Камера пристава второй части Владикавказа ютилась в трех полуподвальных комнатах, одна из которых была забрана широкой железной решеткой с дверью посредине. Единственное окно выходило на грязную мостовую, упиравшуюся в барак, где нашли свое пристанище семьи заводских рабочих. Митя, ежась от холодного ветра, налетевшего с предгорий, ужом проскользнул по неосвещенным переулкам, удачно миновав и сбившихся в хищную стаю подростков, и толпу женщин, устало покачивающуюся у дверей лечебницы. У поворота на Моздокскую, его, правда, ухватил за форменную штанину, нищий, околачивающийся у деревянного здания кирхи. Но, разобравшись, что к чему, быстро разжал пальцы и предпочел ретироваться, скрывшись в темноте ступеней. По Моздокской Митя добежал до самого берега, где на углу с Низовой увидал знакомое окно, тускло светившееся посреди черного города.
В комнате было тепло. За столом, вытянув ноги так, что они торчали аккурат до середины комнаты, сидел давешний городовой. Перед ним ухал и ворчал самовар и дымился стакан с чаем. У железной печки колдовал патлатый старик с совершенно синюшным лицом и видом прожженного пьяницы.
- Это что еще такое?! Почему задержанный не в камере?! – гаркнул Митя, ошалев от такой вольности подчиненных.
-Так он это… - замялся городовой неловко вскакивая и чуть было не разливая чай, - Он это … рецидивист вроде как.
- Это как это?
- Безвредный я, ваше благородие, сам пришел, - просипел старик.
- Так уж и сам?! – смягчился Митя.
-Сам-сам. Он как выпьет, так сам приходит, – подтвердил городовой, - По хозяйству помогает, да и все не так скучно.
- Я, ваше благородие, вчера малость того-сь… теперь вот… - он беспомощно развел руками…
- Застращала его баба евойная, Дмитрий Михайлович. А тут у нас посидит, глядишь, и отговор есть. Уж больно сварлива старуха.
-Вы может чайку откушаете, ваше благородие?! – услужливо просипел пьяница, - Чаек хорош, и рыбка сейчас будет.
-А рыбка-то откуда?
-А как же, вон за забором в речке плавает.
- Ну, давай свою рыбку! – милостиво согласился Митя, с наслаждением вытягивая гудящие ноги.
Вскоре перед ним появилась щербатая тарелка, на которой дымилось несколько картофелин, сдобренных от души чесноком и зеленью, и исходил жирным соком здоровенный кусок сома.
-Вы уж простите, ваше благородие, чай не в ресторациях, другой посуды не имеем, – пьяница, по-свойски, беззубо улыбнулся и устроился на полу, привалившись спиной к тлеющей печке.
Митя только хмыкнул набитым ртом, ощущая, как по телу прокатывается блаженное, сытое тепло.
После еды он совсем разомлел. Городовой и старик тихо переговаривались, попивая чай из позвякивающих стаканов. Митя же с тоской посматривал на кипу бумаг, покоящихся на зеленом сукне стола. Бумаги надо было разобрать, иначе достанется ему на орехи от Ивана Ефимовича, но работать Мите совершенно не хотелось. Пересилив себя, он было прочел пару рапортов, и даже высучил крепкую нитку, чтобы подшить их к делам, но тут до его слуха донеслась знакомая фамилия.
- Вишь как Кривой Гигосик опростоволосился: искал девицу, а нашел купчиху Ермохратову, - скрипуче рассмеялся пьяница.
-Кого-кого? – встрял в разговор, будто очнувшийся от дремы Митя
-Ну, а то ж вы не слышали, ваше благородие? Сегодня днесь в «Парижу» купчиху ограбить пытались. То есть грабить-то не купчиху хотели, а совсем другую особу, а наткнулись на купчиху…
-Погоди-погоди, голубчик, ну-ка давай по порядку все!
-Совсем вы меня запутали, господин помощник пристава. Значится так, сидел я в духане, ну знаете за базарной площадью, переулочек есть, там персы духан держат. А вчерась какой-то их пшлмонский праздник был, а по праздникам у них три дня положено бедных не обижать, а совсем даже наоборот кормить и поить. Ну, а мне какая разница муслим там, или не муслим, если пожрать дают. Мне разницы нету. Вот сижу я тихонько в уголочке, свою шурпу ем. Смотрю, аккурат напротив, Кривой Гигосик сидит. Вы же знаете Кривого Гигося?
-Первостатейный вор- домушник, - кивнул городовой.
- Ну да. Гигось весь из себя гоголем ходит обычно, а тут сникший как чирок ощипанный. А с ним господин сидит.
- Какой господин? – нетерпеливо перебил Митя
- Ну,… такой… - жестом показал старик, - худой такой, как жердь заборная. Лицом белый, и волосы тоже… - он задумался, припоминая, - прической навроде вашей, но волос белый. Блондин значит. А лица я вот не видел, он спиной ко мне сидел. Но токмо думаю не нашенский он.
-Это как? – удивленно крякнул городовой.
-Ну как-как, не знаю как! – рассердился старик, - Ну говорил он как-то так… Особенно… Вроде и чисто по-русски ботал, да будто как-то не так…
-Может, он с акцентом говорил? – вмешался Митя.
- Во-во, с ацкентом! Так немчура говорит, ну и ляхи еще иногда, которые приехавшие, новенькие. Потом-то пообтесываются.
-Ну, и дальше что?
-Да ничего дальше не было! Говорили они меж собой, но тот лях тихо говорил, не разберешь, а Гигось ему и рассказывал, что де в нумера залез, а там вместо девчонки купчиха дебелая лежит. Ну, он испужался, да сиганул в окно. А барышни там не было никакой, так что лях тот Гигося обманул и выходит, нанес ему, Гигосю, моральный ущерб. Во! – старик замолчал, многозначительно подняв указательный палец вверх.
-И что лях? - поторопил его Митя.
-Лях сердился сильно! Прям, аж уши у него покраснели, так сердился! И все шипел на Гигося, мол, тот дело не сделал, и денег шиш получит. Ну они чуть не подрались, конечно… Разве ж Гигось такую оскорблень стерпит?! Ну, лях-то тоже не лыком шит оказался, ему быстро рога обломал. Правда, денег отсыпал. И еще пообещал, ежели девку ту найдет и вещь ту достанет.
-А не говорил и этот лях, как ту барышню зовут? – аккуратно спросил Митя.
- Не… Того не сказывали, - потягиваясь и зевая, ответил старик, - Хотя какую-то фамилье называли, да токмо не запомнил я, с похмелья был, башка трещала, что твой котелок. Вай… Вой… Шут! Не помню!
Митя взволнованно вскочил:
-Вспоминай, голубчик, миленький, вспоминай!
-Ну, не помню я, ваше благородие! Что-то на Вой, или Вай..
- Вой… Вай… Войшицкая?! Может Войшицкая?
-Точно! Она! Войшицкая! Так и сказал, мол найдешь Войшицкую, у нее платек заберешь… Платек какой-то или платок! Я еще подумал: зачем ему сдался бабский платок. Тьфу! Одно слово - ляхи.
- Платок?! Платек, платок, – пробормотал Митя, - Какой платок? Да не платок, а «Платек». Это ж кассета такая, коробка для фотографических пластин!
Митя бросился к столу и, выудив из ящика блокнот, нашел утреннюю запись рапорта жандарма. От неожиданной догадки его бросило в холодный пот и он опустошенно рухнул на стул.
Отставной урядник, владевшей фотографией на первом этаже двухэтажного кирпичного дома на углу Кизлярской и Гимназической, сработал на редкость быстро. Возможно, потому что жара спугнула всех клиентов и мастер просто скучал, а, может, потому что барышня, так аккуратно обращавшаяся с хрупкими пластинами, вызвала одобрение старого фотографа, но не прошло и получаса, как Мария получила плотные коллодионовые отпечатки. Несмотря на все опасения девушки, уже было смирившейся с тем, что в условиях ночной тьмы на стеклах неизбежно окажутся лишь размытые тени, фотографии удались. Распластанное, искореженное тело погибшего бельгийца, навсегда зафиксированное камерой, резко контрастировало с картонным паспарту, украшенном виньетками и неуместной надписью «Boudoir portrait». Отдав фотографу за труды рубль, да и добавив еще полтинник за молчание, Мария вышла на улицу. Шуршащий пакет с фотографиями откровенно мешал. С одной стороны, надо было бы отдать его в полицию, но время было вечернее, и Мария была не уверена в том, что застанет еще хоть кого-нибудь в участке. С другой стороны, не пойдешь же в театр со свертком. Она медленно брела по улице, мимо небольших одноэтажных лачуг, выкрашенных разномастной краской. Впрочем, решение пришло быстро: посыльный! Мария бодрым шагом дошла до гостиницы, из которой лишь недавно выселилась, и, справившись у швейцара, есть ли при гостинице таковая услуга, быстро надписала на пакете свой новый адрес. Посыльный умчался, получив свою копеечку, а Мария могла теперь спокойно отправляться в театр, тем более что за витринным окном она уже заметила знакомую фигуру бельгийца.