К любимому занятию - чтению. Поставим уже это в заслугу авторам нового фильма о войне, теме совершенно скомпрометированной авторами "шедевров" последних лет.
Анонсы к сериалу и рассказ о презентации фильма в Питере вызвали у меня устойчивое отторжение и нежелание включать телевизор в часы его показа. Первые две серии утвердили меня в этом порыве, но весь следующий день я читала, смотрела, думала. Решилась-таки посмотреть. Втянулась. Но мнением поделюсь в конце просмотра.
Для начала - что успела просмотреть и почитать, чего и вам желаю, если найдется время.
Пересмотрела фильм "Ленинградская симфония" 1957 года, который многие называют прилизанным и приукрасившим события. Однако поразительные отзывы наших современников, заставили меня не отворачиваться от ленты с либеральным пренебрежением.
- Замечательный фильм о подвиге лучшего города на земле - Ленинграда.
- Как страшно!!! Нам страшно от одной музыки, слезы, мурашки, тахикардия и давление... Но мы выключили фильм, убрали музыку и ...НЕТ ВОЙНЫ! А что же пережили они...Нам не прочувствовать, только примерно, но от этого примерно кровь в жилах стынет. Никогда не могла посмотреть фильмы про войну без слез, и этот не смогла посмотреть без рыдания...А музыка добавляет страха и горя, радости и гордости.
- я увидела в семь лет. Я ЕГО ПОМНЮ ДО СИХ ПОР!
- Как и все кино того времени. Недостижимо нынешним.
Зрители заметили дебют молоденькой Аллы Демидовой, которая значилась в титрах студенткой на лекции.
И Станислава Любшина - имени в титрах нет. Профессор проходит мимо, но кто-то успел его узнать. И я разглядела.
Захар Аграненко снял вместе с Эдуардом Тиссэ фильм "Бессмертный гарнизон" с Николаем Крючковым, Валентиной Серовой, Лидией Сухаревской... По сценарию Константина Симонова. Для фильма "Ленинградская симфония" сценарий Аграненко написал сам.
Меня поразили в фильме диалоги. Удивительно живой сегодняшний язык. Посмотрите - поймете, о чем я говорю.
Вспомнила фильм "Зимнее утро" 1966 года, снятый по повести Тамары Цинберг "Седьмая симфония".
Перечитала повесть, она небольшая. Как же мне хотелось, чтобы Воронов узнал в мальчике, которого героиня называет братом, своего сыночка, считавшегося погибшим! Это наверняка когда-нибудь случится - ведь он и спасительница его ребенка полюбили друг друга. Но мне хотелось знать наверняка.
В повести Тамары, посвятившей ее своему репрессированному и погибшему в ссылке отцу, есть совершенно потрясающий диалог старика и молодого человека в бомбоубежище.
Который многое объясняет нынешним авторам опросов про сдачу города и пили бы баварское.
Молодой говорит:
- Но ведь самое ужасное это мысль, что мы гибнем совершенно бесцельно в этой ловушке. Да, Ленинград сейчас — ловушка, и дверца захлопнута. И мы погибаем здесь — бессмысленно, бесцельно… На фронте — да, тысячу раз да! На заводах — да, там куется оружие. Но здесь, посмотрите, эти женщины и дети. Да и мы с вами. Без всякой пользы… Вот что страшно…
А пожилой человек отвечает:
- Не всегда легко решить с первого взгляда, что бесцельно, а что нет. И является ли легко обозримый конечный результат подлинным мерилом человеческих поступков? На каких весах их взвешивать? И когда они приходят в действие, эти весы? Ведь логика обывательского здравого смысла пригодна здесь очень мало. Каков был непосредственный результат героической гибели Леонида и его спартанцев? Чего они этим добились? Как будто бы ровно ничего. Один подлец свел на нет усилия трехсот героев, — ведь Эфиальт провел персов обходной тропой. Но что считать конечным результатом? И кто осмелится сказать, что их гибель была бесцельной? Битва при Фермопилах подняла душу Греции на такую высоту, что, может, это и решило в конечном счете ее окончательную победу.
Он замолчал, медленно, с печальным вниманием оглядывал тонущий во мраке подвал и измученных, жалких, притихших людей, забившихся под землю от смертельной опасности.
— Произведен невиданный эксперимент, — снова обратился он к своему собеседнику. — В середине двадцатого века за короткий срок, всего за несколько месяцев, огромный город, один из красивейших в мире, город высокой культуры и самой передовой техники отрезают от всего света, насильственно отодвигают назад, чуть ли не в ледниковый период. Постепенно, но быстро отнимают все завоеванные веками достижения цивилизации. Электричества больше нет. Нет даже керосиновых ламп. Нет мостовых и тротуаров — только толстая корка льда. Нет трамваев, нет поездов. Нет больше музеев, театров, библиотек, концертных залов. Нет водопровода, нет даже колодцев. Воду надо доставать прямо из проруби, как тысячу лет назад. И нету хлеба. И нет даже могил… — Помолчав немного, он проговорил совсем тихо. — Вы видели по утрам у Александровской больницы эти завязанные, как мумии, трупы, которые подкидывают туда по ночам? Я прохожу там каждый день… И вот вопрос: можно таким образом превратить людей опять в троглодитов — на что и надеется Гитлер, между прочим, — или нет? Или все же они останутся людьми? Во всем! — добавил он с силой и снова повторил: — Во всем! А ответить на этот вопрос должен каждый из нас своей жизнью и смертью. И кстати, мой дорогой, я не говорю, конечно, о гибнущих в бомбежке и обстрелах, это дело случая, но что касается голода и лишений, — поверьте мне, выживут не те, кто выносливей физически, а те, кто не станет на четвереньки!
Тамара Цинберг, мне кажется, не случайно очень интересно одела своего героя. Он сидит без всякой скованности, которую можно наблюдать у окружающих, в свободной позе размышляющего человека. На нем меховая куртка и ушанка. Ушанка не завязана, и прямо свисающие края ее обрамляют его худое лицо подобно бармице русского шлема.
В фильме я этого диалога не помню. Зато когда включила киноленту, увидела - когда маленькую Катю соседи под вой воздушной тревоги зовут в бомбоубежище, она нехотя захлопывает книжку и идет, взяв ее с собой под мышку.
Я пересмотрю и этот фильм. Но если диалог так и не найдется, то подумаю, быть может, как и режиссер Николай Лебедев - в 1966 году то, что говорит старик, было слишком очевидным.
Не то, что сейчас.
В настоящий момент читаю "Человек из оркестра", блокадный дневник скрипача Льва Маргулиса. Никакой музыки там и близко нет, одни жуткие бытовые подробности. И с каждой страницы мысленно возвращаюсь к предисловию, который написал к этой книге Юрий Темирканов.
Вот два момента, остановивших мое внимание.
Первый - касается того, что чувствует каждый из нас, когда слушает легендарную симфонию:
"Когда началась война, мне было очень мало лет, но я совершенно отчетливо помню, как в наше село входили немцы. Я помню, как в нашем домике жил комендант со своим денщиком, я помню, как они уезжали… Это очень странно, но какие-то вещи необъяснимым образом запоминаются навсегда. Я помню, как, уже после ухода немцев, на санях привезли моего расстрелянного отца, он был командиром партизанского отряда…
Наверное, дирижируя Седьмой, я обо всем этом не думал. Но воспоминания детства, вся жизнь, которая тобой прожита, она остается навсегда в твоих генах, и, когда нужно, они работают".
Второй объясняет многое из того, о чем мы сегодня спорим. Что правда, что нет в сериале, который мы смотрим. Почему так трудно установить истину. Проще говоря - чья правда правдивей.
"Музыкантов шесть или семь из того, легендарного, коллектива еще играли и в филармоническом оркестре, который я возглавил в 1968 году. Мне было 29 лет.
Поразительно, но музыканты, участвовавшие в блокадном исполнении, не оставили дневниковых записей ни о репетициях, ни о премьере симфонии. Вы не найдете их и у скрипача Льва Маргулиса, чей дневник сейчас будете читать. Это остается для меня загадкой. Но и позже, спустя много лет после войны, оркестранты не часто рассказывали о тех днях".
Думайте теперь над этой загадкой. А телевизор вечером я включу.
