Но вот месяц спустя после этого, в середине того же 1986 года, мой коллега, молодой телевизионный журналист, сдавал руководству своей редакции передачу о развитии кооперативов.
— Это вы что, в эфир такое выдавать собираетесь? — спросили его вроде бы шутя.
— Вообще-то собираюсь, — еще не понимая, в чем дело, ответил автор. — А что вас смущает?
— Так это кто у вас на экране?
— Как — кто? Председатель кооператива.
— Да нет, рядом?
— Известный писатель. А слева — доктор наук, экономист. Оба занимаются проблемами кооперативного движения.
— Вы что, не понимаете? Пропагандировать кооперативное движение должны люди другой национальности.
— Какой — другой? Вы видели их фамилии в титрах? Иванов, Петров, Сидоров. Подпечатка крупным шрифтом.
— «Подпечатка», «подпечатка»... А носяра-то? Носяру, брат, никуда не денешь. Носяра, он все равно выдаст!
Молодой журналист на ЦТ пришел недавно и к подобным замечаниям руководства оказался не готов. Он молча подал заявление о переходе в другую редакцию, никому ничего не объясняя, настолько непристойной казалась ему эта ситуация. У нас же, «ветеранов телевидения», была не закалка — привычка. Условный рефлекс выработался еще в те годы, когда существовал негласный процент показа на телеэкране лиц еврейской национальности. Официальных инструкций, естественно, не существовало, но тем не менее даже редакторы детских передач хорошо знали: лучше снимать крупные планы славянского типа.
Правда, по нынешним временам такая практика становится анахронизмом, но еще в конце 1986 года для опасений, что фамилия Розенбаум кое-кому придется не по вкусу, некоторые основания были. И, признаюсь, я даже думала, не изменить ли для простоты прохождения сценария две-три буквы в фамилии участника, как будто в тексте нечаянная опечатка. Кто знает, могли ведь и вызвать, как в прежние времена, и настоятельно порекомендовать поискать исполнителя с более подходящей фамилией.
У многих редакторов периода застоя были свои маленькие хитрости — иначе телевизионный эфир стал бы совсем стерильным. С трудом верится, что так жили. Но времена на телевидении меняются стремительно, и мы сами не всегда успеваем сориентироваться, что уже можно, а что можно будет завтра...
Но вернемся к началу главы. Еще два письма в дополнение к предыдущим.
«Директору
Центрального телевидения от телезрителя Ханина А. И.
Я требую от вас немедленного увольнения с работы режиссера Максимова и инженера монтажа Горбунова, которые не позволили мне вникнуть в содержание песен бардов своим ежесекундным показом слушающих в студии зрителей. Номер приказа об увольнении прошу сообщить по адресу: город Прокопьевск, Пионерская, 66-9».
«Прошу вынести благодарность или даже дать какую-нибудь там премию создателям «Ринга» за то огромное удовольствие, которое я получил от показа бардовских песен. Неизгладимое впечатление произвели на меня лица слушающих, прекрасные и открытые. Мне никогда еще не доводилось видеть такого сопереживания и единения авторов, исполнителей и слушателей».
В. П., Москва
Остальные 119842 письма, пришедшие в редакцию после «Музыкального ринга» с участием бардов и Розенбаума, по эмоциональности и контрастности мнений не уступали двум предыдущим. И в немалой степени «вина» здесь действительно лежала на режиссере Владимире Максимове, видеомонтажере Владимире Горбунове и ведущих операторах ринга Борисе Деденеве и Анатолии Ильине.
Володя поставил перед операторами задачу: все исполняемые песни давать через восприятие зрителей, преимущественно молодых. Конечно, если реакция будет не такой, как мы ожидали, то кадры окажутся унылыми, а песни на экране проиграют. Дубли исполнения не делались — запись, как обычно, шла в режиме концерта (что, кстати, всегда изумляло коллег из музыкальных редакций других студий). При такой работе — съемке на одном дыхании — телеоператоры и режиссер не имели права на ошибку. Ведь потом уже ничего не переснимешь.
В программу бардовского ринга включили около двадцати песен. Преимущественно — интимно-камерного характера, не рассчитанных на внешний эффект, на яркое оформление и экстравагантность костюмов, зато подкупающих искренностью и глубиной чувств, идущих от сердца автора.
Нужно было видеть, как входили барды в студию: вечно юный седовласый романтик Евгений Клячкин, в прошлом геолог, а потом профессиональный артист Ленконцерта; «в меру упитанный» добропорядочный муж из передачи «Веселые ребята» Леонид Сергеев, он же журналист радиостанции «Юность»; еще один романтик, пришедший как бы из пушкинских времен, поэт Виктор Федоров.
Все трое начали раунд уверенно, как на хорошем аншлаговом концерте. Но постепенно стало заметно какое-то беспокойство. Аудитория была для них такой непривычной и будоражаще конфликтной. Хотелось не ссориться с ней — завоевать. И, конечно, разобраться самим: что здесь — активное неприятие или просто непонимание? Поэтому все трое, сдерживая эмоции, в течение сорока минут отвечали на вопросы, подчас некорректные, больно задевавшие. Хотя те, кто спрашивал, часто не замечали этого.
...Поблескивая экипировкой, очередную атаку начал один из металлистов:
— Я профессиональный музыкант и представляю новое поколение — рок. Я слушал внимательно, и у меня создалось впечатление, что у всех вас музыка — просто подкладка для текста. Вы пользуетесь музыкальными штампами, которые, на мой взгляд, для нашего поколения уже, в общем-то, устарели. Необходимо найти новую форму, чтобы молодежь могла понять бардовские песни.
И тут произошло неожиданное. Забыв о сложностях своих отношений с бардами, в их защиту выступил Александр Розенбаум:
— Я музыкант, как и вы, профессиональный, так что поговорим на равных. Среди рок-музыкантов, так же как среди эстрадников, есть мелодисты и есть совершенно жуткий примитив, питающийся, как правило, идеями других. Что касается важности стихов и музыки в песне, я хочу прочесть одно стихотворение, и думаю, вам все станет ясно.
«Как часто ночью, в отзвуках шагов,
Строфа дрожит, шатается и рвется!
Мне стих без музыки так редко удается —
Я должен слышать музыку стихов.
«На ковре из желтых листьев,
В платьице простом
Из подаренного ветром крепдешина...».
...Как надо понимать звучанье фраз:
Где — крикнуть, где шепнуть на
верхней ноте!
Стихи и музыка, вы песня плоть от плоти,
Стихи и музыка — не разделяю вас...
...И я, забывшись в песенном бреду,
Как заклинанье, повторяю снова,
Что музыкант — лишь тот, кто слышит слово,
Поэт лишь тот, кто с музыкой в ладу».
Стихи на ринге — это было непривычно. Все молча слушали. А Александр Розенбаум уже тронул струны гитары и снова заговорил:
— Если человек поет какую-то сатирическую песню, вот как Леня Сергеев, допустим, песня эта не нуждается в мелодике. Его стихи не требуют такой музыки, как поэзия Евгения Клячкина. У другой песни, где ему музыка понадобится как главное средство выражения, она будет, не беспокойтесь! Если поется «дворовая» песня — нужна «дворовая» музыка. Если я пою «Вальс-бостон» — должна быть ностальгическая музыкальная тема.
И Розенбаум запел:
«На ковре из желтых листьев,
В платьице простом
Из подаренного ветром крепдешина
Танцевала в подворотне осень вальс-бостон.
Отлетал теплый день,
И хрипло пел саксофон...»