Старик надел веревочные петли весел на колышки уключин и,
наклонившись вперед, стал в темноте выводить лодку из гавани. С других
отмелей в море выходили другие лодки, и старик хоть и не видел их теперь,
когда луна зашла за холмы, но слышал, как опускаются и загребают воду
весла. Время от времени то в одной, то в другой лодке слышался говор. Но
на большей части лодок царило молчание, и доносился лишь плеск весел.
Выйдя из бухты, лодки рассеялись в разные стороны, и каждый рыбак направился туда, где он надеялся найти рыбу.
Старик заранее решил, что уйдет далеко от берега; он оставил позади
себя запахи земли и греб прямо в свежее утреннее дыхание океана.
Проплывая над той его частью, которую рыбаки прозвали «великим
колодцем», он видел, как светятся в глубине водоросли. Дно в этом месте
круто опускается на целых семьсот морских саженей, и здесь собираются
всевозможные рыбы, потому что течение, натолкнувшись на крутые откосы
океанского дна, образует водоворот. Тут скапливаются огромные стаи
креветок и мелкой рыбешки, а на самых больших глубинах порою толпится
множество каракатиц; ночью они поднимаются на поверхность и служат
пищей для всех бродячих рыб. В темноте старик чувствовал приближение
утра; загребая веслами, он слышал дрожащий звук — это летучая рыба
выходила из воды и уносилась прочь, со свистом рассекая воздух жесткими
крыльями. Он питал нежную привязанность к летучим рыбам — они были
его лучшими друзьями здесь, в океане. Птиц он жалел, особенно маленьких
и хрупких морских ласточек, которые вечно летают в поисках пищи и
почти никогда ее не находят, и он думал: «Птичья жизнь много тяжелее
нашей, если не считать стервятников и больших, сильных птиц. Зачем птиц
создали такими хрупкими и беспомощными, как вот эти морские ласточки,
если океан порой бывает так жесток? Он добр и прекрасен, но иногда он
вдруг становится таким жестоким, а птицы, которые летают над ним, ныряя
за пищей и перекликаясь слабыми, печальными голосами, — они слишком
хрупки для него». Мысленно он всегда звал море la mar, как зовут его по-
испански люди, которые его любят. Порою те, кто его любит, говорят о нем
дурно, но всегда как о женщине, в женском роде. Рыбаки помоложе, из тех,
кто пользуется буями вместо поплавков для своих снастей и ходит на
моторных лодках, купленных в те дни, когда акулья печенка была в
большой цене, называют море el mar, то есть в мужском роде. Они говорят
о нем как о пространстве, как о сопернике, а порою даже как о враге.
Старик же постоянно думал о море как о женщине, которая дарит великие
милости или отказывает в них, а если и позволяет себе необдуманные или
недобрые поступки, — что поделаешь, такова уж ее природа. «Луна
волнует море, как женщину», — думал старик. Он мерно греб, не напрягая
сил, потому что поверхность океана была гладкой, за исключением тех
мест, где течение образовывало водоворот. Старик давал течению
выполнять за себя треть работы, и когда стало светать, он увидел, что
находится куда дальше, чем надеялся быть в этот час. "Я рыбачил в
глубинных местах целую неделю и ничего не поймал, — подумал
старик. — Сегодня я попытаю счастья там, где ходят стаи бонито и альбакоре. Вдруг там плавает и большая рыба?» Еще не рассвело, а он уже
закинул свои крючки с приманкой и медленно поплыл по течению. Один из
живцов находился на глубине сорока морских саженей, другой ушел вниз
на семьдесят пять, а третий и четвертый погрузились в голубую воду на сто
и сто двадцать пять саженей. Живцы висели головою вниз, причем
стержень крючка проходил внутри рыбы и был накрепко завязан и зашит,
сам же крючок — его изгиб и острие — были унизаны свежими сардинами.
Сардины были нанизаны на крючок через оба глаза, образуя гирлянду на
стальном полукружье крючка. Приблизившись к крючку, большая рыба
почувствовала бы, как сладко и аппетитно пахнет каждый его кусочек.
Мальчик дал старику с собой двух свежих тунцов, которых тот наживил на
самые длинные лесы, а к двум остальным прицепил большую голубую
макрель и желтую умбрицу. Он ими уже пользовался в прошлый раз,
однако они все еще были в хорошем состоянии, а отличные сардины
придавали им аромат и заманчивость. Каждая леса толщиной с большой
карандаш была закинута на гибкий прут так, чтобы любое прикосновение
рыбы к наживке заставило прут пригнуться к воде, и была подвязана к двум
запасным моткам лесы по сорок саженей в каждом, которые, в свою
очередь, могли быть соединены с другими запасными мотками, так что при
надобности рыбу можно было опустить больше чем на триста саженей.
Теперь старик наблюдал, не пригибаются ли к борту зеленые прутья, и
тихонечко греб, следя за тем, чтобы леса уходила в воду прямо и на
должную глубину. Стало уже совсем светло, вот-вот должно было взойти
солнце. Солнце едва приметно поднялось из моря, и старику стали видны
другие лодки; они низко сидели в воде по всей ширине течения, но гораздо
ближе к берегу. Потом солнечный свет стал ярче и вода отразила его
сияние, а когда солнце совсем поднялось над горизонтом, гладкая
поверхность моря стала отбрасывать его лучи прямо в глаза, причиняя
резкую боль, и старик греб, стараясь не глядеть на воду. Он смотрел в
темную глубь моря, куда уходили его лески. У него они всегда уходили в
воду прямее, чем у других рыбаков, и рыбу на разных глубинах ожидала в
темноте приманка на том самом месте, которое он для нее определил.
Другие рыбаки позволяли своим снастям плыть по течению, и порою они
оказывались на глубине в шестьдесят саженей, когда рыбаки считали, что
опустили их на сто.