Как началась война
Для меня, хуторского мальчика, первая половина 22 июня 1941 года была обычным днем. Для села того времени воскресенье, как выходной день было чисто умозрительным понятием. Для меня лично: подъем в 7 часов утра – поход с утренним надоем молока в приемный пункт. Затем вместе с сестрами – завтрак. Мама, как правило, в это время была уже на работе, а отец (последние 2 года перед войной) был ответработником в райкоме партии и дома появлялся поздним вечером 2-3 раза в неделю, т.к. до райцентра (с. Шишаки) было 10 км.
После завтрака каждый занимался четко определенными делами. Корову с теленком в стадо отправлял я. Сестры Дуся и Галя, моложе меня соответственно на 2 и 4 года, собирали в ведра груши и яблоки, которые упали с деревьев за ночь. Общими усилиями сестренки сортировали продукцию на две части – на сушку и на корм свиньям. Это занимало 2-3 часа. Ближе к обеду мне предстояло набрать из колодца коловоротом (у нас он назывался крутькой) ведра три воды в корыто для водопоя скота. Где-то в 12ч. 30 мин. старшая сестренка Дуся пригоняла корову и теленка на обеденный перерыв. А мне нужно было опять сходить в молокопункт, забрать отсепарированный «обрат», т.е. обезжиренное молоко.
Все так и было в этот злополучный день. Перед тем, как уйти за обратом я заскочил на свою домашнюю спортплощадку, где были: самодельный турник, брусья, а гири и штангу заменяла 13 кг. кованая ось от румынской военной повозки. На этой повозке с парой лошадей из Бессарабии вернулся с Первой мировой войны в 1918 году мой дядя Петро. На площадке был и более тяжелый спортивный снаряд в виде станины от пулемета «Максим», который из-за неисправности бросили в хуторе махновцы в годы гражданской войны.
На этой импровизированной спортплощадке регулярно, особенно во второй половине дня или вечером, проводили тренировки почти половина хуторских ребят моего возраста (5-6 человек). Один раз в неделю проводились соревнования с фиксацией итогов в специальной тетради. Такой подход мы переняли от капитана колхозной волейбольной команды.
Здесь, вероятно, будет уместно, хотя бы кратко описать состояние спортивной культурной жизни колхозного села на Полтавщине в предвоенные годы.
Наш колхоз им.Шевченко был образован в 1931-32гг на базе объединения единоличных хозяйств 9 хуторов. Располагал примерно 700 га пашни, и 100 га пастбищ и неудобных земель. В предвоенные годы колхоз насчитывал около 500 человек из них 300 человек трудоспособных. Имел начальную школу, патронат для детей, потерявших родителей, магазин, клуб, библиотеку, сад-ясли, швейную и сапожную мастерскую. На берегу пруда на большой площадке располагался спортивный городок: велосипедный трек, волейбольная площадка, 2 турника (для детей и взрослых), площадка для прыжков в высоту и длину, брусья, кольца, канат, наклонная лестница, 50- метровка, тир, уголок для тяжеловесов с набором гирь и штангой. Действовала волейбольная команда и команда велогонщиков, которые участвовали в межколхозных соревнованиях. При клубе действовал драмкружок и библиотека. Два раза в месяц – кинопередвижка, в осеннее зимний период колхозники смотрели 2-3 спектакля самодеятельных актеров. Память сохранила спектакли Наталка-Полтавка, Сватанья на Гончаривке, Ночь перед рождеством, Гибель эскадры и др. Со своими спектаклями нередко ездили в соседние колхозы, а из Яресек (там был наш сельский совет) приезжали к нам. Работали кружки по сдаче норм «Ворошиловский стрелок», ГТО, БГТО, ГСО и др.
Это уточнение я делаю, чтобы сохранить в памяти читателя хотя бы частицу реальной жизни довоенного села. Это ответ тем современным писакам и говорунам демократического разлива, представляющим упоминаемый период, как жуткую беспросветную советскую пору сельской жизни.
Если итожить характеристику этого периода, совпадающего с последними годами моего детства, то без всякой натяжки можно сказать. Это был период напряженного труда с относительно достойной оплатой и и другой социально-культурной атрибутикой, наполняющей жизнь здоровым содержанием.
Так вот, я, как обычно подтянулся несколько раз на турнике, затем выполнил другие упражнения. Находясь на перекладине турника, я услышал со двора соседнего дома какой-то необычный крик моего ровесника Миши Кирпоты: «Иван, дядя Максим только что прибежал с колхозного двора, там по радио передавали, что Германия напала на СССР, бомбили Киев».
Так я узнал о начале Великой Отечественной Войны.
Когда мы с Мишей и моими двоюродными братьями Петром и Иваном, где-то через полчаса, прибежали на колхозный двор, там уже шел импровизированный митинг с участием несколько десятков человек. Говорили, в основном молодые ребята допризывники. Все они заявляли о своей готовности пойти в армию добровольно, чтобы скорее разбить врага. О длительной войне не было и речи: надо осадить фашистов немедленно.
В конце лета и начала осени 1941 года в дорогом моему юношескому сердцу хуторе стояла умеренно жаркая солнечная погода. Несмотря на то, что уже два месяца шла война, сельская колхозная жизнь шла своим чередом. Десятилетиями устоявшийся трудовой ритм разгара уборки хлеба периодически нарушали призывы «на войну» очередной группы колхозников.
Призывники, как правило, направлялись в расположение летней базы 25 Чапаевской дивизии Киевского военного округа, которая располагалась в сосновом лесу в 8 км. от нашего хутора. Там в течение нескольких дней осуществлялось формирование команд, и отправка в разные части действующей армии.
Летние лагеря этой дивизии в течение 10 предвоенных лет располагались в 3-х км. от ст. Яреськи на железнодорожной ветке Киев-Харьков, там же находился и штаб дивизии. Здесь на полигонах военной базы шла активная 2-х недельная подготовка резервистов из районов Полтавской области.
Дивизия участвовала в тяжелых боях на подступах к Одессе, понесла тяжелые потери и осенью 41г. была расформирована.
Призывники уходили сражаться, а на колхозную работу все больше привлекались пожилые люди и подростки. Так, например, я со своими сверстниками участвовали во всех видах полевых работ: управляли жатками, лобогрейками, скирдовали сено и снопы, пропалывали поля с овощами и др. При этом, помню, никакой «обязаловки» или принудительных мер к выполнению часто непосильного труда не было и в помине. Мы юнцы остро чувствовали, скрываемую взрослыми, общую тревогу и напряжение, внешне маскируемые неизменным украинским юмором и традиционными песенными маршами с работы и на работу. Так поддерживалась общая бодрая атмосфера.
Положение изменилось только в конце августа, когда в колхоз прибыло десятка полтора человек, эвакуированных с западных частей Украины. Их рассказы, а также неумолимое приближение фронта все чаще вызывали нескрываемую волну душевной тревоги, ожидания общей большой беды.
Помнится день 10 сентября – последний день занятий в школе с. Яреськи, куда мы ходили каждый день за 7км. от хутора. Через два дня днем, в рабочее время появился дома отец, хотя всегда это было поздно вечером. Обычно спокойный и уверенный в себе, он был явно взволнован. О чем-то наедине поговорил с мамой, потом подошел ко мне и сказал: «Слушай, сынок, дело складывается так, что скоро ты можешь стать главным мужиком в семье, но хлопец ты уже большой, твердо верь в лучшее и помогай маме». Помолчав, сказал, что он уже на военной службе и дома, наверное, появится не скоро. Намекал на какое-то задание, но на мои расспросы ответил, что добавить ничего не может.
Через неделю немцы начали бомбить станции на железной дороге Киев-Полтава-Харьков. Поскольку хутор располагается на водораздельной возвышенности в 3-х км. от железной дороги, трасса дороги просматривалась на значительном расстоянии. Поэтому мы с тревогой видели и слышали взрывы авиабомб в районе моста на р.Псел и массированный налет на узловую станцию Кибенцы. Этому налету предшествовал короткий воздушный бой. Но преимущество было явно на стороне врага. Несколько наших истребителей «Ишачков» (ИЛ-11) безуспешно пытались нарушить строй 2-х десятков фашистских самолетов, а затем улетели в сторону Полтавы. Станция Кабенцы горела несколько дней. Периодически там были слышны глухие взрывы. Как оказалось, там рвались вагоны со снарядами.
Историческая документальная справка.
Вот, как описывает события этого периода начальник Генерального штаба Советской Армии генерал Штеменко М.Е.
«В сентябре 2-я танковая армия Гудериана совместно с танковой группой Клейста, 2. 6, и 17 армиями, а также многочисленной авиацией участвовали в походе на столицу Украины – Киев. Однако им здесь было оказано серьезное сопротивление. На подготовленных киевлянами оборонительных рубежах на реке Ирпене Красная Армия и народное ополчение стояли насмерть 70 дней. Но 15 сентября танки Гудериана и Клейста обойдя Киев с севера и юга соединились в районе Лохвицы (это на полпути от Киева до Харькова). На обширном пространстве восточнее Киева оказались в окружении треть 5, 37, 26 и отчасти войска 21и 38 армии. Командующий Юго-западным фронтом генерал-полковник М.П.Кирпонос погиб. Также были убиты начальник штаба фронта генерал В.И.Тупиков и член военсовета дивизионный комиссар Е.П. Раков».
Как следует из цитируемых мемуаров, упорная защита Киева дала возможность подготовить новые рубежи сопротивления на р. Псел. Но сам отвод огромной массы войск из района Киева был начат с опозданием из-за неверной оценки обстановки Н.С. Хрущевым, поддержанной И.В. Сталиным, которая сводилась к возможности удержания Киева. Это вызвало неоправданно большие потери. Для усиления дезорганизации отступающих войск немцы бомбили мосты, скопления войск, железнодорожные станции. В районы транспортных узлов были высажены отряды воздушных десантов. На один из них в районе г. Миргорода и «напоролся» мой отец с отрядом новобранцев, направляемых в пункт формирования.
Мне запомнился визит отца домой ночью 12 сентября. Он был небритый, выглядел устало, хотя и скрывал это. Пробыл дома всего 2-3 часа, сказал, что сопровождал команду призывников в Миргород, но наткнулись на немецкий десант и еле унесли ноги. Часть команды разбежалась, остатки его заместитель ведет в райцентр, а он по пути забежал домой, чтобы сообщить, что объявлена эвакуация районных учреждений. И самая главная весть, что он не остается в тылу в составе партизанского отряда, а будет двигаться с призывниками в сторону Харькова.
На рассвете он ушел из дома, чтобы вернуться в его сожженные останки ровно через 3 года на 5-и дневную побывку, но об этом в другом месте.
Жизнь во фронтовой полосе
Фашисты в родном хуторе
День 22 сентября 1941 года. Свежая юношеская память навсегда запечатлела все даже мелкие события этого поворотного в судьбе нашей семьи дня.
День начался обычными делами, кроме невидимой, нарастающей, какой-то необъяснимой тревоги. Необычным было то, что в это утро ударил первый осенний заморозок, и трава на открытых местах покрылась белым снежным ковром. Мама сказала, что не помнит, чтобы у нас в сентябре такое случалось. Покачав головой, она, как всегда тихо сказала, что не к добру это, ты бы, сынок, пока не поздно докосил бы отаву (траву). Пока я отводил корову в стадо, белый налет с травы растаял, и я решил закончить косовицу отавы.
Наш сенокос (5 соток) был продолжением приусадебного участка и располагался на широкой 300 метровой долине. Долина отделяла хутор от растянувшейся на километр новостройки – 2-х десятков домов, выстроенных в одну линию (по-местному – Довгаливка). Новостройка была результатом реализации идей Н.С. Хрущева о ликвидации хуторских поселений и создании в каждом колхозе единого населенного пункта.
Переселение было осуществлено в срочном порядке в 1939-1940гг. Жители хуторов весьма резко выражали свое недовольство нововведением Первого секретаря компартии Украины. Чтобы как-то сгладить недовольство и компенсировать материальный и моральный ущерб населению, постановлением ЦК Украины была предусмотрена система поддержки: выделение беспроцентной ссуды с рассрочкой возврата, бесплатный транспорт, сохранение размеров приусадебного участка и др.
Как ни парадоксально, но самую весомую компенсацию переселенцы получили от фашистов. Дело в том, постройки 40-го года не попали на карты германского генштаба. И когда в 1943 году убегая, фашисты сжигали все населенные пункты в зоне отступления, у нас в хуторе Бухуны в старой части сожгли дотла все постройки, оставив (с немецкой педантичностью) нетронутой Довгаливку, т.к. на их картах этого поселения не существовало.
Но вернемся к событиям 22 сентября 1941 года и моему покосу.
Где-то к 11 часам, сделав несколько прокосов, я увидел низко летевший самолет. Он как-то внезапно появился с запада, и при приближении на крыльях были четко видны черные кресты. Это был 2-х фюзеляжный Фокке-Вульф – фоторазведчик. Мы, пацаны, к этому времени, благодаря многочисленным школьным плакатам могли почти безошибочно отличить Мессершмиты от Юнкерсов, Фоке-Вульфы от других самолетов врага.
Самолет подлетел к самому хутору, развернулся на 90° и, заметно снизив скорость, дважды пролетел над хутором. Затем развернулся снова и выбросил дымовые шашки, трасса которых, зависла примерно над серединой долины, где я с косой в руках, прижавшись спиной к тополю (их несколько штук росло на нашем участке) со смешанным чувством интереса и испуга наблюдал эту непонятную картину.
Самолет удалился в сторону запада. Шашки дымили в воздухе минут 15. Наступила мертвая тишина – в хуторе замерла вся хозяйственная жизнь. Так длилось примерно полчаса. Затем по дороге, что соединяла центр колхоза со станцией Яреськи, появилось несколько больших грузовых автомобилей. Впереди каждой машины ехал 3-х колесный мотоцикл с двумя солдатами. Можно было догадаться, что это немцы.
Днем раньше несколько десятков красноармейцев прошли по дороге бывшего старинного чумацкого шляха мимо нашего двора. Шли они без всякого строя, уставшие, грязные, вероятно голодные. Попросили воды. Мы с мамой вынесли ведро воды и все молоко и хлеб, что был в доме. Командир группы, это был лейтенант, строго сказал: « На привал 10 минут не более». Затем спросил, попадут ли они идя по этой дороге в с. Бузова или с.Хвощовэ. Я попытался растолковать, где и как нужно свернуть с этого старинного шляха, чтобы попасть по нужному адресу. Лейтенант поблагодарил за хлеб соль и, как бы извиняясь, сказал, что 2 дня назад вырвались из окружения. Отрывались от врага мелкими группами, и он попросил, если будут идти отдельные красноармейцы, то их посылать по этому же маршруту.
Это было вчера, а сегодня одновременно с появлением автомашин, где-то из-за бугра с направления ст. Яреськи ударил пушечный залп, потом еще несколько. Снаряды с характерным шелестом пролетали над хутором. Их глухие разрывы были слышны на востоке в стороне с. Хвощовэ.
Машины с немцами спустились к долине и остановились, а мотоциклисты двинулись вдоль долины. С машин быстро сошли около сотни солдат и рассыпались в цепь почти на километр, придерживаясь той трассы, где недавно висели .дымовые шашки. Теперь было понятно значение, повешенных ранее, дымовых шашек. Они означали линию, западнее которой солдат Красной Армии не было
В этот момент я, нутром почуяв опасность, прячась за кустами «ретировался» и опомнился уже во дворе нашего дома, стоящего на пригорке в двухстах метрах от сенокоса. Мама и сестры накинулись на меня за то, что я так долго задержался.
Цепь солдат двинулась в сторону хутора. Шли на расстоянии 10-15 метров друг от друга. Раздались несколько автоматных очередей. Затем они перешли через небольшой ручей, который извилисто протекал вдоль долины, приблизились к нижней границе хуторских огородов и остановились.
Через 10-15 минут с основной дороги к цепи подъехали их машины и немцы, оживленно загалдев, собрались около автомобилей. Скоро мы догадались, что у них обед. Немцы, как мы потом поняли, в 1941 году строго выдерживали распорядок дня. Обед длился примерно час.
Дальше события развивались неожиданным образом.
Машины (их было 4) и мотоциклы разъехались вдоль хутора по нижней дороге. Одна из машин в сопровождении мотоцикла развернулась на старую чумацкую дорогу и двинулась к нашему дому. Все наше семейство застыло в напряженном ожидании – проедут мимо или остановятся.
Поравнявшись с въездом во двор, мотоцикл встал, а машина проворно обогнув его, скользнула прямо во двор. Остановилась буквально в 3-х метрах от порога. Из кабины не торопясь, вышел, судя по всему, офицер, показал пальцем на собачью будку и непривычным для нас гортанным голосом сказал два слова: «Ган эвек – собаку прочь» и показал это жестом руки. Я взял нашего Рябчика и отвел за дом в надстройку над погребом (по-местному – погребник).
И тут меня до глубины души потрясло поведение собаки. Рябчик у нас был умный, но злой пес. Никому постороннему не давал пройти во двор, а тут когда машина въехала, и из нее вышел чужой человек – не подал ни звука. Видно собачим чутьем, ощутил смертельную опасность. Мама с сестрами ушли в дом, а я из долга хозяина двора и частично из любопытства остался.
Тем временем немцы начали деловито действовать. Прежде всего, открыли вторые ворота в сад и нарубив крупных дубовых и тополиных веток (плодовые деревья не тронули) замаскировали машину. Один из них глядя, что я внимательно наблюдаю за их действиями, сказал, показывая в небо: «Рус бомбен шлехт – русские бомбят, это плохо».
Надо добавить, что русские «бомбен» были, но об этом позже. А настоящей защитой от воздушного, да и артиллерийского ударов по машине были не ветки, а дом в 5-и метах от машины, которую специально так поставили, зная, что бомбить хату наши никогда не будут. Вот она истинная цена лояльного отношения оккупантов к мирному населению.
Два солдата выгрузили пулемет и откатили в верхнюю часть сада. Один начал копать землю, другой залез на высокую яблоню и долго что-то высматривал в бинокль в восточной стороне. Там сразу за садом было поле «под черным паром», а за ним поля кукурузы и подсолнечника. Как потом стало ясно, в окопе они оборудовали пулеметное гнездо и выставили наблюдение.
К вечеру мотоциклист привез ужин. Ужинали на большом брезенте, расстеленном посреди двора. Когда стемнело, они жестами велели нам (отдельные слова я понимал), зайти в дом и не выходить до утра.
Спали немцы на том же брезенте, расстелив одеяла. Офицер расположился в кабине машины, мотоциклисты поочередно дежурили на мотоцикле. Всю ночь мы не спали. Шла активная пулеметная стрельба в стороне хуторов Сукачи и Головки, что в километре от нашего дома. С рассветом немцы были на ногах.
Я сказал маме, что пойду во двор принесу воды и дров для печи. Во дворе было прохладно. Навстречу мне попался немец и я, в школе изучавший немецкий, сказал одно слово – кальт (холодно)? Немец очень оживился и, к моему удивлению, совсем понятно по-польски произнес: «О, хлопчик, мувит по-немецки». «Найн. Найн» - поспешно сказал я, «дойче шпрехен вениг, вениг унд шлехт». Это означало, что язык понимаю мало-мало и плохо. Немец не отставал, как я понял из его слов, отец у него был поляк, знал польский язык и немного понимал украинский, кое-чему научил и его
…. В середине дня с мотоциклистом приехал другой офицер. Маме, мне и сестренкам предложили покинуть хату. Там вдвоем приехавший и «наш», офицеры долго и шумно что-то обсуждали.
Мой знакомый немец-поляк пояснил, что приехал командир соседнего отряда, занимающего позиции в районе вышеупомянутых хуторов. Ночью их атаковали русские. Он считает, что выдвижение на восточную часть хутора ошибочно и опасно. Поэтому советует вернуться в район западной части хутора.
К вечеру немцы свернули свою пулеметную позицию, погрузили имущество и солдат и уехали.
Так закончился первый визит фашистов в наш родной дом. В последующие 2 года оккупации немцы в нашем дворе не появлялись, до отступления, когда сжигали все дотла. Но это были уже совсем другие немцы.
После этих событий довольно четко установились границы фронтовой полосы: западная часть хуторов Бухуны, Головки, Сукачи – немецкая, восточная, отделяемая долиной – наша, советская, долина – нейтральная зона. Последующие события подтвердили опасения немцев.
Сынок не бойся, мы свои – открой дверь
Следующей ночью в окно, выходящее в сад, кто-то настойчиво постучал. Сказав маме и сестрам, чтобы сидели тихо, я подошел к окну, и встал спиной к стене и спросил кто там. Четко услышал русский ответ: «Мы свои, не зажигай свет и подойди к двери», что я и сделал. Снаружи попросили: «Сынок, ты не бойся, открой дверь». Я отодвинул щеколду (засов). В сени вошли 3 солдата в плащ-палатках, т.к. моросил мелкий дождик. Один из них был в фуражке, вероятно офицер, двое в пилотках. В это время, беспокоясь за меня, в сенцы вышла мама. Командир сразу приветливо с ней заговорил, сказал, что они разведчики и им нужно место безопасного перехода на ту сторону хутора. Пояснил, что существующие 3 дороги, в том числе и та, по которой к нам заезжали немцы, им известны. Но эти дороги контролируются фашистами. После короткой паузы командир, обращаясь ко мне, сказал: «Сынок, ты хорошо знаешь хутор, может, пойдешь с нами на полчасика». Ожидая естественных возражений мамы, добавил: «Вы, мамаша, не волнуйтесь, через полчаса ваш сын будет дома». Конечно, я знал не один «дикий» проход через болотистый ручей. Там мы летом ловили карасей, вьюнов, иногда попадались щуки. Выбрал один самый южный, он зарос камышом. Двигались в полной тишине.
К намеченному месту мы прошли по верхнехуторской дороге, которой жители пользовались редко. Когда достигли места, где дорога практически кончалась и раздваивалась на две тропы, я тихо сказал командиру, что через 150-200 метров около молодого дубняка надо круто повернуть направо и двигаясь вдоль дубняка, они подойдут к ручью, там будет мосток из 3-х бревен, Командир присел на корточки, привлек меня к себе, накрылся плащ-палаткой и зажег фонарик. Затем достал планшет с 3-х верстной картой, где был нанесен наш хутор и попросил показать, где мы находимся и ориентировочно место перехода через ручей. После этого он пожал мне руку и сказал: «Молодец, дальше не ходи». Через 15 минут я был дома, чему мама несказанно была рада. Сестренки уже спали.
В этот же день с нашей части хутора уехали остальные 3 машины. И не везде немцев встретили так нейтрально сдержано, как мы. Буквально на второй день стало известно, что во дворе недалеко от нашего, хозяйка семьи встречала их хлебом солью и приветствием: «Мы вас ждали 23 года, наконец-то дождались». Не случайно, что вскоре ее муж, под нажимом супруги три месяца исполнял обязанности старосты. Затем из-за полной непригодности был, заменен другим – бывшим колхозным бухгалтером С.Шепитько. Это был хороший бухгалтер, человек далекий от политики, но любитель выпить, за что не раз был наказан при советской власти. Это и определило ему путь к фашистским пособникам.
В последующие, примерно 10 дней, линия фронта у нас стабилизировалась. Надо сказать, что сплошной линии фронта с траншеями, ходами сообщений и др. атрибутикой у нас не было. Контроль территории той и другой стороной поддерживался несколькими узловыми огневыми точками с артиллерией и пулеметами. Почти регулярно, особенно ночью шла перестрелка. С нашей стороны активно действовала разведка, а иногда авиация.
Через пару дней наши разведчики еще раз нанесли нам ночной визит. Командир группы был тот же самый старший лейтенант. В этот раз ночь была светлая и на петлицах четко видны были три кубика. Остальные разведчики были рядовые. Их интересовали три конкретные вопросы:
появлялись ли немцы в нашей части хутора днем и что делают;
осталась ли в районе бывшего хутора Коржи немецкая батарея;
где вероятное размещение немецкого штаба.
Как пояснил лейтенант ответ на второй и третий вопрос нужен для авиации. Я ответил, что днем в нашей части фашисты не появляются, и последние два дня со стороны х.Коржи артогня не было, но были слышны редкие залпы со стороны бывшего хутора Луцьки. Насчет предполагаемого разведчиками местоположения штаба противника в одном из крайних крытых железом домов Довгаливки сказал, что это маловероятно, так как днем туда не приезжали ни мотоциклы, ни машины. Как и первый раз ст. лейтенант тепло поблагодарил за содействие. Командир разведки, наверное, в тот момент не думал, что это был его последний рейд в расположение врага.
По роковому сплетению человеческих судеб поле подсолнухов, которое вскоре спасло наши с братом жизни, стало местом смерти ст. лейтенанта Красной армии. Он погиб через день в ночном бою с фашистами. Его тело обнаружил наш сосед – родственник, дед Карпо Антонович Мироненко. Он и захоронил его на месте обнаружения. Со временем местный колхоз за счет своих средств соорудил монументальное надгробие. Это место было регулярно посещаемо школьниками местной школы и жителями хутора, а затем тело было перезахоронено в Яреськах в братскую могилу.
Правда, бытовала в 1941 году и другая версия смерти лейтенанта. Ее активно поддерживали несколько дезертиров из Красной Армии. Они утверждали, что офицера убили свои же бойцы во время ночной разведки, а сами разбежались по домам. На мой взгляд, разделяемый многими земляками, такой ложный слух служил оправданием нашим дезертирам – мы, мол, не одни.
Справедливость требует отметить, что в первые же дни после оккупации все они, исключая двух полицейских добровольно (не дожидаясь повестки из военкомата) ушли в действующую армию. Оставшиеся в живых вернулись в родной хутор с военными наградами. Никто из них репрессирован не был, исключая старосту Шепитько Сидора, старшего полицейского Головко Леонтия и его подручного Мацюци. Все они отбыли по10 лет на Колыме.
Несмотря на мои, вышеупомянутые пояснения разведчикам, на рассвете следующей ночи наши самолеты нанесли бомбовые удары по предполагаемым целям. К чести наших летчиков надо отметить, что заброшенные сады хутора Коржи они покорчевали основательно, но крайние дома Довгаливки не тронули. Сбросили бомбы в 100 метрах на долину против каждого дома. Никто из жителей не пострадал, но погиб скот.
Мы с братом ловим лошадей
На второй день после ночного визита разведчиков стояла теплая солнечная погода, но земля была сырая от ночного дождика. Перестрелки не было, было тихо с той и другой стороны. И мы с двоюродным братом Иваном решили поймать одну или две бесхозных лошади, которые бродили по полям. Многие хуторяне уже пополнили за счет них свое хозяйство.
Мы знали, что одним из мест их обитания было кукурузное поле в полукилометре от восточной стороны хутора. Вооружившись самодельными веревочными уздечками, мы вышли из нашего сада и двинулись к кукурузному полю, в котором виднелось несколько голов лошадей.
Успешно пересекли большую часть «черного пара» местами заросшего бурьяном. Время от времени мы поглядывали на противоположную немецкую часть хутора. Там было все спокойно. Но вот на дороге к колхозному двору появилась немецкая машина. Она остановилась на перекрестке с дорогой, идущей вдоль Довгаливки. Нас разделяло расстояние не более 400 метров.
Тут мы почуяли опасность, ведь мы шли в сторону позиций Красной Армии. Буквально через минуту над кузовом машины мелькнуло облачко дыма, и тут же в нескольких метрах впереди брызнул фонтан земли, затем донесся глухой звук выстрела.
Я упал на землю и потащил брата. Дело в том, что брат был крепким и надежным другом, но после перенесенного в раннем детстве полиомиелита, очень плохо слышал. Несколько пуль просвистело над головами, но когда мы легли на землю, то видно исчезли с поля зрения фашистов. Прямо в ухо я сказал брату, что наше спасение - это по-пластунски пересечь полосу, отделявшую нас от поля подсолнечника.
Это поле широкой полосой спускалось к хутору. Приказав брату – по-пластунски к подсолнухам, я, невзирая на грязь, быстро пополз вперед. Стрельба усилилась, видимо стреляли из нескольких винтовок. Оглянувшись назад, я понял, в чем дело. Брат был моложе меня на два года, и гораздо менее меня «продвинут» в военном деле. В его исполнении «по-пластунски» выглядело так: голова и грудь на земле, а «казенная часть», приподнятая на коленках двигалась над полем (было и страшно и смешно). Ясно, что по нему и вели огонь фашисты. Я развернулся, быстро подполз к Ивану и больно ударил по ближней коленке, а в ухо прокричал ему: «Дурак, убьют, делай, как я». Немного изменив направление, делая «зигзаги» мы приблизились к подсолнухам метров на 15-20.
Немцы продолжали методично стрелять. Мне, сдавшему на отлично норму Ворошиловского стрелка, было известно, что попасть в человека на расстоянии 400метров непросто, но гарантии полной безопасности не было. Если учесть, что немцы стреляли «с упора» стоя в кузове и положив винтовки на кабину машины. В этом случае можно пристреляться и поразить цель.
Перетрухав, как следует, мы поняли, что еще 2-3 минуты и нам конец. Поэтому решили преодолеть оставшуюся полосу быстрым броском. Это заняло 3-4 секунды. И немцы не успели среагировать. Как только мы достигли подсолнухов, то низко пригнувшись, пробежали вдоль рядов еще метров 20 в сторону хутора и залегли. Стрельба прекратилась.
До хутора было еще метров 200. Перевели дыхание и, снова пригнувшись, (подсолнухи были высотой около полутора метров, но к осени их шляпки сильно опустились) двинулись к хутору. Мы старались не шевелить стебли растений и вскоре достигли крайних хуторских домов.
Находясь в относительной безопасности, мы, наконец, поглядели друг на друга. От головы до пят передняя часть тела представляла сплошной грязевый слой. Нас потряс беззвучный нервный смех. Стараясь не попадать на глаза соседей, мы через сады и огороды вскоре были в нашем дворе. Заблаговременно сняли с себя легкие пиджачки и в рубахах выглядели более «презентабельно».
Во дворе мама разговаривала с тетей Оксаной, мамой брата. Тетя, посмотрев на нас, строго спросила: «Вы где были? Там немцы уже час уток в пруду стреляют, а вас где-то носит. Это ты, «лобурь», (это было ее обычное обращение ко мне в моменты гнева, хотя, в общем, относилась она ко мне замечательно, как и подобает крестной маме) что-то придумал? Наталка, (это к моей маме), погляди на их брюки, а где их пиджаки? А ну, давайте, рассказывайте».
Пришлось докладывать о нашем неудавшемся походе за лошадьми и, что это мы были теми утками, по которым стреляли немцы. Узнав всю правду, матери присмирели и только печально качали головами, слава богу, что живы.
А лошадь мы все равно поймали где-то дней через пять после этого. Мы дали ей имя «Петрушка». Это была сильная и смирная кобыла, видно с артиллерийской упряжки. Петрушка была ранена в пах правой задней ноги, и там был большой нарыв.
Местный, довольно опытный ветеринар ей быстро помог. Протерев раствором карболки, он быстро и точно срезал ножницами нарыв. Оттуда фонтаном брызнул гной, а затем вывалился крупный металлический осколок. После этого рана быстро зажила и Петрушка, которую «прописали» у тети Оксаны, верно служила нам в качестве тягловой силы.
Косовица проса под артобстрелом
Через пару относительно спокойных дней, мы с братом решили накосить проса. Поле с просом находилось в 300 метрахот наших домов. К нему вела полевая дорога, что было важно для перевозки укоса. Известно, что просяная солома является хорошим кормом для скота, а зерно после шелушения в домашних ступах превращается в пшено. Все это было крайне необходимо для наших семей.
Утром часов в 10 мы начали делать первые покосы. Вдруг я услышал в воздухе нарастающий шелест, а через несколько секунд воздух рванул громкий взрыв снаряда в метрах 100-150 где-то между нашим полем и хуторскими домами. Наученные недавним опытом мы тут же залегли в просе. Но обстрел продолжался с равными промежутками между взрывами, которые удалились в сторону садов у крайних (к полю) домов хутора. Первые три снаряда упали вначале «нашего» просяного поля и осколки со свистом шлепались в просяной массив рядом с нами.
Через полчаса все утихло. Мы подождали еще некоторое время, но было тихо, и мы двинулись домой. По пути рядом с дорогой еще дымились две воронки от упавших снарядов. Рядом с ними валялись крупные еще горячие осколки. Один из них мы прихватили с собой на память.
Дома нас ждала очередная выволочка, но в то же время наши мамы признали, что когда «все утихнет» просо нужно скосить – жить то надо.
В хуторе от обстрела ни дома, ни население не пострадали, хотя один снаряд упал в 30 метрах от дома. Был ранен теленок, который пасся на огороде, и его пришлось прирезать.
Так, по хорошей случайности, закончился наш второй «поход» по хозяйственным нуждам, но могло быть гораздо хуже. Потом мы на разные лады размышляли о реальной причине обстрела. Было ясно, что причиной обстрела была не наша косовица. Тут было неприятное совпадение. Вероятнее всего это был запоздалый налет на окраине 3-х садов, в том числе и нашего и свернутые немцами в первые же сутки, т.е. несколько дней назад. Не исключено, также, что это был способ обозначить нашим свое присутствие. В боевой обстановке такой огонь принято называть тревожащий.
Автор: Иван МИРОНЕНКО
Издание "Истоки" приглашает Вас на наш сайт, где есть много интересных и разнообразных публикаций!