная, что я и не заметил его хромоты.
- Не удивляйся, - сказал мужичок, - не на войне потерял. В шестеренки молотилки попал. Лечить нечего было, отрезали.
- У вас тут колхоз был?
- Как же без колхоза? Колхоз - нужное дело. Даже на кладбище. Сейчас в дом войдем, согреемся. Ты обутки-то свои не снимай, почистил и ладно. Вдруг не понравится, и скоро обратно побежишь?
- Да от кого бежать? Уж не от кота ли?
А Рыжик все терся боками о мое колено и мурлыкал.
- Наверно, ест много, - предположил я.
- Да уж не менее собаки, - подтвердил мужичок. Но я его только молочком подпаиваю. На-ко вот, полачи! – Он снял с низкой полки глиняную плошку и налил полнехонько. Рыжик немедля отошел от меня и стал лакать, разбрызгивая молоко вокруг плошки.
- Он, бесенок, потом весь пол вылижет. Чистюля, - Семен собирал на стол кой-какую еду
Так и случилось: кот, вылакав молоко из плошки, собрал языком все брызги так, что и тряпкой не вытереть. Потом подошел ко мне и вознамерился прыгнуть на колени.
- Пошел вон, бестия! – крикнул хозяин. – Когда маленький был, я его еще пускал на колени, а теперь он пуда два весит! Волкодав, а не кот. Все по кладбищу рыскает, что-то находит. Может, мышей, может, кого-то и покрупней. Норы под свежими крестами роет.
Меня от его слов прямо передернуло.
- Иные притащат покойника и бросят. Закапывать не на что… Да ты, брат, не пугайся, шучу. Если кто не в силах зарыть, сам закапываю. А кот таким уж уродился. Слыхал, небось, про мутантов. Вот он такой и есть. Может, он с голодухи не тех грибов поел. Вот и вырос этаким уродом. А так он добрый, плохого слова не скажет. Я его иногда так и зову – Мутантом, но уж раз в детстве назвал Рыжиком, пусть им и остается.
Мужичок все говорил, а на столе снеди прибавлялось. Появилась, квашенная капуста, нарезанная пластами (если кто-то не пробовал, то уж вряд ли попробует. Нынче так почти никто не квасит – все больше шинкуют. Да и для квашения пластами нужны особые условия – погреб и бочка обязательно). Но зато и вкус у квашенной пластами капусты не сравним с шинкованной. Она и хрустит по-особому, и рассол дает несравненный. С нею даже веточку тмина умнешь и не заметишь – до того хороша. Конечно, появился и хлеб – обыкновенный, из магазина, соленые помидоры непонятного цвета – их я никогда особо не жаловал. Но все решила капуста. От нее меня никакие черти бы не оттащили.
- Ну, вот и готово, пора родимую доставать, - сказал Симеон и вышел в сени. Пока он возвращался, я уже был за столом. И даже успел ущипнуть листочек капусты – не терпелось.
- Иной раз наперед бывает даже лучше, - как бы между прочим произнес Симеон, откупоривая старинную узкогорлую бутыль, заткнутой бумажной пробкой. – Но наперед бывает не всегда гладко. Вот по стопке примем и закусим. Вот тогда не наперед будет. Ты вообще-то как насчет этого? – Симеон колыхнул бутылью.
- Смотря чего, - уклончиво ответил я. – Из чего гонишь?
- А если скажу, что из костей человечьих?
- А жир не сбраживается, - наугад сказал я.
- Так что не бойся, мы понемножку. – Симеон наполнил стаканы. Поставил бутыль на середину стола, поднял свой стакан.
Запах зелья был такой же мутный, как и содержимое, да и стаканы захватаны. Хорошо, не лето, летом бы тут роились тучи мух.
Я держал в руке грязный стакан и думал: ведь вырос я в такой же простой избе, водопровода не было, умывались над лоханью, на двор бегали чуть ли не босиком, а вот пожил в городе, хватанул комфорта и стал барином – подавай мне то, подавай се! Изнежился. Мы с Симеоном, считай, ровесники, надо и жить одинаково.
Зажмурившись, я влил в себя содержимое стакана. И не давая взрасти вкусовому ощущению, отхватил пальцами от капустной пластины сочный лист и начал хрумкать, как жвачное животное.
- Неужто голоден, как покойник? - спросил хозяин.
- Давненько, друг, я такой капусты не пробовал, - оправдался я.
- Ешь, ешь, если могешь, последний раз пробуешь.
Симеон тут же взял бутыль и вновь налил чуть ли не по полному. И эта высокая узкогорлая бутыль, и мутное зелье, которое в ней содержалось, напомнило мне кадры кинохроники из времен гражданской войны. Моментально вспомнились и Махно, и Котовский, и всякие Розалии со Штейнами с их художествами, и груды шевелившихся костей в русских и украинских деревнях во время голода 30-х. Но все это пролетело как-то мимо и сконцентрировалось на стакане, который я уже держал в руке и подносил ко рту.
- Давай! Давай! – подбодрил меня Симеон. – Потом в подполье слазим, я тебя таким угощу – само собой в нутро побежит.
- Я опять потянулся за капустным листом и сочно жевал его, жалея, что одного зуба у меня уже нет.
- А ты чего это кроме капусты ничего не видишь? – спросил хозяин, указывая рукой на другие миски. Вот свиные ушки, кажись, хорошо осмолил, но уж ежели где не доскреб, не осуди, уголь вреда не даст, а если волос попадет, так выплюнь – его легко почуешь.
- Поросятки-то, видать, маленькие были, - сообразил я, разглядывая свиные ушки в тарелке.
- Да когда им вырасти-то – бескормица, - объяснил хозяин и отправил в рот очередное ухо. – Бескормица ныне. Одной капусткой живем… А пошли-ка в подполье слазим!
Тут ко мне подошел кот и потянулся лапой к тарелке, на которой лежало маленькое свинячье ухо.
- Брысь, бестия! – вдруг закричал хозяин и треснул Рыжика прямо по морде.
- Почему бестия-то? – пожалел я кота.
- Потому что рыжий, оттого и бестия! – Хозяин встал и начал двигать стол со всеми закусками. – В подполье полезем. А со стола ничего ему не давай. Один раз дашь, он и тебя сожрет.
Мутант, недовольно урча, отошел в угол и сел, потирая лапой ушибленное место.
«Вот порода! – подумал я, глядя на него. – Ему бы кошечку подходящую».
- Да нету здесь таких! – возразил хозяин, уже сдвинув стол вместе с половиком. – Уж сколько я ни искал, по всем окрестным деревням ходил, но не нашел. Мелких он не принимает. Притащишь какую-нибудь, она орет, а он под себя ее подомнет и норовит голову отгрызть. Двух так и не спас. Здесь сколько ни ходи по кладбищу, ни одной кошки не встретишь. Либо от страха сбежали, либо Рыжик сожрал. Хорошо, на меня не кидается. Правда, когда сплю, я его в сенях запираю.
- Ну, так и застрелил бы! – в сердцах сказал я.
- Сейчас! – Хозяин недовольным жестом сдвинул половик и обнажил крышку подпола. Встал на колени, подцепил крючковатым пальцем круглое кованое кольцо и приподнял одну доску. Вслед за ней убрал еще две половицы.
- Ну, как, сам полезешь или меня вперед пустишь?
- А что там искать? – спросил я, совершенно не испытывая страха.
- Чего искать? Моченую бруснику искать. – Хозяин тем временем зажег керосиновую лампу. – Осторожнее, не опрокинь. Хотя с двух стаканов не должно. Там увидишь полки – на них банки стоят. Различишь, где брусника, где варенье.
- А из чего варенье? – глуповато спросил я.
- Все тебе надо знать! Ты что, опер?
- Да какой я опер?, - ответил я, - просто варенье люблю.
- Ишь чего захотел! Ты бруснику вытаскивай. Ее у меня много. Еще с прошлого года осталась. Я бы сам, но видишь?! – он стукнул культяшкой по полу.
Тут я глянул на Мутанта, который растянулся вдоль стены, как большая собака. Хозяин перехватил мой взгляд.
- Сейчас я его в сени вытурю, не то он за тобой прыгнет...
***
Уже давно перевалило за полночь. Моченая брусника оказалась деликатесом, который я ранее не пробовал. Мы зачерпывали ее ложками вместе с водой, в которой брусника доходила до кондиции, в ней не было ничего — ни сахара, ни специй. Кот не проявлял к этому блюду никакого интереса, лежал себе у порога и думал о чем-то о своем....
Наконец я решил, что пора домой, и хозяин легко согласился.
- Пора, дак, пора, ступай.
Были сказаны все положенные обычаем слова. Мол, увидимся еще, звал Симеона в гости, он в ответ кашлял и крякал. Нарисовал на бумажке тропинку и велел внимательно смотреть направо: увидишь. А если не будешь смотреть, не увидишь, чем опять заинтриговал. На прощание я погладил кота по загривку, услышав в ответ приглушенные мурлыканьем слова: «Неисповедимы пути...» Но это скорее мне показалось: не верил я, что коты могут изрекать человеческие слова. Выйдя на крыльцо, ахнул: обычно бледноликая Луна сверкала как начищенный самовар, лес был тих, ни шороха, ни шелеста, природа уснула предутренним сном, могилы блестели мириадами росинок.
Нарисованная ниточка вела меня будто вдаль от своего дома, но я доверился Симеону и вскоре увидел низкий прогал и в середине его скульптуру из каменной рухляди. На кривом постаменте сидела голова свиньи - в шляпе и южнорусской вышитой рубахе, застегнутой на одну пуговицу. На постаменте латинскими буквами было написано SWINOPAS, причем последняя буква едва держалась, вися вниз головой. Симеон, если автором сего творения был он, явно взял в пример бюсты римских императоров времен упадка империи. Не прост этот хромой, прямо древнегреческий бог. В уме тотчас родилась строчка: бойтесь не краснобаев, бойтесь хромых на голову.
С этой мыслю я добрел до своего дома и заснул сном младенца.
И до сего дня гадаю: приснились мне эти чудеса, или же видел их наяву.
Наутро принесли шифрованную телеграмму: «Срочно! В Москве стреляют. Требуется новый царь. За тобой летит вертолет».
Пришлось все бросить и лететь.