Действие на ринге действительно продолжалось. Прозвучали две новые песни — Евгения Клячкина об острове Валаам и «Элегия о Пушкине» Виктора Федорова. И вновь посыпались вопросы, бесконечные вопросы от тех. кто пока не был поклонником бардовской песни, но хотел сегодня на ринге уяснить что-то важное для себя.
Бардов спрашивали, почему у них нет песен, написанных «на сегодняшнем языке нашей демократии».
— Было бы дико, если бы я вышел, как Леонтьев, в штанах в обтяжку, стал прогибаться и показывать пупок.
— Для того, чтобы песня послала человека в нокаут, нужны пять компонентов... Если хоть один из них отсутствует, песня пролетит.
— На кассетах нас не слушали. У нас другого рода песня, другого характера.
«Клячкин. Мне кажется, что вопросы, которые здесь возникают, порождены невежеством. Вы меня извините за грубость. Вины здесь, может быть, вашей и нет. Об этом жанре у вас просто нет никакого представления. Вы не слышали наших песен. Вот у Саши Розенбаума счастливая судьба — пленки его широко разошлись, и его знают. А с нами иначе. У нас не было средств массовой информации, и на кассетах нас не слушали. У нас другого рода песня, другого характера.
Любители знают Булата Окуджаву, знают Владимира Высоцкого. Нельзя сейчас писать, забывая, что был Высоцкий. Володя задал некую шкалу для любых песен. И от этой шкалы надо вести отсчет. Там, допустим, сто процентов, или единичка. А у тебя как — 0,3 или 0,7? Может быть, полтора? Полутора пока не было ни у кого, и единицы тоже. Вот это важно — чтобы точка отсчета была ясна. Уровень. А сравнивать уровни можно только с помощью средств массовой информации, и в первую очередь телевидения.
Зритель. А кого бы вы назвали бардом? Я спрашиваю потому, что, мне кажется, далеко не все, кто сегодня претендует на это, могут считаться бардами. Авторами-исполнителями — может быть, а бардами — нет. Я ничего не имею против Леонида Сергеева, я очень люблю его песни. Но к бардовской песне они, по-моему, имеют отношение весьма приблизительное, хотя атрибуты ее у него, несомненно, есть.
Сергеев. Честно говоря, я не понимаю, в чем смысл полемики. Какая разница, как назваться: бардом или автором-исполнителем, миннезингером или вагантом? Мы будем спорить три часа и наконец определим, что я полувагант, псевдобард, в чем-то идущий от скальдов через скоморохов. Не в этом дело, мне кажется. Это не главное. Потом, я не совсем ясно понял, что значит «у него, несомненно, есть какие-то атрибуты бардовской песни». Что имеется в виду — мой живот, повязка, гитара?
Я лично не считаю себя отмобилизованным полпредом: мол, вышел на эту эстраду — должен такое сказать, чтобы все встали по стойке «смирно», левое плечо вперед — и пошли что-то крушить или творить что-то гениальное. Нет. Я просто выхожу на эстраду и говорю о себе. О своих ощущениях, о своей жизненной позиции. А поскольку у меня есть глаза, есть уши, есть что-то в голове, — я размышляю, сомневаюсь. И результат этого процесса, который происходит во мне, происходит в мире, в стране и опять во мне, — он-то и заключен в песне. Меня волнует очень многое, и об этом я стараюсь говорить. Как, например, в «Песне о взводном». Вот послушайте:
«На горе, на горочке стоит колоколенка,
А с нее по полюшку лупит пулемет.
И лежит на полюшке сапогами к солнышку
С растакой-то матерью наш геройский взвод.
Мы землицу лапаем скрюченными пальцами.
Пули, как воробышки, плещутся в пыли.
Дмитрия Горохова да сержанта Мохова
Эти вот воробышки взяли и нашли.
Тут старшой Крупенников говорит мне тоненько.
Чтоб я принял смертушку за честной народ.
Чтоб на колоколенке захлебнулся кровушкой
Растакой-разэтакий этот сукин кот.
Я к своей винтовочке крепко штык прилаживал,
За сапог засовывал старенький наган,
«Славу» третьей степени да медаль отважную
С левой клал сторонушки глубоко в карман.
Мне сухарик подали, мне чинарик бросили,
Мне старшой Крупенников фляжку опростал.
Я ее испробовал, вспомнил маму родную
Да по полю ровному быстро побежал.
А на колоколенке сукин кот занервничал,
Стал меня выцеливать, чтоб наверняка.
Да, видать, сориночка, малая песчиночка
В глаз попалась лютому — дернулась рука.
Я винтовку выронил да упал за камушек,
Чтоб подумал вражина, будто зацепил.
Да он, видать, был стреляный — сразу не поверил мне
И по камню-камушку длинно засадил.
Да, видно, не судьба была пули мне попробовать.
Сам старшой Крупенников встал, как на парад.
Сразу стаей в полюшке, весело чирикая,
В круг слетелись пташечки, бросили назад.
Горочки-пригорочки, башни-колоколенки.
Что кому назначено, чей теперь черед?
Рана незажитая, память неубитая,
Солнышко, да полюшко, да геройский взвод».
Больше минуты длилось молчание в студии.
Камеры работали, но казалось, будто изображение застыло в стоп-кадре. Наконец поднялся один из тех ребят, кого Алексей Румянов в своем комментарии окрестил «волосатиками-металлистами» :
— Мне хочется сказать от имени рокеров: если музыка хорошая и в людях она находит отклик, то не важно, как это называется — бардовская песня или «хэви метал». Я считаю, музыка Леонида Сергеева... Да что там, спасибо ему за эту песню!..
И, засмущавшись своей неожиданной откровенности, парень спрятался за спину стоявшего рядом товарища.
— Большое спасибо за песню! — еле справляясь с волнением, заговорила какая-то пожилая зрительница. — Я слышала много песен про войну. Но такую, чтобы до самого сердца, — первый раз. Еще раз спасибо и поклон вам низкий!..
И тут вопреки всем правилам в разговор вмешался один из наших социологов Николай Кафырин.