Ты правда все это помнишь, или я тебе потом рассказывал?
— Я помню все с самого первого дня, когда ты взял меня в море.
Старик поглядел на него воспаленными от солнца, доверчивыми и
любящими глазами:
— Если бы ты был моим сыном, я бы и сейчас рискнул взять тебя с собой. Но у тебя есть отец и мать и ты попал на счастливую лодку.
— Давай я все-таки схожу за сардинами. И я знаю, где можно достать
четырех живцов.
— У меня еще целы сегодняшние. Я положил их в ящик с солью.
— Я достану тебе четырех свежих.
— Одного, — возразил старик.
Он и так никогда не терял ни надежды, ни веры в будущее, но теперь
они крепли в его сердце, словно с моря подул свежий ветер.
— Двух, — сказал мальчик.
— Ладно, двух, — сдался старик. — А ты их, часом, не стащил?
— Стащил бы, если бы понадобилось. Но я их купил.
— Спасибо, — сказал старик.
Он был слишком простодушен, чтобы задуматься о том, когда пришло
к нему смирение. Но он знал, что смирение пришло, не принеся с собой ни
позора, ни утраты человеческого достоинства.
— Если течение не переменится, завтра будет хороший день, — сказал
старик.
— Ты где будешь ловить?
— Подальше от берега, а вернусь, когда переменится ветер. Выйду до
рассвета.
— Надо будет уговорить моего тоже отойти подальше. Если тебе
попадется очень большая рыба, мы тебе поможем.
— Твой не любит уходить слишком далеко от берега. — Да, — сказал
мальчик. — Но я уж высмотрю что-нибудь такое, чего он не сможет
разглядеть, — ну хотя бы чаек. Тогда его можно будет уговорить отойти
подальше за золотой макрелью.
— Неужели у него так плохо с глазами?
— Почти совсем ослеп.
— Странно. Он ведь никогда не ходил за черепахами. От них-то всего
больше и слепнешь.
— Но ты столько лет ходил за черепахами к Москитному берегу, а
глаза у тебя в порядке.
— Я — не обыкновенный старик.
— А сил у тебя хватит, если попадется очень большая рыба?
— Думаю, что хватит. Тут главное — сноровка. — Давай отнесем
домой снасти. А потом я возьму сеть и схожу за сардинами.
Они вытащили из лодки снасти. Старик нес на плече мачту, а мальчик
— деревянный ящик с мотками туго сплетенной коричневой лесы, багор и
гарпун с рукояткой. Ящик с наживкой остался на корме вместе с дубинкой,которой глушат крупную рыбу, когда ее вытаскивают на поверхность. Вряд
ли кто вздумал бы обокрасть старика, но лучше было отнести парус и
тяжелые снасти домой, чтобы они не отсырели от росы. И хотя старик был
уверен, что никто из местных жителей не позарится на его добро, он все-
таки предпочитал убирать от греха багор, да и гарпун тоже.
Они поднялись по дороге к хижине старика и вошли в дверь,
растворенную настежь. Старик прислонил мачту с обернутым вокруг нее
парусом к стене, а мальчик положил рядом снасти. Мачта была почти такой
же длины, как хижина, выстроенная из листьев королевской пальмы,
которую здесь зовут guano. В хижине были кровать, стол и стул и в
глинобитном полу — выемка, чтобы стряпать пищу на древесном угле.
Коричневые стены, сложенные из спрессованных волокнистых листьев,
были украшены цветными олеографиями Сердца господня и Santa Maria del
Cobre. Они достались ему от покойной жены. Когда-то на стене висела и
раскрашенная фотография самой жены, но потом старик ее спрятал, потому
что смотреть на нее было уж очень тоскливо. Теперь фотография лежала на
полке в углу, под чистой рубахой. — Что у тебя на ужин? — спросил
мальчик.