Повесть
На другой день, когда скульптор трудился в мастерской, в окне замаячил Джалаир. Кузнец проковылял до табурета и сел, отдуваясь:
– Душно. Вот, долг принес. Спасибо тебе, – он протянул шестьсот долларов.
– Джалаир, ты не представляешь, как это кстати! Может, возьмем коньяку по этому поводу? Или ты по-прежнему в завязке?
– В завязке, дорогой… Разве что по рюмочке.
– Тогда ты посиди, а я сбегаю. Ты же аксакал.
– Я уже давно саксаул, друг мой. Ну, сбегай-сбегай.
Когда Адиль вернулся с бутылкой «Казахстанского», пакетом винограда, лепешкой и ветчиной, кузнец разглядывал Красавицу.
– Нравится? – спросил Адиль.
– Хороша. Особенно бедра такие… Ух… – и он потряс в воздухе своими заскорузлыми руками, изображая свое восхищение.
– За что я люблю тебя, так это за твое красноречие!
– Ты что за ребенком не смотришь? Он же разбиться может! – услышал Адиль со двора голос Жоржика.
– Жорж, заходи! – крикнул он в окно. Появился ювелир с Жантиком на руках:
– Что ты за отец, ей-богу, ребенок сидит на крыше экскаватора и не может слезть, а он тут коньяк пьет.
– Не ворчи, выпей лучше. Жантик, на вот тебе виноград, ешь.
Жантик занялся виноградом.
– Это наш город, Жоржик! «Саулема-ай!» – Адиль широко раскинул руки и довольно улыбнулся. Джалаир поспешил удалиться – работы много. Жоржика Адиль выпроводил сам, и повез сына домой. Он вернулся в пустую мастерскую. Посидел немного на ступеньках. Подержал в руках телефон, помолчал, глядя на экран, набрал номер:
– Дана, прочитал статью. В общем, все нормально. Есть некоторые исправления. Можно я приеду? Адрес? Пишу.
Немного поразмыслив, он взял с полки бронзовую яблоню с круглыми яблоками, небольшую скульптуру на малахитовой подставке. Работа была новая, он собирался ее продать. Завернув «Яблоню» в газету и положив в целлофановый пакет, вышел на улицу. На остановке купил букетик роз, пожевал жвачку с ужасным эвкалиптовым вкусом, чтобы заглушить коньячный запах, поймал такси и через полчаса был на месте.
Дана открыла. Он протянул букет и подарок. Они прошли в гостиную. «Вот и вилки у нее сухие…», – подумал Адиль, помешивая ложечкой чай.
– Спасибо, это очень дорогой подарок, – сказала Дана. – Наверное, не стоит…
– Я еще сделаю, не переживай. Знаешь, мне всегда хотелось эстетики... Дана, я тебя люблю, – неожиданно вырвалось у Адиля после некоторой паузы.
Дана вдруг заплакала и выбежала из комнаты. Он испугался: «И она влюбилась?».
– Дурочка, что ты плачешь? Я правду тебе говорю, чистую правду. «Яблоню» тебе принес. Хотел продать, а потом решил тебе подарить. Это настоящая бронза. Когда я помру, сможешь продать, она подорожает. Мертвые художники дороже живых. Да не реви ты!
Хлынул дождь, плотный, густой, с пузырями по лужам. Дана выскользнула на балкон, сквозняк хлопнул дверью.
– Ты мне веришь? – спросил он, остановившись на пороге.
Она отрицательно покачала головой. Адиль закинул ногу за балконные перила, и его перевесило наружу. Дана схватила его за рубашку:
– Ты что, больной? Перестань!
– Что же нам делать, Дана?! – кричал Адиль сквозь шум дождя. – Моя жена Марьям была такая, как в фильме «Брак по-итальянски», помнишь, Софи Лорен идет на свидание в черно-белом платье, с тонкой талией, идет, будто танцует. А потом все прошло, все изменилось...
Они устало опустились на мокрый балконный пол, все также поливаемые дождем, будто не замечая его.
– Ты ее полюбил, зачем же теперь…
– Да в том-то и дело, что не полюбил. Не успел полюбить. Познакомили – поженили. Уехал учиться в Алма-Ату, приезжаю – беременная. На каникулы приехал – снова беременная. Мы и не разговаривали с ней почти никогда. У нее все мозги ушли в эти танцы…
– Тебе пора.
– Да, конечно, мне пора…
Назавтра он позвонил ей из мастерской. «Дана уехала, надолго», – ответил взрослый мужской голос, похоже, отец. Наверняка, это была неправда, не могла же она вот так сразу неожиданно уехать, но мобильный ее не ответил больше ни разу. Адиль понял, что все кончено.
Он страдал, пил, утешался в крепких объятьях Миры, и других девушек, он не помнил даже их имен. Друзья жалели его. Приходил Ляззат, уже с черными волосами, и слушал, как Адиль говорил ему: «Ты понимаешь, бывает, что женщина и не дура, и не злюка… вот так-то!». Ляззат за это время сменил отчество и стал Ляззат Мынбаевич, на что похмельный Адиль съехидничал: «Лучше б ты имя поменял!».
Жоржик, наконец, решил вытащить его из запоя «китайским способом». Приготовил ему какой-то таинственный травяной напиток, от которого Адиля вырвало прямо из окна на крышу подвального этажа. Скульптор проклинал Жоржика на чем свет стоит, но, как ни странно, китайское средство подействовало. Адиль занялся работой.
Как-то вечером он сходил в чулан, достал оттуда старый, но хорошо сохранившийся веер Марьям для танцев и повесил рядом с туфлями. Друзья его обрадовались и успокоились, услышав однажды, как он поет: «Саулема-а-а-а-а-й! Это наш город, друзья!», раскидывая руки по сторонам, и танцевал под свою любимую «Last Christmas» Джорджа Майкла, как раньше. Он понял, что все прошло, когда тем же вечером, закуривая на лестнице, ведущей в окно, почувствовал приятную легкость на сердце.
ВИДЕНИЕ В СОБОРЕ СЕН-МИШЕЛЬ
Ступени вели вверх, в пасмурное ноябрьское небо, к собору Сен-Мишель. Стекла витражей густых тягучих тонов пропускали длинные стрелы света. Звенело в прозрачном воздухе под высокими арками: «Deum de Deo, lumen de Lumine, Deum verum de Deo vero…». Маленькие прожекторы подсвечивали тончайшей работы деревянную скульптуру «Грехопадение», где две согбенные, обнаженные человеческие фигуры вздымают руки, ища спасения. Сверху на них опускается кружево листьев райских деревьев, гладкое и теплое, словно стекающий янтарь. Здесь молился Питер Брейгель, здесь оставлял он свой зонт при входе, садился на скамью, быть может, вот эту самую, и над ним летел ровный звук «Deum de Deo, lumen de Lumine…». Свет от Света.
О чем бормотали дрова, потрескивая уютно и тихо за чугунной решеткой камина, о чем хранили свое молчание резной посудный шкап с тканым кружевом вдоль полок, сундук с бельем, пропахшим лавандой, кресло-качалка, шпалеры с изображением пастухов или крестоносцев при осаде Иерусалима? Все стало тайной, теснящейся в темных углах гостиной, куда не проникал свет очага, в доме, ставшем призраком, рожденном прежде многих веков, таком старом, что и следа от него не осталось. Два маленьких мальчика, сыновья художника, слушали, как и теперь дети слушают сказку на ночь, «Магнификант»: «Славит душа моя господа…». Отблески каминного огня в выпуклом кувшине, запах лаванды от белья, разогреваемого в медной посуде на огне, и дети шли вслед за матерью: «уже пора спать, спать, спать».
Утром он ступал по этой мостовой. Говорят, это та же мостовая, ведь камни уложены были так надежно, что помнили свой город Брюссель лучше, чем люди. Камни всегда помнят больше, чем люди. Камни, растертые в пыль, превращенные в красочный пигмент, тоже знают и помнят больше, чем люди. В формуле интуиции метафизика становится сильнее и больше, чем сильнее память стремится к бесконечности. Камни, небо над городом, голуби на брусчатке хранят поступь Брейгеля, утром в воскресенье, его выходной сюртук, и толпы людей, следующих на проповедь, шуршанье подолов женских платьев, вымокших на сырой мостовой, стук деревянных каблуков, печальное дыхание паствы в морозном осеннем воздухе, полном недовольством испанской наместницей, и мало ли, о, вседержитель, слухами, слухами, которые бродят, как и всегда, о его новой картине «Поклонении волхвов». Говорят, на ней никто не рад младенцу – вы слышали? – также, как никто не рад испанцам, и мрачный дух заполоняет олифу, и кобальт, и краплак, и охру, пролитые на полотно. Как они чувствуют себя, пигмент и олифа, под сумрачным небом очередного утра под властью чужеземцев, и вечером, когда они становятся частью предвечернего света? Они светятся предсказанием, которое пугает больше, чем рациональные рассуждения, они побеждают логику, им невозможно сопротивляться, они сильнее, не за что зацепиться более, чем за них, и кто знает, может, краски и олифа знают больше, чем белое перышко, падающее, кружась, с колокольни, описывающее свой круг одиноко на фоне серой каменной стены.
Из окна летел запах шафрана, это было новое здание гильдии, розовое, с позолотой, далее в переулках слышались запахи свежего хлеба. Он следил глазами за застывшими каплями росы на желтых листьях, лежащих на мостовой, они блестели, как бриллианты на золоте, восхищая его, взгляд поймал мох, покрывший каменную стену, голубя, поджавшего лапку, снова листья с бриллиантами, собачье дерьмо на мостовой, да, конечно, как же без него, как и в жизни.
Если встречать Рождество как полагается, думалось ему, то с людьми, чем хлеб пополам с солью слез, чьи руки огрубели от труда, это превосходное лекарство от тщеславия и невротической неудовлетворенности. Хлопнула робко решетка:
– Слушаю тебя, сын мой.
Кто-то за стеной исповедовался слишком громко, желая, чтобы слова его были яснее для того, кто вряд ли нуждается в конкретном смысле наших слов. Что если склониться перед статуей Святой Гудулы, просить ее, возможно, она ответит, возможно, нет, и тогда…
И тогда, возможно, вспомнится нищий полусумасшедший пилигрим, который взывал на паперти: «Люди, люди, где вы? Люди!..», и после возникшей паузы грех было заглядывать в будущее, ведь жизнь будет продолжаться и после испанцев, после несправедливости и унижения, которые они принесли на эту землю, и поверить, что есть святая правда, спасительница людей, она должна быть, точнее, должно существовать большое полотно, посвященное святой правде, а он только лишь живописец, и ему надо работать, и тогда…
Художник снова услышал потрескивание алтарных свечей, увидел прихожан на скамьях, бронзовые врата. Свет происходит от света. Но тьма делает возможным существование света.
Продолжение следует…
ПРЕДЫДУЩИЕ ЧАСТИ
Автор: Асель ОМАР
Издание "Истоки" приглашает Вас на наш сайт, где есть много интересных и разнообразных публикаций!