V
«8», «9», «10», «11».
Сменяют друг друга цифры на табло. Слышится еле уловимое дребезжание «канатов», поскрипывание стенок. И всё это напоминало что-то до боли знакомое, будто я уже слышал ранее похожее дребезжание струн. Или уже поднимался так однажды, зная, что меня ждёт. Или, наоборот, – не зная.
«21», «22», «23».
Лифт замедляет ход, останавливается, открываются двери.
Я приехал рано, проветрюсь где-нибудь. Толкаю тяжелую дверь - очень, на удивление, тяжёлую. Балкон. Двадцать третий этаж.
Ночная Москва. Что может быть очаровательнее, особенно в предновогодние ночи. Приглушённые звуки сирен и мотивы городской суеты, что забросаны были пятнами смуглой позолоты огней, спокойствием и умиротворением доносились до ушей моих.
Я закурил. Новогодние убранства, мерцающие на фоне «бытового» искусства, ничуть ему не противоречили. И лёгкий, не спеша тающий, дым… чья компания мне была чрезвычайно приятна, добавлял в изображение эффект синевы. Мы запомнили это вместе. Но и он, к сожалению, тает, как и всё, что нас окружает. Что в пространстве – и везде, и во всём; что во времени, выдуманном человеком.
Пришлось приложить усилия, дабы я смог отвести взгляд от созерцания пленяющей ночи.
Вот я перед нужной дверью, держу руку у звонка. Изнутри звенит. Немного погодя послышались лёгкие, стремительные шаги и шипение задвижки глазка, в коем появился свет. Она открыла и впустила, обняв:
- Привет.
- Привет.
- Проходи скорее. – Она говорила тихо.
- А что так тихо? Ты не одна?
- Одна. – Сказала она так же. – Хочешь чай?
- Не откажусь.
Она ушла на кухню. Раздевшись, я последовал за ней.
Цивилизованная беседа – одно из величайших утраченных искусств. Утраченных в современности.
- Кстати, ты говорила, – Произнёс я, допивая между фразами остатки, – пианино есть. – Её глаза блеснули.
- Поиграй мне. – Прошептала она.
- Пошли. – Я встал. Она встала следом и повела меня в гостиную.
В гостиной было просторно. Но презренческим взглядом я обводил стены, что были сплошь увешаны различными иконами.
- О-о-о-о, да-а-а. – Протянул я, сдвинув брови. Аня смотрела то на меня, то на них очень неоднозначным взглядом. – Зачем вы тогда в церковь ходите?
Она ничего не ответила. Лишь подошла к пианино и открыла крышку клавиатуры. Сыграла несколько парных терций и в завершении квинту. Тихо сыграла. Судя по всему, эти ноты заменяли слова. Быть может, слова сожаления, ранящей сердце обиды, возможно даже, скорби о чём-то.
- Сыграй, пожалуйста. – Сказала она и отошла. Села на диван.
Я сел, поднял руки над клавиатурой и начал играть.
Эти блаженные речи мелодии говорили обо всём. О том, в чём мы только пожелать могли видеть смысл.
Она молча слушала композиции одну за другой. Вскоре я подобрался к окраинам своей памяти и извлёк последние звуки, завершающие скромный концерт.
- Это всё, что знаю. – Сказал я осторожно, повернувшись к ней.
- Прекрасно. – Она закрыла глаза. Вздохнула и снова посмотрела на меня. – Очень чувственно.
- Благодарю.
Немного мы молчали.
Я опустил крышку. Аня поднялась и взглядом позвала меня за собой. Пусть и уловив взгляд, я всё же недолго посидел за инструментом. После пошёл за ней и застал её сидящей на кровати. Она смотрела куда-то вверх. Взглянув туда же, увидел икону божьей матери: «Молится что ли?».
- Убери её. – Голос её дрогнул. Но был холоден.
Я был поражён. Взял стул, встал на него и снял икону. Когда её нёс, Аня шла за мной и смотрела таким же холодным взглядом, каким недавно был её голос, как я демонстративно бросил причину удушения на стол. Я упустил момент, когда она ушла: ещё долго я смотрел на то, что несколько мгновений тому назад держал в руках, и думалось нечто большее чем просто кинуть её...
***
Аня стояла на балконе, к которому можно было пройти через её комнату. Я присоединился, но встретила меня не только она, – сбивающий с мыслей вид ночной Москвы.
-Знаешь, – Заговорил я. – Я бы тоже хотел балкон. Чтобы каждую ночь я мог вот так выходить и наблюдать эти красоты. Это полезно. Можно о многом подумать… Главное – помечтать. Я, почему-то, только мечтами и живу. Кто-то говорит, что это вредно. Ну и пусть. Может, я специально не хочу этой реальности потому, что вижу одно дерьмо. Как-будто люди когда-то давно коллективно сошли с ума. Но с другой стороны зреет вопрос, а что я вижу хорошего? – Я посмотрел на неё. Она же ненадолго наградила меня взглядом и вернулась к городу. – В чём проблема? Или в ком? А, устремив взгляд туда: на артерии дорог, на огней золотой песок, приходит понимание того, что люди случайным образом способны на преобразование мира, к прекрасному. Ровно так же, как и на уничтожение его… Способны к восприятию красоты. К воспроизведению её. Нужно лишь научиться совмещать красоту с жизнью. Пока же они несколько противоречат друг к другу. Жизнь порою душит. Тот её уклад, что мы изобрели… Но мир восхитителен и без нас, а наша красота, вернее, наши понятия о ней и наше искусство, требуют жертв, как ни странно, его натуры. Мда… Человек живёт там и верит в то, что он же когда-то и выдумал. Это обобщило наши социум и мировоззрение. На самом деле, порождённый нами и столь привычный ареал так ничтожен. Не велик и не грандиозен, хотя в этом есть свой парадокс, ведь в какой-то мере он таковым является. Но ни тем, ни другим люди его не видят, потому что сотворили этот строй формой существования, образом жизни… Вот такие вот весы.
Она смотрела на меня.
- Разреши, я закурю? – Добавил я, обернувшись, – Всё это время был повёрнут к ночи. Она кивнула и открыла окно балкона. Отдалённые звуки бытия – приглушённые и эхообразные – залетели к нам вместе с мягким зимним ветерком.
- О чём ты мечтаешь? – Едва шёпотом произнесла она.
- О том же – Ответил я, подумав, - что и во-о-он тот парень. Видишь? На остановке стоит. Те же мысли, которыми грешат все, кто едет по этой автомагистрали. Те же мысли, с которыми ты ложишься спать…
Я замолчал ненадолго.
- Ты ещё о красоте говорил. А бог мог нам дать такую красоту?
- Кто? - Я улыбнулся уголками рта. – Дружок шизофреников не может дать, что-либо материальное. Он может дать лишь примитивное, самоуспокаивающее объяснение тому, чему ты не можешь. Иными словами: приглушает рассудок.
- Но нам же становится легче. – Она повернулась к городу.
- И этот транквилизатор – повод для гордости? – Я стряхнул пепел за балкон. – Не самодостаточность сознания, а затуманивание его навязанным через века успокоительным, побочный эффект которого похож в наше время на слабительное. Людям свойственно твёрдо стоять на ногах, а не падать в слезах, зарекаясь молитвой, но, видимо, не положено.
Молчание. Речь города.
Не так надолго мы погрузились в это, но казалось, что пробыли в картине достаточно, чтобы позабыть наши имена.
Она спрашивала меня о мире. О гневе и ненависти. О нежности и любви. И я рассказывал. Так, как чувствовал, видел это и понимал.
- Значит, на этом балконе не любовь? – Сказала она так тихо, как никогда прежде. Дрожь в её голосе была почти неуловима. Меня одёрнуло. Аня продолжала смотреть на город, и я заметил, как свет внешнего мира подчёркивал слёзы в её глазах, мерцая в них.
- Не знаю… - Я не знал, что отвечать, ведь она была права. Но всё же никогда не была для меня тем, кем, возможно, она себя представила по отношению ко мне в тот момент. И так же была цена, как если бы я любил её. – Что-то между.
- Что? – Она усмехнулась, но ясны были нотки отчаяния. – Как это понимать?
Я молчал.
- Вот ты и попался. Если выдвигаешь тезисы, значит, есть то, на чём они основываются. Ты сам не понимаешь. – Она медленно приблизилась ко мне и так же медленно и осторожно поцеловала в губы. Я чувствовал её дыхание, что дрожало так же, как и её руки.
Мы прошли в комнату, движимые неведомым. – «Не надо… Не надо…» - робко шептала она нежным сопрано.
Ни в одном языке мира из существующих или когда-либо существовавших нет слов, чтобы описать это. Однажды гениальный человек преобразил глухую и слепую биологическую потребность во всепонимающее искусство. Искусство, что видит то, с чем мы остаёмся вечером на балконе или в кровати перед сном. Искусство, что внимает молчанию каждого объятиями, подразумевая раскрепощение, заставляя позабыть о стеснениях. Ведь призвано разоблачать, и языком тела, которого больше никто понять не в силах, поведать о том, с чем не справляется речь! Тогда открылось новое, гораздо большее. Но названия ему, к сожалению, нет. Никому не под силу придумать его, а если, даже, кому-то удастся его однажды услышать, то оно разорвёт ему мозг. Я бы никогда не смог объяснить мой неоднозначный ответ. Опять же, возвращаясь к тому, что слов всесильных не существует. Потому это и невозможно! Но как же я хотел, чтобы она поняла! Объяснить то мог лишь один язык...
Тогда мы этого не понимали, только лишь чувствовали. Не осознавая, позволили власть. А свидетелем было лишь белое постельное бельё…
Она была такой, какой я её ещё не видел, но хотел бы видеть всегда.
VI
Крылья ангела расправлены. Вперёд!
НапОит крылья, грудь теплом ночной полёт.
Упали в бездну цепи –
Туда же и замки.
Пусть же нас ослепят
Те лёгкие мазки
Быть может, в прошлом оттаржённых
Красок, живших вне миров, без нас,
Но в ту же ночь без слов впущённых.
Впущённых страстию на час.
Прощания пора пришла. Пора…
Возможно, парень из соседнего двора
Приглянётся под лучами
Солнца свЕтлейшего лета.
Я ушёл. А ты мечтаешь
О возвращении поэта,
Но возвратиться только строки мои могут.
Восхваляя робость, дерзость твоего огня!
Свободным стал души волшебной омут.
Но прошу у неба лишь одно: не позабудь меня…
Н. Астрон.
02.12.19