В один из понедельников, когда все бытовые алкоголики стремятся начать новую жизнь, мы поехали снимать детский праздник в Центр Эстетического Воспитания.
Станислав на этой съёмке был за корреспондента, я был оператором. Когда началось действо на сцене, мы заняли место за камерой, освежаясь из фляжки с коньяком. Нам только что пришло указание, что никого из местных спикеров записывать не надо, так что съёмка предстояла легче лёгкого.
Когда в программе концерта возникла лакуна, из-за того, что автобус с детьми, которые должны были выступать, застрял в пробке, мне стало невыносимо просто так стоять и ничем не помогать несчастным организаторам концерта. Я попросил моего коллегу взойти на сцену и прочитать что-нибудь хорошее. Стас взгромоздился на сцену и произнёс вдохновенный монолог.
- Меня зовут Станислав, и я оператор! - Зал рассыпался в аплодисментах.
-Мне очень тяжело не снимать. – продолжал Стас, - Когда у меня в руках нету камеры, я снимаю на бумагу, на пирожки с мясом, на вот это, - и он достал из заднего кармана джинсов фляжку и приложил её к глазу.
Зал опять разразился аплодисментами. Станислав раскланялся и спрыгнув со сцены занял своё место рядом с камерой.
Прошло минут десять. К нам со Стасом подбежала дама-распорядитель.
- Дорогие товарищи, выручайте! Дети, которые выступать должны, задерживаются в пробке. Мы пока в музыкальную школу гонца заслали, чтобы наскребли там по сусекам детишек. Но на это время надо.
- Так чем мы можем помочь? – спросил я с участием.
- Пусть ваш коллега опять выступит с номером, ему ведь так аплодировали, я видела!
Стас подёрнул плечами и сказал:
- Это была чистейшая импровизация, вряд ли я второй раз так смогу.
На даму-распорядителя было страшно смотреть. Она теребила в руках крупные бусы и часто моргала, казалось вот-вот, и она заплачет.
- Ладно! – я вышел из-за камеры, - Я сам выступлю!
- Я спеть могу. – вдруг сказал мой коллега Стас. – Гитару найдёте?
- Валялась где-то! В смысле, есть, есть гитара, только настроить надо.
Ладно! – сказал я, выставляя на камере трансфокатором общий план, приводя резкость, и нажимая на «запись», - отведите Стаса в кабинет какой-нибудь, где тихо, пусть он гитару настроит и «верхнее ля» промоет, - и я передал моему другу фляжку с коньяком. – А я на сцену. Придумаю чего-нибудь.
Стас и дама-распорядитель бодро вышли из зала, а я потащился позориться на сцену.
Вышел. Встал у микрофона.
Зал разразился аплодисментами. Я щурился от света приборов, и соображал, что мне такое изобразить. Левая нога дрожала. Куда девать руки я не знал и сложил их за спиной.
- Товарищи! – начал я. – Люди земли, будем так говорить!
Зал аплодировал.
- Меня зовут Константин и я тоже оператор.
Аплодисменты. Я продолжил, щурясь от света приборов.
- Мне очень тяжело было держать в тайне мою страсть к операторской работе, но раз уж мой товарищ Станислав решил быть откровенным, то и я сам, будем так говорить, считаю своим долгом говорить только правду!
Опять аплодисменты.
На сцену выбежал Стас с гитарой. Я произнёс в микрофон: - А теперь Станислав Трифонов исполнит для вас песню!
Стас поправил микрофон на стойке, провёл пальцами по струнам и запел сочинённую нами накануне, песню «Жолудь мира». Петь он умел, играл хорошо, сцены не боялся, да и зрителям, вроде нравилось.
В закулисье появилась дама-распорядитель. Она сложила руки на груди и изобразила пантомиму «Отчаяние». Потом отвесила поклон и сложила руки в позицию «Мольба». Я понял, что в музшколе по сусекам не наскреблось, и пробка не рассосалась.
Стас пропел наш репертуар и под гром аплодисментов удалился со сцены.
Мы стояли у камеры, когда к нам подбежала дама-распорядитель:
- Ребятушки, милые! Спасайте! Ещё полчасика надо продержаться! А я уж и стол накрою, и выпить и все дела!
Стас с пустой фляжкой и дамой – распорядителем бодрым шагом вышли из зала, а я опять полез на сцену.
Теперь я чувствовал себя гораздо увереннее, приборы не слепили, дрожи в ногах не было. Я подошёл к стойке.
- Товарищи! – произнёс я. – Вот мы перед вами здесь стоим, простые труженики СМИ. Говорим, значит, как есть. Правду говорим, будем так говорить. – я облизнул пересохшие губы. – А может кто высказаться желает? Так милости просим на сцену!
Игнорируя лестницу на сцену вскарабкался звукорежиссёр зала, в котором мы находились, - дядя Дима. Дело своё он знал хорошо, однако, за много лет съёмки мероприятий в Центре Эстетического Воспитания, я ни разу не видел дядю Диму трезвым.
Он приблизился ко мне, обнял меня, выхватил микрофон и начал речь.
- Костька правильно говорит! Что мы всё, как эти самые!?
Я поспешил спрыгнуть со сцены и встать за камеру.
Когда приехали, наконец дети, дядя Дима не пустил их на сцену. Он был в ударе и вещал:
- Где это видано, чтобы масонам руку целовать?! Вот в наше время вся молодёжь пела, эх время было! И со одним концертом я работал, в Японию летал, и везде мне руку пожимали, потому что звук, он как…Да японцы эти никогда... Это я сейчас больной, потому что спина крякнула, а так я всегда рад кому-нибудь в рыло двинуть. Напрягся, и спина,- хрусть! Я врачам не доверяю, потому что они это... Я сам дома стал гимнастику делать по методу, который мне один отшельник сказал, который в тайге живёт. Весь язык в мире, он от древних русов пошёл, это учёный один доказал, потом его японцы украли. Где это видано, чтобы рептилиям руки целовать? Я японцу руку целовать не буду!
Ааааааа! – и дядя Дима махнул рукой, - А и спляшем, век воли не видать!
И он запел, притопывая в такт ногой:
Расцвела сирень в моём садочку,
Ты пришла в сиреневом платочку.
Ты пришла, и я пришёл,
И тебе, и мене хорошо!
Потом он хлопнул себя ладонями по коленям и решил, видать, пойти вприсядку, однако после первого приседа опрокинулся на бок и уронил микрофон.
Зал неистовствал. Аплодисменты не смолкали, публика повставала с мест, чтобы было лучше видно.
- Аааааа! Смеётесь, гады?! – дядя Дима встал на ноги, но характер его выступления поменялся. – Над кем смеётесь?! Над собой смеётесь! – дядя Дима присел на корточки, видать немного подустал, и на него напала чёрная меланхолия.
– Не, ты погоди! – крутил он пальцем перед носом, обращаясь неизвестно к кому. – Я тоже бандитом был, в тюрьме сидел. И он запел:
А на чоооорной скамььььеееееее,
На скамье невинооооовных….
К нам со Стасом опять подбежала дама-распорядитель:
- Ребятушки, выручайте! Дети приехали, никак не могут на сцену попасть!
На сцене дядя Дима скинул с себя пиджак и с остервенением топтал его, приплясывая.
- Так чем же мы можем помочь? – опять спросил я с участием.
- Вы можете нашего Дмитрия, как бы это, - и она опустила глаза, - как бы его, немножечко того, этого… - Она подбирала нужное слово.
- Аннигилировать?! – спросил Стас с надеждой. Завершить съёмку дракой было для него высшим пилотажем операторского мастерства.
- Не, не! – дама замялась, - Ну, немного его со сцены убрать. А то он устал.
На сцене в это время происходила борьба. Мастер по свету пытался аккуратно увести дядю Диму от микрофона, но ударом ноги был сброшен в оркестровую яму. Дядя Дима, как заправский боец-рестлер, поднял вверх обе руки, потом поцеловал поочерёдно свой левый и правый бицепс.
Зал неистовствовал.
Дама-распорядитель теребила бусы в руках и часто-часто моргала. Надо было что-то делать.
- Дядь Дим! – громко крикнул Стас во всю мощь своего голоса.
- Ая?! – отозвался дядя Дима в микрофон.
- Нолито! – сказал Стас волшебную фразу. – Сюда иди!
В течении двадцати секунд сцена опустела, а дядя Дима материализовался рядом с нами и глотал содержимое заветной фляжки. На сцену вылезли дети и хормейстер.
С тех пор каждый второй понедельник месяца, после рабочей смены, мы со Стасом чтили День Анонимного Оператора, варили в чайнике глинтвейн и пили его. Дядя Дима до сих пор работает в Центре Эстетического Воспитания, и люди говорят что его один раз даже видели трезвым.