Отставной подполковник Александр Поджио был всего на семь лет старше Марии Волконской. Ни у кого из декабристов не было сомнений в их любовных отношениях. Очень многие считали, что своих детей Волконская родила не от мужа, а от любовника. Историк движения декабристов, сын декабриста Ивана Якушкина, Евгений Якушкин, ещё при жизни всех участников любовного треугольника писал об этом своей жене в 1855 году:
«…как бы то ни было, она была одной из первых, приехавших в Сибирь разделить участь мужей, сосланных в каторжную работу. Подвиг, конечно, не большой, если есть сильная привязанность, но почти непонятный, ежели этой привязанности нет. Много ходит невыгодных для Марии Николаевны слухов про её жизнь в Сибири, говорят, что даже сын и дочь её дети не Волконского… Вся привязанность детей сосредотачивалась на матери, а мать смотрела с каким-то пренебрежением на мужа, что, конечно, имело влияние и на отношение к нему детей».
Конечно слова «смотрела с каким-то пренебрежением на мужа» режут глаз. И думается, мол, «злые языки», они всегда «страшнее пистолета». Но читаем письмо Марии Николаевны своему брату Александру (8 марта 1826 г.):
«…Не его [мужа] арест меня огорчает, не наказание, которое нас ожидает, но то, что он дал себя увлечь, и кому же? Низким из людей, презираемым его beau-père [тестем], его братьями и его женой…»
А спустя годы в своих мемуарах княгиня М.Н. Волконская писала:
«Что меня больше всего мучило, это то, что я прочитала в напечатанном приговоре, будто мой муж подделал фальшивую печать, с целью вскрытия правительственных бумаг».
Между тем, действительный факт, что Волконский «употреблял поддельную печать полевого аудиториата», стал для него одним из отягчающих обстоятельств при вынесении приговора. Марию Волконскую можно понять: всё же заговор можно как-то объяснить высокой целью — деянием во благо России. Но прославленный генерал, князь, потомок Рюрика, подделывающий казенные печати,— это в сознании и современников, и жены никак не вязалось с образом благородного вольнодумца.
Первое время дни Волконской заполнены хлопотами по хозяйству. Женщина, не приученная не только к труду, но даже к обслуживанию самой себя, теперь, живя в простой деревенской избе, стирала бельё, мыла полы, рубила дрова, топила печь, занималась шитьём, проводила целые часы перед свечкой, размышляя — о чём же? — о безнадёжности положения, из которого никогда не суждено выйти. По настоянию начальства привезённые горничные вскоре были отосланы восвояси. Причина проста и стара как мир: «Наши девушки стали очень упрямиться, не хотели нам ни в чём помогать и начали себя дурно вести, сходясь с тюремными унтер-офицерами и казаками».
Это не мешало ей после работы читать и музицировать (Зинаида Волконская в вечер прощания со своей невесткой втихую от неё распорядилась привязать к её кибитке клавикорды. Миф это или реальный факт, трудно сказать*. Но исключить такое тоже трудно. Ни одна из женщин, отправившихся вослед декабристам, не представляла, что ждёт её впереди. Сужу по «описи вещам полковницы Нарышкиной» при выезде её в Сибирь. Она занимала три листа большого формата: «в длинном клеёнчитом ящике», «в малиньком клеёнчитом ящике», в двух «важах» и в «висючем чемодане под козлами» поместились 22 чепчика и соломенная шляпа, 30 пар женских перчаток, «2 вуаля», до 30 ночных рубашек, десятки пар чулок — бумажных, шёлковых, шерстяных, «1 картончик с буклями», медный самовар и многое другое).
* Но знаю, что 6 лет спустя Александр Раевский отправил в Иркутскую губернию в подарок сестре рояль, изготовленный в 1831 году бельгийским мастером Лихтенталь. Покидая сибирский город, семья декабриста оставила инструмент в городе: рояль переходил из одних рук в другие, пока не стал одним из главных экспонатов музея Волконских.
Немного истории: кстати, эпизод, связанный с московским салоном Зинаиды Волконской (музыкальный вечер с участием лучших итальянских певцов, бывших в те дни в Москве, который княгиня устроила 26 декабря 1826 года), в российской истории сохранился как знаковый. Вот только чем дальше от наших дней отступает тот вечер, тем красочней и колоритней он предстаёт в воображении потомков. Самое обычное сегодня слышать, что это были проводы в Сибирь жён декабристов — Екатерины Трубецкой и Марии Волконской, решивших последовать вслед за своими осуждёнными мужьями в Сибирь.
Тогда как в реальности Трубецкая (урожд. гр. Лаваль) первой из жён декабристов выехала в Сибирь пятью месяцами ранее, 24 июля, на следующий же день после отправки мужа на каторгу. Родители поддержали её решение, снарядили в дорогу, снабдили деньгами, а отец выделил в сопровождающие своего секретаря Карла Воше. Нисколько не афишируя свой отъезд, без какого-либо публичного шума отправившись в неизвестность в суровый каторжный край, своих родителей она больше не увидит*.
* Княгиня Екатерина Ивановна Трубецкая умерла от чахотки 14 октября 1854 года. Ей было от роду 54 года. Её похоронили в ограде Знаменского женского монастыря в Иркутске.
Между тем отъезд Марии Волконской был обставлен совсем иначе, Мария Николаевна долго ездила по родным, а ещё больше по разным салонам, где её принимали как героиню. Тут есть о чём задуматься. Да, все Раевские были против поездки Марии в Сибирь. Но Екатерина Орлова*, сама жена декабриста генерала Михаила Орлова, которая разделяла семейную позицию, надо признать, осуждала не только и даже не столько «экзальтацию» сестры, но и хитрости, соединённые с тысячами нескромных речей, весь ажиотаж вокруг отъезжающих в добровольное изгнание женщин:
«Все петербургские кумушки, мужчины и женщины, ловят каждое слово этих женщин. Их обсуждают, преувеличивают, разрывают, превозносят до небес. На них ходят смотреть, как на диковинных животных».
* Екатерина Орлова — родная сестра Марии, старшая дочь героя Отечественной войны 1812 года генерала Николая Раевского от брака с Софьей Алексеевной Константиновой, внучкой Ломоносова.
В одном из писем отцу, Н.Н. Раевскому, Екатерина Орлова сообщает любопытные подробности отъезда Марии:
«Мой дорогой батюшка, Вы пишете мне, что ожидаете подробностей, касающихся Марии . Из тех денег, которые Вы ей дали, Мария потратила три тысячи на покупку для своего мужа различных припасов и необходимых вещей различного рода, для себя же она, купила только туфли, шубу и тёплые сапожки. Мне пришлось силой задержать её в Москве, чтобы немного обеспечить вещами. Я сочла необходимым дать ей мою лисью накидку, поэтому она говорит, что я её разорила. Вы ничего не должны мне за Марию, я не дала ей ни копейки денег. Я также не потратила ни одной копейки моего мужа; я продала одно украшение и смогла купить ей некоторые предметы первой необходимости н некоторые для развлечения, как, например, книги, шерсть и т. д. (Вы прекрасно понимаете, что я не могла бы использовать свои деньги более приятным для меня способом и что о возвращении их речи быть не может)».
Видимо, желая успокоить отца, Екатерина делится с ним слухами:
«За Уралом можно найти самое большое гостеприимство по отношению, как там говорят, к нещастным».
Впрочем, слухи не единственное, о чём она пишет. Ведь Екатерина прекрасно знает свою сестру:
«Нам нечего бояться её путешествия; её самообладание, спокойствие, весёлость, которые не оставляли её, если только не представлялось какое-либо препятствие, очаровали меня, в то время как я с тревогой и разрывавшимся сердцем готовилась к встрече с ней. Но по размышлении я переменила своё мнение: покинуть без сожаления своего ребёнка, семью, вообще всё, — может быть для человека с сердцем лишь большой степенью экзальтации и неопытности».
Растянувшийся почти на полгода прощальный тур Марии завершился посещением ею салона Зинаиды Волконской. Разговоры об этом событии не стихают по сей день.
И потому, что всем присутствующим запомнилась атмосфера того вечера, на котором Зинаида много пела и музицировала, как бы стараясь наполнить душу родственницы «звуками италианскими». Потом, приехав в Сибирь, Мария обнаружила, что в большом ящике, притороченном сзади к кибитке, оказались не тёплые вещи, как она полагала, а… клавикорды, которые Зинаида презентовала отъезжающей Марии.
И потому, что в числе провожавших Марию Волконскую были Пушкин с М.А. Веневитиновым*.
Много позже в своих мемуарах («Записки княгини Марии Николаевны Волконской» («Mémoires de La Princesse Marie Wolkonsky»), написанных на французском языке и адресованных детям и внукам, княгиня Волконская напишет:
«…он хотел передать мне своё «Послание к узникам» («Во глубине сибирских руд...») для вручения им, но я уехала в ту же ночь, и он передал его Александрине Муравьевой».
Эти строки — единственный источник, на основании которого бытует мнение, будто знаменитое стихотворение каким-то образом «связано» с Марией Николаевной. Однако никаких подтверждений тому нет. Зная за ней грех приписывать себе несколько большее, чем было в реальности, факт желания Пушкина, который, по словам Марии Николаевны, был «полон искреннего восторга» и восхищения ею, передать стихотворение в Сибирь именно с ней (мол, хотел передать, но не успел), вызывает сомнение**.
* Михаил Алексеевич Веневитинов — археолог, историк, поэт, писатель из рода Веневитиновых. Племянник поэта Д.В. Веневитинова, сын сенатора Алексея Владимировича Веневитинова и Аполлинарии Михайловны — дочери графа М.Ю. Виельгорского.
** Известно, что Александра Григорьевна Муравьёва по пути в Сибирь к мужу-декабристу останавливалась на квартире своих родителей, живших в доме В.П. Тургеневой, матери Ивана Сергеевича Тургенева, на углу Садовой-Самотечной улицы и Большого Спасского переулка (ныне Бол. Каретного пер., ранее, в 1956—1993 гг., — ул. Ермоловой, д. 24, до наших дней он не сохранился). Считается, что в начале января 1827 года Пушкин навестил её там и передал ей только что написанное стихотворение «Во глубине сибирских руд...», обращённое к сосланным декабристам. Однако декабрист Н.И. Лорер свидетельствовал, что стихотворение «Во глубине сибирских руд...» Пушкин переслал А.Г. Муравьевой в Сибирь в том же 1827 году с другой оказией.
Уважаемые читатели, если статья понравилась, голосуйте и подписывайтесь на мой канал. И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1 — 8) повествования "Как наше сердце своенравно!".