Так иногда бывает, я думаю, с каждым. Живёшь обычной будничной жизнью, но в какой-то момент по чужой воле или, что гораздо реже, по собственной, попадаешь в странное место или нечаянно открываешь странную книгу из тех, которые никогда не стал бы читать при других обстоятельствах... И ты меняешься. Падаешь подобно Алисе в кроличью нору. Это как комната смеха или королевство кривых зеркал, где ты не похож сам на себя. Всё искажено и наполнено неведомыми прежде смыслами. Как-будто в тебе долго жила личинка мотылька однодневки и вот пришёл её час, она расправила крылья и бьётся в тебе так сильно, как твоё собственное сердце. Мотыльку нужна свобода. Это быстро проходит. Мотылек умрет наутро или улетит, найдет себе приют в другом месте. Но пока он бьётся, делаешь странные для самого себя вещи. При этом внешне остаёшься прежним и никто не догадывается о твоём безумии кроме тебя.
Со мной такое было дважды.
Впервые: так совпало, что я, сильно на тот момент влюбленная и взволнованная одним человеком, попала в Мадрид. Музей Прадо, зал Веласкеса. Я смотрела на его "Менины" и чувствовала себя в жерле вулкана в момент извержения лавы.
Ужас, боль и восторг. Карлица Мария Барбола смотрела на меня глазами всех тех карликов и уродцев, которых я встречала на своём пути. Бог знает сколько жизней я жила до этого, но в одной из них, без сомнения, какой-то карлик был для меня источником немыслимых страданий и они все, все мои карлики, отзывались во мне душевной болью, когда я смотрела в глаза Марибарболы. И я начала рисовать. Всего три картины. Они не были хорошими, но меня поразило, что линии и краски ложились сами собой. Ни до, ни после я не чувствовала в себе одержимости писать маслом. Это быстро прошло. Просто так совпало, всего одно мгновение жизни: Веласкес, карлица, солнце Испании, беременность сыном.
Внешне ничего во мне в тот момент не изменилось. Я не стала художницей и даже не захотела ею стать, не сделала больше ни одной серьезной попытки, ни одного осознанного движения в эту сторону. Думаю, даже муж мой ничего не почувствовал. Жена попросила купить холсты, краски и что-то там красила несколько дней кряду, обычная блажь беременной женщины.
И до и после Веласкеса у меня были открытия и потрясения в живописи. Полыхающие, подавляющие своими размерами, архангелы и мадонны Эрнста Фукса в Русском музее на его выставке в конце 80-х, а потом он же, но уже в нулевых. Или тяжелый, мрачный, весь как из гранита и пепла Врубель. Но ни один из них не поработил меня настолько, чтобы захотелось в знак благодарности и восторга войти в этот мир и оставить там что-то своё.
Что-то рисовала иногда, но чисто в декоративных целях, как баловство, или с детьми совсем немного.
Тот мотылек навестил меня ещё раз спустя ровно 20 лет.
Сентябрь, путешествие по Крыму, Тарханкут.
Плоское, тоскливое пустое пространство степи, обрывающейся в море. Серое небо. Гудящие гиганты-ветряки вдоль дороги. Мы остановились переночевать на базе сёрферов неподалёку от Оленёвки. Деревянные домики, все кроме нашего, были заколочены. Мы сели ужинать на ступеньках крыльца. Смотрели на серое предзакатное море. Было часов семь.
Вдруг небо расчистилось и мы увидели красное солнце, медленно погружающееся в море. Вода порозовела и всё вокруг стало розовым, даже тела дельфинов, играющих неподалёку, казавшиеся черными силуэтами ещё минуту назад, вдруг порозовели. И чайки стали розовыми, и прибрежный песок. И мы, два случайных человека на этом пустынном берегу, тоже порозовели, наверное.
Долго сидели молча, взволнованные внезапной переменой цвета и света.
Потом небо помрачнело, облака налились кровью. Мы дождались первых звёзд. Всё вокруг погрузилось в первобытную безлунную черноту и только Млечный Путь над головой и плеск волн внизу не давали отчаяться, напоминая о том, что мы всё ещё на Земле, а не в аду.
У меня с собой была небольшая книжка "Пусковой город" Ричарда Хьюго. Случайно попалась под руку, когда собиралась в дорогу. Книга поэта о поэтах и о поэзии. Никогда ничего подобного я не стала бы читать. В школе была влюблена в Вознесенского, Блока, Ахматову, Коркия. Но не более того. Это был короткий этап. Поэтов из моей жизни вытеснила проза Кутзее, Набокова, Воннегута, Айрис Мёрдок и многих других.
Но той ночью я не могла оторваться от "Пускового города". Я почувствовала что значит быть поэтом, хотя сама никогда не писала стихи. Погрузилась в мир поэтического безумия. Сошла с ума на короткое время.
Под утро начался шторм. Ураганный ветер сбивал с ног, но мы отважились пройтись вдоль береговых скал до маяка.
Я сидела на берегу, закутавшись в плед, закрывая стёкла очков от соленых брызг и в голове моей фоном шёл текст, но не в аморфной прозе, как обыкновенно бывает, а со своим живым ритмом:
Глаза твои я выну из глазниц
В провалы влажные
свои глаза я вставлю.
Теперь смотри.
Ты видишь мир таким,
каким я создала его.
Дельфины
на розовых волнах у Тарханкута,
Маяк и море
на закате летом,
песчаный берег, чайки, змеи, камни...
Верни глаза. Забудь и возвращайся
в свой мир игры
и пыльных книг
и женщин,
что никогда глаза свои не вынут,
чтоб протянуть тебе их на ладони.
Эти мои стихи нельзя назвать хорошими и даже завершёнными. Но никогда, ни до, ни после я не ощущала себя поэтом.
Так совпало: ночь, штормящее море в кромешной черноте и "Пусковой город" Ричарда Хьюго. Спящая во мне личинка поэта ожила и стала биться, ища выхода.
Я не удерживала мотылька и не последовала за ним, когда он вырвался на свободу.
Эйфория прошла, я поняла, что никогда не смогла бы жить жизнью поэта. Нужно десять таких как я, чтобы душевных сил хватило на одно полноценное стихотворение.
Не пишу сама. Но, надеюсь, после "Пускового города" начала немного понимать, чем отличаются хорошие стихи от плохих.
Вот хорошее:
Молчаливая, вечно занятая
красивой и вкусной ботаникой,
любительница утесов и вересков,
прогулок по кладбищам,
сонная, непромокаемая,
в толпе счастливо одинокая,
письма от мирозданья падают
в горизонтальные щели зрачков
и беззвучно деваются в недрах,
Овца не любила Кролика.
Нервный, чувствительный,
с тонкой душевной организацией
и великолепным слухом,
в том числе музыкальным,
болтун, анархист, весельчак,
любвеобильный отец-либертин,
Кролик Овцу не любил.
Не любить обоим не нравилось.
Нелюбовь занимает место внутри,
отведенное для совместного чая
и разговоров о разницах.
*
На терапии Сова посоветовала
им обоим
друг дружке про то сообщить.
Послушались.
*
Кролик, ты мне не нравишься.
Не нравишься ты мне, Овца.
*
Теперь всё в порядке,
они теперь так здороваются,
а следом смеются
и вместе пьют чай --
нечасто, поскольку
друг дружке все так же
не нравятся, --
но внутри теперь
место для чая
и разниц.
Эти стихи написала Шаши Мартынова, переводчик "Пускового города". Наверное она тоже сошла с ума, хотя в отличии от меня, её безумие продолжает длиться до сих пор. По образованию она химик, но уже давно не титрует растворы, а пишет свои стихи и переводит чужие. Кстати, её можно отнести и к художникам, она пишет неплохие картины.
Иногда я думаю, как жаль, что я не "угнетала себя до гения". Не работала над словом или над линиями. Испугалась самой себя. А так, возможно, был бы шанс, пускай один на миллион, стать художником или поэтом. Прожить мученическую жизнь. Закончить её на дне стакана, или в психушке, или в хосписе для обреченных. Мне кажется, что для благополучного завершения жизни поэт должен обладать какой-то немыслимой силой духа и воли. Слабые погибают рано и страшно. Нет, не хочу. Да мне никто и не предлагает. А те мотыльки... Ну, мало ли. Просто ошиблись адресом.
Это я без грусти пишу. В моей жизни было много хорошего. Не все мотыльки ошибаются адресом.