Однако нам пора вернуться к Пушкину. В советское время версия о любви Пушкина к Марии Раевской-Волконской имела огромную популярность. Уж очень велик был соблазн идеологически связать «противника царского режима» Пушкина с женщиной, последовавшей за декабристом в ссылку, тем самым ставшей олицетворением оппозиции самодержавию.
Желающих признать Марию Раевскую-Волконскую адресатом и вдохновительницей стихотворений «Редеет облаков летучая гряда…» (1820), «Таврида» (1822), «Ненастный день потух…» (1824), «Буря» («Ты видел деву на скале…») (1825), «Не пой, красавица, при мне…» (1828), «На холмах Грузии лежит ночная мгла…» (1829) и одного из самых глубоких откровений Пушкина «Я вас любил…» (1829)находилось немало.
Но главное, что смущает: мотивировка литературоведами «отнесения» (аргументация атрибуции) стихотворения «Я вас любил…» к М.Н. Волконской строится на «косвенных уликах». Мол, в тот момент, когда рождалось «Я вас любил…», Пушкин не мог не думать о М.Н. Волконской, так как накануне писал «Эпитафию младенцу» для надгробия её сына*. А в альбом А.А. Олениной стихотворение попало случайно, в качестве «отработки» смущённым Пушкиным «штрафа» за посещение её дома в компании ряженых. Из чего напрашивается очевидный вывод, что литературоведение, как и история,— науки точные, по крайней мере, исключительно объективные, но выборочно.
* «Эпитафия младенцу» — Н.С. Волконский похоронен в Александро-Невской лавре. Могила его была потеряна, на саркофаге, наполовину ушедшем в землю, не были обозначены ни имя, ни даты жизни. Нашли её в начале 1950-х годов именно по тексту эпитафии Пушкина, которая сохранилась.
Сама же версия берёт начало в работах пушкиниста П.Е. Щёголева. Кажется, он первым провозгласил Марию «утаённой любовью» поэта, той самой «NN» в его донжуанском списке.
…Факт остаётся фактом, когда 26 декабря 1826 года Зинаида Волконская устроила проводы Марии (несмотря на сопротивление родных, оставив годовалого сына, она на следующий день уехала вслед за сосланным мужем), в салон пришли и Пушкин с племянником брата М. Веневитиновым. Хотя, если говорить о том, когда и как меж ними «начиналось», то придётся вернуться в 1820-й год, когда Пушкин с семьёй Раевских едут из Екатеринослава через Кавказ в Крым. В той совместной поездке в течение трёх месяцев Мария была рядом с поэтом. И было ей тогда всего 14 лет. Он встречался с ней и позже, в Одессе в ноябре 1823 года, когда она вместе с сестрой Софьей приезжала к сестре Елене, жившей тогда у Воронцовых, близких своих родственников.
Мария Раевская-Волконская и Пушкин — это особая тема, породившая целую гору литературы. Вершиной которой, на мой взгляд, стало первое в отечественной историографии жизнеописание М.Н. Волконской, увидевшее свет в серии «ЖЗЛ». По мнению автора книги М.Д. Филина, главной нитью её бурной, драматической и загадочной жизни были отношения с Пушкиным, та самая взаимная «утаённая любовь», пронесённая через все отпущенные им обоим годы.
Следы глубокого чувства писатель и историк обнаруживает в документах княгини и в произведениях, черновиках, рисунках поэта. Сопоставление судьбы Марии Николаевны и романа в стихах «Евгений Онегин» позволило автору сделать оригинальный вывод, что пушкинская Татьяна — не кто иная, как Мария Волконская: от якобы реального её письма Пушкину (помните: «Я к вам пишу – чего же боле? // Что я могу ещё сказать? // Теперь, я знаю, в вашей воле // Меня презреньем наказать»?) до появления в салоне дамы, вышедшей замуж за генерала. (Той, кто «была нетороплива, // Не холодна, не говорлива, // Без взора наглого для всех, // Без притязаний на успех, // Без этих маленьких ужимок, // Без подражательных затей… <…> Ужель та самая Татьяна, // Которой он наедине, <…> В глухой, далекой стороне, // В благом пылу нравоученья // Читал когда-то наставленья, // Та, от которой он хранит // Письмо, <…> Та девочка… иль это сон?..»)
Роман-сон Михаила Филина читается с превеликим любопытством. Тем более, что реальная Мария Волконская сама безосновательно «привязывала» немало пушкинских стихов к своему имени. Так, прочитав «Евгения Онегина», она сделала в своём дневнике запись:
«Увидя море, мы приказали остановиться, и вся наша ватага, выйдя из кареты, бросилась к морю любоваться им. Оно было покрыто волнами, и, не подозревая, что поэт идёт за нами, я стала, для забавы, бегать за волной и вновь убегать от неё, когда она меня настигала!.. Пушкин нашёл эту сцену такой красивой, что воспел её в прелестных стихах, поэтизируя детскую шалость; мне было только 15 лет».
Речь идёт о строфе XXXIII Первой главы «Евгения Онегина»:
Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к её ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
У этой прелестной сценки, впрочем, есть и другая «привязка», более ранняя. 11 июля 1824 года Вера Вяземская рассказывала мужу один эпизод из своей одесской жизни:
«…я помещаюсь на громадных камнях, ушедших в море, я смотрю, как волны разбиваются у моих ног, иногда я не нахожу храбрости ожидать девятый вал, когда он приближается слишком поспешно; я тогда стараюсь убежать ещё поспешнее и возвращаюсь минутой спустя…»
Чуть позже, уже из Михайловского, обращаясь к Вере Вяземской, Пушкин, ни сном ни духом не подозревающий о женской разноголосице, пишет: «Вот строфа, которой я вам обязан»,— невольно опровергая одну и свидетельствуя в пользу той, кому посвящена эта строфа.
Между прочим, новость о том, что Пушкин женится на Гончаровой, Волконская в Сибири узнает как раз из письма Веры Вяземской. Чувство ревности одной княгини породит желание доставить горькую пилюлю другой княгине. К тому же подкреплённую стихотворными строчками «На холмах Грузии лежит ночная мгла…» и припиской, что они обращены Пушкиным своей избраннице.
Но Мария Николаевна умеет «держать удар» и сделает вид, будто происходящее никоим образом её не трогает. Она ответит письмом, полным, как подобает, выражения высокого уважения и почтения. И даже проведёт некоторый как бы отстранённый разбор произведения:
«В первых двух стихах поэт пробует свой голос. Извлекаемые им звуки, нет сомнения, очень гармоничны, но не имеют отношения к дальнейшим мыслям, столь достойным нашего великого поэта и, судя по тому, что Вы пишете мне, достойным предмета его вдохновения. Эти мысли так новы, так привлекательны, они возбуждают в нас восхищение, но окончание, извините меня, милая Вера, за Вашего приёмного сына, — это окончание старого французского мадригала, это любовный вздор, который нам приятен потому, что доказывает, насколько поэт увлечён своей невестой, а это для нас залог ожидающего его счастливого будущего. Поручаю Вам передать ему наши искренние, самые сердечные поздравления...»
Отзыв М.Н. Волконской, как видим, противоречит многим современным изданиям, где указано, что поэтические строки адресованы именно к ней, Волконской. В.Ф. Вяземская прислала ей это стихотворение с указанием, что оно обращено к невесте поэта — Н.Н. Гончаровой. Что, впрочем, могло быть продиктовано лишь желанием сделать укол новостью о Пушкине более болезненным для Волконской, а никак не «из лучших побуждений».
Уважаемые читатели, если статья понравилась, голосуйте и подписывайтесь на мой канал. И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1 — 10) повествования "Как наше сердце своенравно!".