Вообще этой болезнью переболели в первой половине восьмидесятых годов многие. Те, кому было лет 25—30, с жадностью впитывали то, чего недополучили в свои юношеские годы. То же самое происходило и с теми, кто открывал для себя русскую рок-музыку в 35—40 лет. Этих людей можно было встретить на концертах «Аквариума», «Алисы», «ДДТ», «Телевизора». Немолодые, солидно одетые люди с юношеским блеском в глазах увлеченно обменивались впечатлениями до и после концертов, как бы заново открывая себя и то поколение, которому в годы застоя рок-музыка дала возможность так вызывающе говорить, кричать о наболевшем.
«Мы ждали так долго,
Что может быть глупее,
чем ждать...» —
пел в «Музыке серебряных спиц» Борис Гребенщиков. Зал напряженно молчал, вслушиваясь в каждое слово. Я тоже, замерев, слушала бередящий призыв «Музыки серебряных спиц» и краснела, вспоминая свои бредовые идеи насчет репетиции у абажура.
Воображаю, как подсмеивались над наивной музредакторшей Житинский с Гребенщиковым, как радовались, что нашли возможность хоть как-то протащить на экран две-три самые безобидные из песен «Аквариума», чтобы многочисленные слушатели магнитофонных записей смогли наконец увидеть автора и его группу.
Чем яснее я представляла себе эту картину, тем больше злилась на себя. А когда так злишься, голова начинает работать лучше. И вот у меня появилась одна крамольная идея: что если дать в моей музыкальной страничке все самые острые, самые «непроходные» песни Гребенщикова, закамуфлировав их под жанр музыкальной пародии? Но только нужно уговорить автора пойти на эту условность...
Борис согласился неожиданно легко и быстро, хотя, по-моему, в успех операции не поверил. Тогда же я обрадовала его, сказав, что у нас будет другой режиссер — мужчина. Он улыбнулся и облегченно вздохнул: «Режиссер — это уже лучше». И я впервые за два с лишним года отправилась к руководству молодежной редакции с просьбой. А просьба состояла в том, чтобы мне разрешили пригласить в музыкальную страничку «Горизонта» режиссера из другой редакции. Меня даже не спросили, кого я имею в виду. Само собой разумелось, что это Владимир Максимов.
И вот — уже втроем — мы несколько дней работаем над сценарием. Труднее всего оказалось придумать канву, которая помогла бы обойти рамки цензуры.
Я не раз буду упоминать в этой книге о цензуре. Но не думайте, что речь пойдет о какой-то одной специальной службе строгих блюстителей порядка в эфире. Долгие годы внутренний цензор прятался едва ли не в каждом, кто давал передаче дорогу на экран. А таких людей на разных этапах — от запуска в производство до монтажа, да и после — было немало. Даже «Сказка за сказкой» шла в эфир только с вереницей виз, собранных в специальной папке, после того как рецензенты (существовала такая должность) писали положительные отзывы. Вообще лиц, решавших, что должен видеть телезритель, а о чем следует умолчать, было до недавнего времени на телевидении более чем достаточно не только в редакциях, где передачи готовились, но и еще в нескольких инстанциях, которые и создавались-то специально для фильтровки материалов. Как правило, там работали люди, никакого отношения к творческому процессу не имевшие, зато обладавшие правом вычеркнуть, заставить переснять, перемонтировать, изъять вообще.
Провести цензуру пытался, наверное, за свою телевизионную жизнь каждый небезразличный редактор, но обычно по мелочам. С «Аквариумом» же дело обстояло серьезнее.
Володя предложил необычную мизансцену, в которой по кругу сидели бы сотни зрителей, а среди них «наши люди» — те, кто позже были названы завсегдатаями «Музыкального ринга».
«Почему в ваших передачах часто можно увидеть одних и тех же неприятных людей, которые задают какие-то иезуитские вопросы?» — нередко спрашивали рассерженные зрители в почте «Ринга». Так вот, эти «неприятные люди» стояли у истоков передачи, и, взяв смелость лицедействовать с риском для себя (ведь среди них были комсомольские работники, руководители музыкальных клубов, дискотек), они помогли осуществить задуманную нами операцию по проведению «Аквариума» через цензуру.
Для них это было чем-то вроде игры с необычными правилами. Перед каждой песней, которая подавалась как пародия на кого-то или что-то, следовал вопрос — «вход» в песню, а потом вопрос — «выход» из нее. У Гребенщикова была партитура ответов, но «наших людей» он в лицо не знал, иначе передача превратилась бы просто в спектакль с отрепетированными репликами участников.
Итак, шесть песен — двенадцать «входов» и «выходов». Остальное строилось на чистой импровизации. И если учесть, что в концертную студию «Горизонта» были приглашены не только поклонники «Аквариума», то от зрителей можно было ожидать чего угодно.
— И сколько я должен так продержаться? — спросил на последней репетиции Борис.
— Сколько сможешь. Как на ринге.
— Как на ринге? — переспросил Гребенщиков, и мы все засмеялись, потому что в задуманной конструкции передача становилась действительно рингом для всех, кто к ней причастен, и каждый мог оказаться нокаутированным.
Так впервые прозвучало у нас это слово — «ринг». А зафиксировано как название передачи оно было уже во время записи, когда в аппаратной кто-то воскликнул:
— Ну, ребята, да это же как на ринге!
— На музыкальном ринге, — автоматически поправила я.
И вдруг поняла, что все происходящее в студии — это и есть «Музыкальный ринг».
...В полутьме большой телевизионной студии — два скрещивающихся луча прожектора. Там, где они пересекаются, — фигурки музыкантов: флейтист, виолончелист, гитарист.
Звучит песня.
«Встань у реки — смотри, как течет река.
Ее не поймать ни в сеть, ни рукой.
Она безымянна, ведь имя есть лишь у ее берегов.
Забудь свое имя и стань рекой.
Встань у травы — смотри, как растет трава,
Она не знает слова «любовь».
Однако любовь травы не меньше твоей любви.
Забудь о словах и стань травой.
Встань у травы — смотри, как течет река...».
Река, один из постоянных символов поэтического творчества Гребенщикова, образ, переходящий из одной песни в другую... Сейчас она как бы вышла из берегов, готовая принять в свое русло все новых слушателей. Но многие встретились с «Аквариумом» впервые и вовсе не понимают, куда зовет их река и зачем. Борис чувствует это, но внешне спокоен.
Вижу крупный план, снятый слева, — милое, романтически просветленное лицо. А возьмет камера план справа — и в том же профиле видится что-то дерзкое, даже демоническое. и глаз ястребиный.
Этот феноменальный эффект двойного профиля открылся еще на репетиции песен, поэтому операторы снимают осторожно.
Перед камерами Борис держится уверенно. Никогда не скажешь, что на телевидении впервые.
Возьмет камера план справа — и в том же профиле видится что-то дерзкое, даже демоническое.