Там, где юный ветер танцует польку, и по старым скалам струится дрожь, жил один волшебник. Не злой нисколько, но и добрым тоже не назовёшь. На пороге часто толпились люди. Через поле шли они, через лес. И просили люди всегда о чуде, не хватало в жизни у них чудес.
Совершалась магия, сказка, мана. Из мешка чудак доставал стекло: оно было чёрным, как ночь Самайна или светлым стёклышко быть могло.
По углам, как мыши, шныряли тени, засыхала в вазочке пастила. И ещё висели везде на стенах бесконечно разные зеркала.
Вроде всё зависело от настроя. Говорили: если смотреть с тоской —
погибают страшно от ран герои, за добычей гонится царь морской.
Говорили: если смотреть подольше, по делам особо не торопясь, то увидишь: солнышко бьёт в ладоши, на стволах дубов проступает вязь, и бросают вызов лихой фортуне пилигрим, кочевник и баламут. Забрела к волшебнику раз колдунья, хотя ей-то вроде бы ни к чему.
Принесла рябины, душицы, специй и вина, которому сотня лет:
— дорогой волшебник, яви мне сердце, покажи мне сердце моё в стекле. Я ещё надеюсь, что я успела, что внутри меня — не кромешный снег, не остылый камень, не горстка пепла, что живое сердце горит во мне.
Там, где звёзды древними факелами озаряют реку, и мрак над ней,
смотрит ведьма в зеркало, видит пламя: то слабее бедное, то сильней. Озорное пламя, фонтаны искр, расправляет крылья, течёт смолой.
Потому что раньше один магистр, не сказать, чтоб добрый. Совсем не злой, а упрямый, правильный, что полено (или столб — какая столбу нужда),
полюбил колдунью. Дурак, наверно. Но построил дом и уселся ждать. Зеркала повесил — старался я же, приходи, народ, удивись, народ.
И хохочет маг, и колдунья пляшет — может, польку, может, вообще фокстрот.
На столе рябина, вино, посуда. Колдовское зелье бурлит в горшке.
Люди верят в чудо, желают чуда. А вот чёрных стеклышек нет в мешке.