– Что было?
– Милая, скушай вот эту витаминку. Вот. Молодец. Что ты помнишь?
Чердак. Голубиная стая над крышей. В рации: «На позиции. Вижу цель. Работаю по готовности…» – и пустота. Темная жуть, которая заполняет до кончиков пальцев. Но не больно. Потому что болеть нечему.
– Это эмоциональная смерть. Не следует так напрягаться. После четвертого такого приступа тебя придется списать на пенсию.
Врач смотрит поверх очков.
– Как сделать, чтобы этого не случилось?
– Витамины. Впечатления, но не очень много. Нельзя перегружать мозг, перед выстрелом хорошо бы часик депривации. Я тут написал…
Тогда в лагере ее взгляд остановился на брошке-булавке с зеленым изумрудом. Знак доблести первой степени. Она его получит, позже.
Той ночью они болтали с другими девчонками. Танька из лицея рассказывала страшилку о скрытой букве. Эта буква была в алфавите, но ее изгнали. Теперь она временами появляется в текстах, и тогда автор текста сходит с ума. Одна девочка…
Звякнуло стекло. Ада успела уловить лунный блик. Таня сжалась на кровати.
– Д-девочки… я боюсь…
Таня нравилась Аде, она учила ее и Христю играм с веревкой, и никогда не зазнавалась, что получила направление в лицей. А теперь сидела сжавшись.
Мрак в комнате изменял лица, плясал, гримасничал. Казалось, что у Ольки нет головы, а у Христи пустые глазницы.
Скрипнула дверь и появилась фигура в белой рубашке. Это всего лишь Полина. Ада ловит Полинин взгляд и понимает, что та стреляла. Стреляла крупным калибром – ужасом.
– Мне неприятно все это, – сказала Ада Христе. – Вот мы играем с ними, дружим, а потом стреляем. Предательство какое-то.
– Это ж лицеисты. Они на нас тоже учатся.
– Это не одно и то же.
– А здорово они испугались вчера, – сказала Полина. – Я хотела во время купания, но мне запретили, опасно.
– Расстроилась?
– Нет, не обращаю внимания на незначительные мелочи жизни.
Ада хотела еще что-то сказать. Но пронзительно запахло нагретой солнцем морской водой. Такой суп – первичный бульон с мелко нашинкованными водорослями. С приправой из камней и солнца. Скамейка пахла потрескавшейся старой краской и будто бы ожившим деревом. Хвоя пахла чуть-чуть горько.
Ада вскинула глаза. На дорожке стоял отец и улыбался. Ада кинулась к нему что было сил.
– Папа!