Наверное, Пушкин смеялся, читая письмо, полученное из Твери в 1831 году. Послание было исполнено таких старинных оборотов, такого политеса, словно пришло из восемнадцатого века!
"...Волею или неволею займу несколько строк в истории Вашей жизни. Вспомните малоросца Денисевича с блестящими жирными эполетами и душою трубочиста, вызвавшего вас в театре на честное слово и дело за неуважение к его высокоблагородию. Вспомните утро в доме графа Остермана; с вами двух молодцов-гвардейцев, ростом и духом исполинов, бедную фигуру малоросца... который отвечал, что звал вас к себе не для благородной разделки рыцарской, а сделать вам поучение, како подобает сидети в театре! Вспомните крохотку - адъютанта... советовавшего вам не тратить благородного пороха на такой гад"...
Вспомнил! Пушкину было тогда девятнадцать лет, и он старательно утверждался в свете. Если пьеса в театре не нравилась - не молчал, шикал. Но сидевший впереди майор пьесой увлёкся, просил помолчать, и даже пригрозил полицией. Задиристый поэт не внял, продолжал изъявлять неудовольствие постановкой. Тогда майор подошёл к нему в антракте, сделал внушение при всех.
Пушкин спросил его адрес (чем не повод для дуэли?), и наутро явился с двумя секундантами. Майор явно струсил, а дело уладил адъютант генерала Остермана. Так вот кто этот забавный провинциальный корреспондент! Надо признать, он тогда очень помог поэту: ведь над Пушкиным уже нависла угроза ссылки, и дуэль значительно ухудшила бы его положение. Однако по какому поводу бывший адъютант его сиятельства вспомнил об этом мимолётном знакомстве?
И Пушкин продолжил вчитываться в "старинный слог":
"... Вы - творец столь многих прекраснейших пиес, я с трепетом благоговения смотрел на вас, и в числе тысячей поклонников приносил к треножнику вашему безмолвную дань. Загнанный безвестностью в последние ряды писателей, смел ли я сблизиться с Вами? Ныне беру смелость представить Вам моего "Новика"... Иван Иванович Лажечников"
Вместе с письмом пришла пухлая рукопись: "Последний новик".
А ведь имя это было уже известно столичным литераторам, ещё в 1817 году Лажечников выпустил книжку "Первые опыты в прозе и в стихах" - чувствительное подражание Карамзину. Впрочем, были там и неплохие стихи - "Военная песнь" с подзаголовком "Славяно-россиянка отпускает на войну единственного своего сына". Однако книжка эта давно стала редкостью: автор сам оценил её трезво, и сам сжёг почти весь тираж! Понял, что писать надо исключительно о пережитом лично: наступает время осмысления того, что пережили.
Вырос Иван Иванович в имении отца, воспитан гувернёром-французом, гуманным и просвещённым. По-французски изъяснялся лучше, чем по-русски, и писать начал на этом галантном языке. В службе при иностранной коллегии с двенадцати лет (родители не нашли лучшего способа переселить сына в столицу для "настоящего" образования). О военной карьере речь не шла, но в 1812 году юноша уходит в ополчение.
Несколько сражений, взятие Парижа, орден св.Анны, должность при генерале Остермане-Толстом - всё складывалось, как нельзя лучше! Но гроза миновала - и молодой человек подал в отставку, мечтая о ЛИТЕРАТУРЕ.
В 1819 году Лажечников издаёт книгу о пережитом: "Походные записки русского офицера". И очерк, издававшийся детской книжкой: "Новобранец 1812 года". О себе.
Это было принято благосклонно и публикой, и критикой, но автор понял - литература не прокормит, нужна настоящая служба. Уехал в Пензу, получил должность директора гимназии. Более в столице о нём не слышали. Да и кого из столичных литераторов могла интересовать "педагогия"?
Поначалу дела шли из рук вон плохо, никакого педагогического опыта не было. Перевод в ещё более глухой Чембар, где удалось основать очень неплохое училище. Заметил там весьма толкового и смелого в суждениях мальчугана - Виссариона Белинского, помог ему с дальнейшим образованием, устроил в Московский университет. Затем - повышение. Казань. Инспектор Казанского университета. Казалось, литература забыта навсегда?
Чего же ожидать от "литератора", пишущего письма в духе "карамзинистов"? Ничего особенного Пушкин и не ожидал. "Новик" - это ведь стрелец-новобранец, а если он последний - значит, в романе эпоха Петра?
Рукопись открыл. И поневоле зачитался...
(продолжение следует)