Я не знал, что бытие в мире может доставлять такую телесную боль – не от кнута, не от палки, не от меча, а от воздуха. Я не знал, что ветер может хлыстать больнее плети, а капли дождя – бить больнее камней. Оказалось, кожа всю жизнь прятала от меня силу осязания. Глаз чуток к изображению, ухо – к звуку, язык – к вкусу, а кожа не чутка, она не столько помогала, сколько скрывала ярость прикосновений мира, когда он окружает и сдавливает тебя в объятьях, уже не видя границу между собой и тобой. Кожа была этой границей, а теперь её нет.
Оказалось, кожа скрывала наглость не только мира, но и плоти. Я думал, что научился держать своё естество в узде, смиряя её чувственные побуждения, но главными союзниками в изматывающей борьбе с плотью почитал веру и разум, но не кожу. Но когда исчезли не вера и разум, но кожа, плоть потеряла узду – она трепещет и горит, она напоминает о себе ежесекундно, потому что ей непривычно свободно, и она опешила от открывшихся возможностей. Но наслаждение – это последнее, что она сейчас способна испытывать. Только боль, пламенную и неутишимую, только боль… Плоть сочится кровью, как не сочилась семенем в страшные ночи торжества искуса, каждая её клеточка исторгает слизь и сукровицу, словно надеясь, что они смогут покрыть меня всего и стать новой кожей.
Но новой кожи не будет, ведь я не змея, обновляющая покров, не ящерица, взращивающая отторгнутое, не рак, меняющий панцирь, словно легионер после тяжкого боя. Я останусь таким, и больше не сдвинусь с места, я и так прошёл миллион шагов с тех пор, как Учитель повелел нам, двенадцати ближайшим, идти в страны восхода и заката, южной неги и северного оцепенения, и нести слова новой правды. И я пошёл, втайне огорчаясь, что не мне, Варфоломею, призванному четвёртым, выпала доля стать орудием осуществления замысла, а Иуде. Как был он счастлив пожертвовать собой ради Учителя, ведь требовалась такая малость – очернить своё имя в веках, пустячная жертва, нестрашная, имя – это пыль, глухой отзвук всегда такой краткой жизни, а в вечности у нас не будет имён. Зато стать рукой, творящей новый мир здесь и сейчас, мир любви и правды – это великое счастье! И счастье же испытываю я теперь, ибо тоже приблизил приход нового мира, пожертвовав ещё меньшим – кожей. Да на что она мне? В вечности у нас не будет кож.
В вечности у нас не будет ничего, что отделяет, мешает стать единым, создаёт Других. А Другие – это ад, и там, в аду, обязательно будет кожа, может быть, ничего и не будет, кроме кожи, все станут пустыми кожаными мешками, обманывающимися собственной отдельностью и внешней красотой, но тоже будут пылать – в огне пустого тщеславия, изнуряющей гордыни, неутолимой страсти. Но и в огне, и в боли, и в страдании не откажутся от себя, от имён, от личин, от кож, а мы станем единым целым, не мешками без содержимого, а содержимым без мешков. Совсем как я сейчас, лишённый кожи и умирающий в очередной свирепой стране, совсем один, и в то же время со всеми.
Пришла ночь, а смерть всё где-то бродит, она не торопится ко мне, чтобы тронуть успокаивающим прикосновением и отвести к Учителю и братьям. Мы снова будем вместе в стране медовой сладости, мы сядем под смоковницей, немного помолчим, чтобы восстановить дыхание, а потом Он скажет слово, всегда такое верное, такое нужное именно тебе и именно сейчас, будто только этого слова ты и ждал всю жизнь, будто это к нему готовилась твоя душа в годы учения и трудов. Не зря же Его называют Богом-Словом. Я так хочу услышать слово, умеряющее боль от дождя, от травы и песка, от пощёчин ветра, от остроты камней, вторгающихся в плоть, как гвозди крестной казни…
Но не слышно слов, только поскуливание уличного пса, разбуженного запахом крови, ползущего по улице злого города в надежде на сытость. Давай, пёс, вцепись мне в горло, и я поверю в тебя, как в спасителя. Я накормлю тебя собой в благодарность за избавление, как сам причащаюсь плоти Спасителя ради избавления. Слижи мою кровь, как мы пьём Его кровь, чтобы преобразить свою природу. Но пока я – осколок той природы, что ты так любишь глодать лунными ночами в подворотнях этого дикого города. Куда же ты уходишь, пёс? Или не привык, что твоя еда говорит? Но слово – это последнее, что у меня осталось по эту сторону пути. Я принёс его в дар людям чёрной страны, и продолжал говорить даже вися на кресте вниз головой, но они предпочли взять у меня кожу, а слово оставили мне.
Скоро и я уйду отсюда, пёс. Я ухожу в поисках смоковницы, под которой, улыбаясь, ждёт меня Он. Я присяду рядом, и не отведу глаз, ведь я сделал всё, что должен был. Я пытался научиться главному – любить ближних, хотя даже ближние – это ад; я почти любил их даже тогда, когда они резали мою кожу на полосы и сдирали их мерными рывками. Она отставала от меня, лишала своей защиты и показывала мир в его первозданности. Хотя бы в боли я стал на одну ступень с Учителем, который переживал несовершенство мира так, будто никогда и не имел спасительной кожи.
А может, наоборот, он видел безкожими всех нас, не позволяя коже прикрыть внешней красотой смердящее и сочащееся желчью нутро? Может, кожа создана для того, чтобы и малодушные могли любить ближних? Сможешь ли ты полюбить другого, видя перед собой зримый ад – желчь и слизь, мясо и кишки, и червей, извивающихся в складках плоти? Только тогда твоя любовь стала бы духовным подвигом…
Где же моя смоковница, я не вижу её, не вижу смеющихся глаз, только чёрную дыру, в которую проваливаюсь… Где сейчас моя кожа, и где я, и кто я, и каким было моё имя? Настанет утро, придут люди, посвежевшие и беззаботные, и увидят то, что от меня осталось, и пусть это станет последним актом моей любви к ближним: я покажу им мерзостный лик злого мира. Ибо кожа защищала не только меня от мира, но и мир от меня. Но кожи больше нет, и миру нечем прикрыть истину: пресуществить мерзость в красоту способна только любовь…