В этом романе три тысячи семьсот тридцать одна страница. И каждая из этих страниц будет прочитана и написана заново — роман течет и живет, конца и края нет, потому что про Волгу, которая и есть — а кто же еще? — пионер-герой этого номера. Обозреватель «РП» Александр Рохлин прочитал и написал несколько отрывков из романа, в котором каждый километр — главный.
Бестолковая птица — голубь. Крутится под ногами, зырит синим глазом вбок, моргает от испуга, ждет подачки. Ничего не дам — жаден, голубей не люблю. Одно занимает — голубиные следы. Книга, в которой обложка — каменная набережная, страницы — из снега, заглавие, тисненое золотом, — «Река Волга и город Р.», или Щ. (в некоторых источниках просто Старгород). Голуби ходят по страницам и оставляют следы — ровные строчки из трехпалых закорючек. Голуби что-то пишут. Строчки переплетаются между собой, запутываются, наслаиваются, сбиваются, словно шифруются невидимой авторской рукой. И все равно кажется, что можно их прочитать, надо только внимательно пройти по цепочке, распутать весь клубок строчек-ниток и разложить на странице справа налево, друг за другом, прочитать, разгадать роман. Что остается от голубя кроме комочков помета, шелухи семечек, неподобранных хлебных крошек? Письмена. Пока не перевернется страница. Пока не выпадет новый снег.
Когда голубь лупит на меня черно-синий свой глаз, он понимает, насколько жалок? Чувствует ли он тотальную немощь свою перед реальностью? Осознает ли он себя кляксой чернильной, случайно капнувшей в документ?
Нет, конечно. Косит синим, ждет корку.
Это я осознаю себя таковым перед рекой Волгой. Клякса, занесенная в документ неверной писарской рукой. Но странное дело, клякса навечно записана в Документ. Раз попала, навсегда осталась. Рукописи же, как известно…
Как известно, Волга — очень длинный роман. В книге три тысячи семьсот тридцать одна страница. В прологе, неизвестно как, где, когда и откуда точно, она выныривает на поверхность из безымянного валдайского болотца. И вида не имеет. Тщеславный насквозь как моченое яблоко человек любит встать над Волгой, широко расставив ноги по двум бережкам чернявенького и хиленького с виду истока. Что в этом такого? Я и Волга, говорит человек. Он победил ее, захватил, вобрал в себя, соединил берега в себе, волей своей. Ему кажется, что он вырос в великана, исполина, нефилима и нефилимской макушкой касается неба. Кого бы еще победить?
Волга молчит.
А в финале романа, в самой его развязке, человек стоит в дельте Волги и даже на земле ощущает себя на краю гибели. Он слышит ногами и животным нутром своим, что под ним бездна. Твердость земли ниже Астрахани — обманчива. Почва мягкая, пластилиновая, трясинная, паутинная и зыбкая, как болото. Тысячи проток и рукавов исчерчивают последние страницы, режут их на кусочки, в бахрому. Волга начинается в балчуге и заканчивается в чильме. Не зря же в русском языке 59 синонимов слова «болото» («балчуг» и «чильма» — крайние значения в алфавитном порядке). И исполин в прологе превращается под занавес романа в недомерка и шибздика, фитюльку и шкварку. Он не способен объять Волгу. У него коленки дрожат от дурных предчувствий. Ему стыдно за себя. А Река уходит от него совершенно и навсегда. Что остается от человека, когда он переворачивает свою последнюю страницу? Голубиные строчки на снегу. А от Волги — море.
Я не родился на Волге и мирно себе жил до полуста лет, по-настоящему ее не зная. Но потом случилась уму непостижимая вещь. Ко мне пришла Волга и позвала к себе тихим голосом. Санитаров мне не вызывали. И может быть, зря. Я узнал, что корни у меня волжские, глубиной в двести пятьдесят—триста лет. С постоянством столь же глубоким и неизменным. То есть мои предки жили на Волге долгими поколениями, никогда не уезжали, словно были прикованы к ней. Ладно, не столько к ней, сколько к земле рядом с ней, с тысяча семьсот восемьдесят восьмого до тысяча девятьсот тридцать шестого года. Потом им пришлось уйти. И прикованность осталась выражением для книг и памяти. Память прожила под спудом еще почти девяносто лет, чтобы однажды, вдруг коснуться меня лично. И заставить меня бежать, плыть, лететь и ползти к Волге.
Но об этом позже.
Уверен, не все знают, что Волга — мать. И не фигурально, из книжек и сказок, а буквально почти. В том смысле, что у нас есть олицетворение Реки в камне, в антропологическом монументе, в образе одухотворенной женской фигуры, которую хочешь не хочешь, а придется признать «как живой». А как еще скажешь про памятник основополагающей, народообразующей Реке?
Мать Волга — камень, стоит прямо на воде. Такие камни не тонут.
Матери полагается иметь дом и семью. Дом за ее спиной — это шлюзы Рыбинского гидроузла, и сам город Рыбинск, у Ильфа с Петровым названный Старгородом, недолго побывший Щербаковом и вернувшийся в свое исконное имя, словно заблудившаяся в траве лодка.
Место, конечно, не случайное. По злой иронии судьбы Мать Волга стоит там, где ее дети обошлись с ней особенно круто. Где целеустремленной железной рукой советский человек сдавил Волге горло и пустил кровь. Так родилось Рыбинское море. В самой его южной точке, между двух шлюзов, на специальной косе, возвышается и плывет, плывет и возвышается каменная Женщина.
Сначала человек приходит на Реку и скромно просит принять себя под защиту, дать ему пропитание и кров. Почти сразу он начинает поклоняться и обожествлять Реку, ибо по-другому невозможно наладить связь с Богом. Река становится богом. Человек приносит Реке дары, жертвы и просьбы. Затем человек привыкает к Реке и забывает о ее божественности. Он заключает «божественность» в кавычки. Он начинает считать Реку своей собственностью. Он забирает все, что может забрать. Время от времени он вспоминает что-то и возвращается на Реку тосковать и печалиться. Красота речной глади смутно напоминает ему о былых отношениях, человек пишет стихи и песни про Реку. Но остановиться не может. Необходимость заставляет его все больше угнетать Реку. Он теснит ее, углубляет, заковывает в камень, перегораживает плотинами и заставляет вырабатывать энергию. В конце он говорит Реке: эй, хватит! Я твой бог. И меняет ее течение, с тем чтобы выжать последние жизненные соки. И предать забвению. Но иногда человеку как будто становится стыдно перед Рекой за свое поведение. И он начинает ставить памятники Реке. Он снова пытается возвысить, возвеличить, придать значение, то есть чуточку обожествить Реку. При этом он придает Реке человеческие черты. А как иначе, он же теперь бог, а она — подобие. Выглядит это действительно величественно и довольно уродливо. Как и все, что человек делает из гордости. И все же, все же…
Простому смертному подойти к Матери нелегко. Божество недоступно. Каменная Волга хранит свое величество и одиночество. Лицезреть ее приходится только летом, издали и на скорую руку, пока плывешь на корабле как турист и ротозей. «Проходим, не задерживаемся!» Пешеходные подходы к монументу прочно закрыты на семьдесят семь замков. Ибо гидроузел — объект непререкаемый. Шлюзы охраняют Мать как цепные псы — сквозь них не продерешься. Но Волга не была бы нам Матерью, не была бы Рекой, которая найдет способ пройти сквозь игольное ушко. Когда наступает зима и Река замерзает, псы-шлюзы бессильны. К Волге можно подойти по Волге, по льду. «Иди по воде и ничего не бойся».
И я шел по воде в крещенский сочельник, когда вся вода на земле, от океана до водопроводного крана, милостива к человеку — приди и пей. Но мне все равно было страшно. Казалось, что лед дышит подо мной. И я заглядывал в каждую лунку, оставленную безумными рыбарями, проверяя толщину льда. И он казался мне шатким, неверным, как неверны наши зимы без морозов и укрепляющих сознание холодов. И лучше было бы мне остаться на левом берегу, где Мать и так видна самым архаически верным образом. Со спины. Словно проходящая мимо, рукой раздвигая небо и волны, и только ветер с потрясающей достоверностью морщит складки длинного, до земли, сарафана. Чтобы мне глазами своими не увидеть лица Каменной Женщины, не умереть на месте, будучи испепеленным, но ощутить присутствие покоя и величия. Получается, что я испытывал страх перед Волгой, и животный, и мистический.
Каменная Волга была поставлена здесь в тысяча девятьсот пятьдесят третьем году. Изначально, в конце тридцатых годов, при строительстве Рыбинского гидроузла предполагалось, что главным символом стройки станет памятник Рабочему и Колхознице Веры Мухиной. Но война все планы скорректировала, и спустя десять лет приняли другое решение. И другой скульптор, Сергей Шапошников, создал Мать Волгу, выдвинув ее на четыреста метров вперед от шлюзов, чтобы она смотрелась эффектнее. Рассказывают, что в прежней версии композиции должен был присутствовать и мужской элемент. Мужчина-чекист, охраняющий Мать. И стоять обоим в самом Рыбинске. Но от чекиста все же отказались. Волга сама себя бережет. И местом определили нижнюю голову гидроузла. Шапошников творил лицо Волги с двух натур, своей жены, а когда та заболела, с лица некоей журналистки Шапошниковой. Но странное дело, лица настоящих женщин не сделали каменную женщину живее и милее.
Замкнутый у нее лик, сосредоточенный на себе, как шлюзы замкнуты на зиму. Правой рукой она посылает приветствие не людям, но кораблям и дальним берегам. А в левой сжимает свиток. Каменные скрижали, в которых нет захватывающих слов: «Слушай, народ! Да не будет у тебя...» Свиток этот — план ГОЭЛРО. Электрификация и коммунизм.
На постаменте у ног Каменной Женщины лежат дары. Рыба, телец, веретенце, трактор и кораблик. Прежние поколения принесли их, оставили, и со временем они тоже превратились в камни. С чем же пришел я? А выходит, что ни с чем, кроме любопытства, смешанного с горечью.
Кажется, что роман человека с Волгой заканчивается. Все этапы последовательно пройдены. Волга была для нас кормилицей, божеством, красотой, ресурсом, экспериментальным полигоном и теперь монументом. Истощенная и окаменевшая, она замерла, словно заколдованная во время сарабанды. Торжественное па величаво и дико холодно. Кто на нее посмотрит, может замерзнуть сам. Наши танцы с бубнами, хороводы бьефов и подпорных стенок, кадрили двигателей ГЭС и даже пляски св. Христофора Песьеголовца ее совершенно не волнуют.
Хороводы бьефов и подпорных стенок, кадрили двигателей ГЭС и прочие, как было сказано выше, танцы с бубнами на Волге начались в тридцать пятом году, когда потребовалось людям больше огня и стали. Чтобы углубить Волгу. Чтобы сделать ее более судоходной. Чтобы построить гидроэлектростанцию. Чтобы дать электрический свет Москве и Ярославлю. Чтобы все это грандиозное и небывалое исполнить, незачем ждать милости от природы.
От людей потребуют тысячи подвигов и жертв. И от Волги потребуют подвига и жертв. Люди отдадут уйму жизней. И Волга отдаст с сестрой ее, Шексной, вместе. Они повинуются, потекут вслед за своими детьми. Куда они, туда и... они. Дорога превратится в нескончаемую сарабанду. А Река разольется в море слез и назовется Рыбинским.
Конечно, не все так грустно. Люди с одинаковым энтузиазмом и разрушают, и строят. Словно между этими явлениями нет никакого противоречия. В те же годы на слиянии Волги с Шексной появится поселок для работников ГЭС. И он, не будет преувеличением сказать, станет волжской архитектурной жемчужиной, которой повезет больше, чем самим людям и Волге. Годы пройдут, а жемчужина сияет, неизменно хорошея. Я свидетель.
Когда въезжаешь в поселок, кажется, что вчера под оркестр с бубнами, знамена с барабанами обрезали красную ленточку, открывая эту мини-Ниццу. В центре поселка имеется дворец. То есть Дворец. Который, по сведениям местных, которые опираются на утверждение «Википедии», которой… впрочем, верится на слово — самый большой и полноводный музей советской эпохи в стране и в мире.
Если вам не повезло в жизни, если вас не отметила судьба красным маркером и вы не сподобились родиться в желаемую эпоху, утешат страдальца, подарят правдоподобную иллюзию только Прадо, Лувр и Эрмитаж… В этом же ряду, по праву и лувру, стоит Рыбинский музей поселка ГЭС. Бывший гэсовский Дом культуры сегодня занимает высшую степень в табели о музейных рангах. Он хранит тепло времени, осязает эпоху, вещественным образом погружает человека в небытие. Советский Союз жив! В этом не может быть сомнений.
Все три этажа, включая подвал, чердак, туалеты и подсобки, населен невообразимым количеством вещей и артефактов эпохи развитого и не очень социализма. Вы будете немедленно пленены, как только откроете аутентичную дверь с аутентичными пружинами, с аутентичным скрипом и скрежетом. И дальше, заменяя иностранное «аутентичное» на русское «родное». Получится — с родной краской на стенах, родными обоями в кабинетах, родными половицами паркета, родными форточками в окнах, родными шпингалетами в форточках, родными перилами лестничных пролетов, родными гвоздями в креплениях перил, родным кафелем в туалетах, родными ковровыми дорожками в комнатах, родными шторами, родным запахом семнадцати слоев краски, родным буфетом в столовой ИТР.
Сколько раз надо написать прилагательное «родной», чтобы понять, с чего начинается Родина? С того, что Волга в одно весеннее половодье вынесет на берег тысячу и одну коллекцию любимых и ненавистных вещей, когда-то служивших по своему незаметному в общей массе назначению, от вилок до игрушек, от пряжек до подушек. «От и до» еще в тысяче и одной позиции по прейскуранту.
Во дворце живет самая полная энциклопедия советского быта. Превратившись в символы и знаки, вещи захватывают мир подобно нейронной сети. Вещи творят невообразимые вещи. Близость к несуществующему. Победа зазеркалья над зеркальем, глумление ирреальности над реальностью. Человек застигнут врасплох, только ступив на порог. Человек видит себя командиром штурмового отряда. Перед ним открытый город. Трофеи — вагон радиол, патефонов, телефонов, плюшевых медведей, педальных машин, галстуков в горошек, платьиц в ситец, чашец-фарфорец и одуряющего, крышесносного запаха духов и благовоний «Красной Москвы».
У них есть свои собственные Калоши Счастья!! И это не шутка. Когда в девяностых пришла старуха-разруха и дела в поселке покатились под гору топиться в Волге, директор ДК Любовь Павловна Глухова спасла ДК тем, что сохранила атмосферу, законопатив воздух времени в бутылке. Сотрудники приносили из дома ненужные вещи старого времени и заселяли ими ДК. Кто-то принес калоши с красным подбоем, на каблучке, сорок пятого размера. С тех пор это место не знает покоя и превратилось в центр массового народного паломничества и запредельной гражданской активности. Шутка ли? Капитально отремонтированные домики сталинского ампира, но в прибалтийском стиле и на первой береговой линии Волги. Улочки в зелени, сосны в цвету, квартиры раскупаются, население прибывает, цены растут. На все красные календарные даты приезжают самоорганизованные граждане, с тем чтобы под алыми флагами и транспарантами, с баяном и песнями пройтись по улицам в общем-то безымянного поселка. Приезжают автобусы спецорганизованных граждан, которые ломятся в музей, чтобы поучиться профильному экспозиционному уму-разуму и выведать секрет счастья и популярности. Рыбинцы и гости Старгорода жмутся в очереди на проведение банкетов, юбилеев, огоньков и прочей домашней торжественности в обстановке столовки — с тарелками в стиле, стаканами в стиле, вилками в стиле, стульями в стиле, кассовым аппаратом в стиле, оливье в стиле, котлетами по-киевски в стиле, рассольником, маргарином, мишкаминасевере. И прочая, и прочая.
Не хватает только одного. Для полноты картины отсутствует фигура Командора. Остап Ибрагимович Бендер-Задунайский собственной персоной, с дежурным яблоком в кармане, что-то давненько не появлялся он на набережной Старгорода со стороны деревни Чмаровки ровно в полдень…
Или он в этой истории — это я?
Итак, однажды ко мне пришла Волга и позвала тихим голосом. Если не она, то кто? Или я занимаюсь опасным делом — самозванчеством? Бендер был авантюристом и самозванцем. Сила имени его такова, что любой мужчина в расцвете лет и сил, оказавшись в Рыбинске, имеет право назваться Остапом и заняться поиском золотых стульев. То есть личным обогащением. Волга звала меня как будто за этим. И вот он я, плыву на пароходе по Реке. Без билета, конечно. Вокруг меня — довольно странные пассажиры. Одеты скромно, однотонно, все примерно одного возраста, и лица кажутся мне знакомыми, словно мы встречались в детстве, очень давно. Они взволнованы и напряженно смотрят в одну точку. Нет, не волжские дали, горизонты, разливы и берега волнуют пассажиров. Все вглядываются в воду, в плохо проницаемую гладь Рыбинского моря. Корабль бросает якорь, к нему навстречу спешит катер с водолазами. Все пассажиры толпятся по правому борту, свешиваются вниз и приветствуют мужчин в черных водолазных костюмах. Как бы нам не перевернуться!
В лодке на куске брезента лежит груда непонятных предметов, одно можно сказать точно: они подняты со дна. Мокрое дерево, ржавое железо, серые камни, рыжие кирпичи. Но, когда водолазы начинают передавать эти вещи на корабль, с пассажирами творится что-то необъяснимое. Они жадно тянутся к корягам и камням, передают их друг другу, словно это драгоценности из чистого золота, они смеются и плачут. Они вскрикивают и взмахивают руками, словно птицы…
Эти люди — дети. Дети Мологи. Города, которого нет уже очень давно. Когда решено было построить ГЭС, его разобрали, взорвали, перевезли, переселили, затопили и забыли на пятьдесят лет. На место Мологи пришло море. И скрыло его под собой, в себе. Случается, что так смерть поступает с жизнью. Но дети в это не верят. Они пришли на корабле к пристани Мологи. А водолазы достали им со дна кусочки их родины — мокрые деревяшки и рыжие кирпичи. Только дети могут поверить, что это и есть их дома, из которых им пришлось когда-то уйти. Я плыву с ними на корабле, потому что кроме Мологи на дне моря с тридцать шестого по сороковой год осталось еще семьсот сел и деревень. Одну из них звали деревней Карпунино. И в ней жили мои предки с незапамятных времен и еще раньше. Я дожил до полуста лет и не знал, какой же у меня долгий и спокойный род. Ни святых, ни бунтарей, одни сошники-черносошники, дворовые и проч. людишки «вотчины майорши Румянцевой».
Последней карпунинской жительницей была моя документальная прапрабабушка Анна Николаевна Колотушкина.
И поэтому никакой я не Остап Бендер. Я — Молога. #ЯМолога.
В отличие от несчастного Командора я очень богатый человек. Мне не нужна румынская граница. И Рио-де-Жанейро мне тоже не нужен. У меня есть Рыбинское море. И дом на дне.
В последний раз разлив Волги был в тридцать шестом году. Тогда она была еще не перегорожена. А до этого — каждый год. Половина Васильевского, ниже нашей улицы, всегда оказывалась под водой. И все знали, что Волга придет, и загодя поднимали вещи повыше, и муку, и картошку и проч. из подпола. Но у каждого крыльца стояла лодка, а то и две. Я помню, как в ту весну, в тридцать шестом, я каталась на лодке между огромными тополями, которые росли над Шексной, очень далеко от воды. И между домами соседскими. А все потому, что у моей мамы была сестра-невеста, и они с женихом ездили кататься по всему Васильевскому. И брали меня с собой. А потом всё. Плотина и шлюзы все изменили — Волга больше не разливалась.
У всех наших были прогулочные лодочки. Мальчишки женихаются к девчонкам, только в нашем доме жили четыре невесты, в четырех семьях, помню. И мальчишки за ними на лодках приплывали гулять. Кто с баяном, кто с гармошкой. И патефоны брали. И по всей реке музыка льется. И всего десять минут, чтобы Волгу переплыть.
Наших мужиков называли «подгородчина», а пришлых, приезжих, — «намойна». То есть их намыло к нам случайно. «Валюшка, не слушай, они намойна», — говорила мне мама.
Дядя Миша Шабан был перевозчиком по Волге. А дядя Иля — через Шексну. Другой раз прибежишь — лодки нет, и кричишь: дядя Миша-а-а! Слышно хорошо по воде. Он отвечает: еду, еду…
Купцы Жеребцовы самые богатые были в Васильевском. Школу содержали. Потом их расстреляли.
Крестьяне — без наделов. У дома огородик. Наших мужиков называли «подгородчина». Мужики все работали в городе на предприятиях. Женщины не работали. Держали коров. Богатых не было никого.
Была такая Карпунино. Я помню название. Она затоплена.
И Никольская церковь. Мне было года четыре. Приезжал генерал Харитонов (позже герой войны, погиб под Сталинградом). А с его женой моя мама начинала работать на канатной фабрике у купца Жеребцова в Абакумове. По всей Европе продавали. Генерала я не помню. Помню только коробки конфет. Мама с тетей Надей ходили и тащили меня на плечах. И на этой прогулке я впервые увидела экскаватор. И вот где сейчас расположена шестая турбина. На этом месте было кладбище. И я видела, как экскаватор зацепил землю и выволок гроб.
Помню, что в Николин день женщины собирались на пьянку. Пели, плясали и выпивали. На лодках катались. И все знали, в тот день бабы свободны, гуляют.
Дядя Костя Иванов делал лодки в свободное время. Он работал на катерозаводе.
А кузней у нас не было.
Была у нас семья Черняевых. Лихие люди. Старшие братки промышляли в Питере. Младшие — в Рыбинске. Дело перед войной. Ой, но какие же они культурные были! Мужиков угощали папиросами. А нас, сопленосок, конфетами. Один из младших, Борис, пришел с войны без одной ноги. Но город Рыбинск продолжал держать в кулаке. Его все боялись.
Восемьдесят семь домов пропало с моего детства.
Как подорвали церковь васильевскую. Я помню, сначала подожгли переводы, деревянную крестовину, на которой крепились колокола, и они упали с высоты оземь. Я помню, как вытаскивали из церкви все подряд. Плач, рев, вой... Все женщины стояли на коленях, а молодые парни выносили всю утварь и книги сжигали под горой, на Шексне. И на большущей барже всю утварь увезли.
Пристань была напротив моего дома.
Я видела и в сорок втором, и в сорок третьем году. Мы вечно голодные. И, как только в лесу какая трава начинала появляться, всей ватагой бежали в лес. И вдруг видим, по дамбе идут красноармейцы и везут за собой грабарки. Такие телеги, на которых возили мертвых строителей ГЭС. И они нам кричат: уходите, уходите! Мы же спрятались в кустарнике. А они завернули — и к берегу моря. А там ямы готовые. И кидали эти трупы руками. И закопали. Досточки, на которых химическим карандошом написаны были имена. А потом и это пропало.
Директор ГЭС был Сергей Александрович Андрианов.
В лихом сорок третьем он приказал приносить нам в школу кашу из столовой для инженеров.
Помню, как Рыбинск бомбили, почти каждую ночь прилетали. Бомбили авиазавод. А мы с мальчишками бежали на старое кладбище и смотрели, как летят бомбы.
Вдоль Волги стояли огромные прожектора, а девчонки-прожектористки жили в васильевской школе.
И там, где прожектора, на Волгу не пускали купаться. А мы ходили-то все вшивенькие, мыла и кусочка не было. Золой мылись. Триста грамм хлеба давали на детей.
Волга моя. Берега ее обвалились. В сорок шестом году по берегу решили посадить березы. На полуторках привезли уйму березок. И из каждого дома кто-то один должен был садить. Они прижились. Через несколько лет их начало смывать водой. Но последние березы смыло только в 1996 году, мой внук еще игрался под ними.
Я люблю Волгу. Я совсем старая. Но если вечером я не схожу на Волгу, то заснуть не могу. Даже в двенадцать ночи могу идти на Волгу. Стою и смотрю. Мне хоть бы что. Я не боюсь.
От матери Волги я никуда не уеду. Так мой батя говорил, и я так говорю. Две лодки было у отца. Одна завозня, он на ней возил весь необходимый материал. На ней он дрова ловил по Волге, особенно когда Мологу переселяли, плыли плоты, целые караваны плотов, их называли «гонки». И от плотов часто отвязывались бревна. И наши мужики их ловили. И по своим домам растаскивали. И не знали, зачем дрова покупать… А другая лодка у отца — ботничок — легонькая лодочка, прогулочная. Батя учил меня кататься. В четыре годика садил в этот ботничок и отпихивал от берега. И я училась грести. А сам он на берегу сидит покуривает. Никакой веревки. Течение было небольшое. И я гребла. На маленьких веслах.
Я выросла. И дочку, и внуков, и правнуков помогала растить Волга. Я ее не боялась. Я ей доверяла. Как это? Не знаю — доверяю. Учила их грести, как отец меня учил.
Десять минут надо, чтобы Волгу переплыть вместе с дядей Мишей Шабаном.
Мне кажется, что мое богатство кроме того, грустного мологского, мое личное волжское золото — это Женщина-на-Волге. Не баба в каменном сарафане. А живое имя Волги — Валентина Александровна Холодилова. Женщина, внутри которой течет Река.
Она живет: на стрелке, в устье, где Шексна встречается с Волгой, на высоком бережку против Рыбинска, где еще в шестнадцатом веке не было никакого Рыбинска, а стоял, стоял и исчез, уплыл город Усть-Шексна, а сейчас деревенька Васильевское, прямо за поселком ГЭС.
Мое золото — это ее память. Память реки Волги.
Очерк опубликован в журнале "Русский пионер" №113. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".