Вагон качнуло, в дверь постучали, она открылась и в дверном проеме купе возникла фигура проводницы. Механическим без оттенков и интонаций голосом она объявила: - Прибываем. Станция Алма-Ата Вторая. Готовимся, готовимся.
Высокий, худощавый и сероглазый, с проседью в черных волосах и шрамом на щеке мужчина вышел из купе в проход вагона. Его безразличный, пустой взгляд скользил по проплывающим мимо терриконам гравия, штабелям шпал и рельсов и неказистым станционным сооружениям. Наконец, плавно замедляя ход, поезд остановился перед зданием железнодорожного вокзала. Мужчина надел легкий серый плащ, шляпу, прихватил портфель и небольшой чемодан и вместе с другими пассажирами покинул вагон.
В здании вокзала гость нашел камеру хранения, сдал чемодан, вышел на привокзальную площадь, сориентировался и направился к стоянке такси.
- Свободен?
- Да. Куда ехать?
- Улица Комсомольская, 125.
- Садитесь
Минут через двадцать машина остановилась около длинного трехэтажного здания. На вывеске у подъезда значилось – «Общежитие №1 Алма-Атинского завода тяжелого машиностроения». Мужчина рассчитался с таксистом, вышел из машины, направился к зданию и по выщербленным каменным ступенькам поднялся к входной двери. За дверью в полумраке большого вестибюля громко и не очень дружелюбно прозвучал голос: - Вам кого? – Приглядевшись после яркого солнца, мужчина рассмотрел в углу за небольшой конторкой внушительного вида дородную женщину со строгим взглядом. За ее спиной на большом деревянном щите на пронумерованных гвоздях висели ключи. Посетитель вежливо снял шляпу, чуть наклонил голову и ответил: - Мадам, мне нужен Павел Буров, он занимает апартаменты номер двадцать пять. - Гость увидел, как у женщины почему-то отвисла нижняя челюсть, сделал попытку продолжить движение, но был остановлен окриком: - Стоять, туда нельзя, здесь не проходной двор!
- Но, но как же быть? – с некоторым недоумением спросил посетитель.
- Как быть, как быть! Сейчас появится кто-нибудь из здешних обалдуев, его и попросим позвать Пашку. – Женщина посмотрела на щит с ключами и добавила: - Он вроде как дома. Ага, вот как раз один объявился. Шилов, позови сюда Бурова из двадцать пятой. Его ждут. – Сейчас позову, тёть Моть. – Пришедший худенький белобрысый паренек бросил любопытный взгляд на посетителя, быстро взбежал по лестнице на второй этаж, прошел по коридору, приоткрыл дверь двадцать пятой комнаты, просунул в проем белобрысую голову и протараторил: - Бурый! Пашка, на выход! Мотя меня послала. Тебя внизу какой-то фраер ждет. – Какой еще фраер? – с полным ртом спросил Буров, отложил в сторону книгу, положил на газетку надкусанный ломоть черного хлеба, посыпанный крупной солью и пучок зеленого лука, встал из-за стола, подошел к двери и выглянул в коридор. Вопрос, однако, повис в пустоте, поскольку за дверью и в коридоре уже никого не было.
Дожёвывая хлеб, Паша сбежал по лестнице в вестибюль, окинул взглядом незнакомого мужчину и вопросительно посмотрел на вахтершу, которую все величали тётей Мотей.
- Вот, Паша, к тебе, - тетя Мотя кивнула головой в сторону мужчины. А тот стоял и, не мигая и не отрывая глаз, смотрел на молодого человека. Посетитель смотрел так, что Паша стал подозревать, что у него, у Паши, с уха или изо рта, или из нагрудного кармана рубашки свисает луковое перо. Пока молодой человек оглядывал себя и проверял, гость, наконец, сделал шаг вперед, протянул руку и представился: - Меня зовут Федор Иванович, нам надо поговорить. - Павел замешкался, но все же пожал протянутую руку и с удивлением ответил: - Хорошо, поговорим. О чем? А вы кто?
- Пойдем, - мужчина направился к двери, Паша посмотрел на тетю Мотю, недоуменно пожал плечами и двинулся следом на выход.
На улице, щурясь от яркого солнца, мужчина осмотрелся, увидел свободную скамейку в скверике перед зданием и предложил: - Пойдем, там тень, присядем и поговорим.
Сели.
- Ты, Павел, спросил кто я? Федор Иванович - это мое русское имя. Для удобства. Мое настоящее имя – Теодор Хуан Карлос. Я испанец, но моя мама была русской. Скажи, Павел, ты что-нибудь знаешь о гражданской войне в Испании в тридцатых годах?
- Слышал, но толком ….нет, нет, не знаю! Да причем здесь это?
- Не ершись. Притом. Твой отец воевал в Испании. Он был военным разведчиком. Там мы с ним и познакомились.
- В Испании? Мой отец? Разведчик? – глаза Павла округлились от удивления.
- Да, твой отец. Вижу, что ты, амиго, этого не знал. Амиго - это друг по-испански, - спохватился Федор Иванович. - Скажу больше: твоему отцу я обязан жизнью. И потому я здесь. Знаешь, Павел, когда я увидел тебя, ты этого, возможно, не заметил, но я вздрогнул.
- Я заметил. У вас было удивленное лицо.
- А знаешь почему? Потому, что ты точная копия своего отца. Вот, - мужчина достал из внутреннего кармана пиджака пожелтевшую от времени фотографию, - возьми и посмотри. Узнаёшь?
На фотографии четверо молодых мужчин в военной униформе улыбались в объектив. Молодой человек поднес фотографию ближе к лицу и сказал: - Это отец? Вот это да! Если бы не эти трое можно было бы сказать что это я.
- Вот, вот, сходство с отцом поразительное.
- А кто эти трое с отцом?
- Друзья. Мы воевали в Испании. А вот это я. Правда, - Федор Иванович коснулся шрама на лице, - тогда у меня было другое лицо. А скажи, Паша, что ты вообще знаешь об отце и своей семье?
- Да почти ничего. Отец был военным, потом попал тюрьму. Мне тогда было несколько месяцев. Отец, мама и старший брат умерли во время войны. Выжил только я. Вот и всё.
- А за что твой отец попал в тюрьму, ты знаешь?
- Нет. Мне говорили, - Павел отвел глаза в сторону, - что мой отец был врагом народа. Но я этому не верю. Тем более, сейчас много говорят по радио о всяких нарушениях в те годы.
- Правильно, что не веришь. Твой отец был настоящий человек, и не умер он во время войны, а погиб в бою как воин. Да, как воин, в августе 1941 года. А в тюрьму, вернее в лагерь, твоему отцу помогли попасть некоторые люди. Они скомпрометировали его.
- Скопро…скомпромен….?
- Скомпрометировали, то есть очернили, измазали грязью, подвели под …как это..м-м-м, подвели под монастырь, словом, обвинили без вины и довели до тюрьмы!
- Но как же так? Зачем? И кто эти люди?
- Твой отец знал этих людей, этих подлецов, и был опасен для них. Вот они с ним и расправились. А кто они, ты узнаешь сам. Всему свое время. И я помогу тебе. А пока, Паша, я прошу тебя, расскажи о себе. Подробно расскажи.
- Зачем вам это? – тусклым голосом спросил Павел, и видно было, что его мысли витают где-то вдалеке, и только сжимающийся и разжимающийся правый кулак со сбитыми костяшками пальцев и чуть подрагивающая фотография в левой руке выдавали бурю в его душе.
- Затем, Павел, чтобы узнать тебя, понять и помочь.
- Мне? Помочь?
- Да! Помочь узнать правду о смерти твоего отца. Ты же хочешь узнать правду?
- Хочу.
- Тогда я слушаю.
- Надеюсь, вы знаете, что делаете, - Павел засмущался и, словно оправдываясь, пояснил, - это из одной книжки я запомнил. - Молодой человек глубоко вздохнул, выдохнул, успокоился и неуверенно начал: - Рассказчик я тот еще. Да и что рассказывать? И рассказывать-то особенно нечего. Ну, ладно. Я родился второго января сорокового года. Мне было несколько месяцев, когда арестовали отца. Моего старшего брата отдали в детский дом в Москве, а маму и меня отправили в женский лагерь в Луганск. Это Украина.
Пошел я в год, в смысле, начал ходить, и тогда же меня отняли у матери и сдали в детский дом. Там же – в Луганске. А потом началась война. Детдом эвакуировали из Луганска в Алма-Ату. Так я сюда и попал. А ехали мы сюда в одном эшелоне с работниками, станками и всяким прочим оборудованием Луганского паровозостроительного завода. Завод тоже эвакуировали в Алма-Ату. Теперь это Алма-Атинский завод тяжелого машиностроения.
Что? И про детство рассказывать?
- Да, - кивнул шляпой Федор Иванович, - рассказывай всё и подробно.
- Хорошо. Первое, что я помню из детства, словно фотография перед глазами стоит, это начальник нашего алма-атинского детского дома Никитич со своей деревянной ногой. Нога сильно впечатляла. Особенно когда Никитич отстегивал деревянный протез, разминал колено и культю, когда они затекали, снова пристегивал деревяшку и каждый раз приговаривал: - Урядник Семиреченского Казачьего полка Иван Брагин к танцам готов.
Левую ногу ниже колена Никитич, по его выражению, оставил на германской войне в шестнадцатом году, с тех пор ковыляет на деревяшке.
Наш детдом находился в Малой Станице, так называется район, где, как нам говорили, и возник город Верный – теперь Алма-Ата. Наши два детдомовских корпуса раньше были казармами, построенными на месте, которое когда-то с трех сторон было обнесено валом и крепостной стеной, а четвертая сторона представляла собой пологий склон высокой горы. Это место и прилегающие к нему кварталы жилых домов называются Крепостью, хотя от самой крепости и крепостных стен уж почти ничего и не осталось. А дом Никитича – бывшая крепостная караулка - стоит как раз у подножья горы. А перед домом Никитича был большой палисадник и цветник, а за домом аж до самой вершины горы был яблоневый и вишневый сад.
Рассказывали, осенью сорок первого года Никитич собрал пацанов-детдомовцев и сказал: - Война идет лютая, детушки мои. Силен германец, силен, вона как прёт, сволочь. Быстро с ним не управимся. Украинский уголёк и хлебушек, мы, почитай, уже потеряли на какое-то время. Да-а. И так-то пропитанием обходимся мы с вами с Божьей помощью не ахти как, а теперича, значит, буде похуже: холодно буде и голодно. И потому сад на дрова порубим, палисадник и цветник тоже изведем, а на их месте картошку будем сажать, лук, чеснок и капусту.
Сказано сделано. Сад вырубили, стволы деревьев распилили и раскололи на полешки, ветки порезали и аккуратно сложили. А вот на корчеванье пней наших детских силенок, усилий трех нянь, двух воспитательниц и учителей, старенького завхоза и по совместительству сторожа Петровича, поварихи тети Зины и одноногого Никитича оказалось маловато. Военкомат помог. Упросил Никитич военкома и тот крепких мужиков к нам прислал, вывернули они эти пни и свалили в кучу в дальнем углу. Большая получилась куча. Мы, малышня, там потом в войнушку играли, фрицев били.
А землю под огород раскопали. Тоже мужики помогли, но и мы копали. Никитич вооружал свое воинство лопатами, строил в две шеренги и отдавал команду: «По коням, братцы. Аллюр три креста, шашки наголо, на копку марш, марш!», и тоже копал вместе со всеми. Надо было видеть, как он к своей деревяшке крепит деревянный же башмак, ступнёй он его называл, чтобы протез при копке не проваливался в землю, и как потом копал. Поставит лопату, найдет точку равновесия и затем как бы запрыгивает всем телом, опираясь здоровой ногой на штык лопаты и загоняя его в землю. И даже наши лодыри и сачки, а такие всегда есть, видя такое дело, всерьез брались за работу. А огород нам потом очень, очень помог. Что это вы, Федор Иваныч, глянули так на меня? Что? Наверное, подумали: «Да не похож ты на заморенного детдомовца, нет, не похож»! Верно, не похож. Спасибо Никитичу. Сто пятьдесят нас было в детдоме, возрастом от года до шестнадцати. Не знаю, что с нами бы стало, если б не Никитич. Родом он, Никитич, из Джаркента, теперь город Панфилов. Это километрах в двустах от Алма-Аты и прямо на границе с Китаем. Когда-то, нам Никитич рассказывал, это был форпост Российской Империи в Джунгарских Воротах. Земли там хорошие, плодородные. Многочисленная казачья родня Никитича там прижилась и укоренилась с незапамятных времен. Так вот, каждый год в конце сентября, начале октября к Никитичу приезжали родственники на двух-трех подводах. Приезжали только женщины – жены братьев Никитича. Мужчины - все четыре брата Никитича - ушли на войну. Со снохами приезжала и мама Никитича – старенькая, маленькая, сухонькая женщина и с ней всегда приезжала ее подружка – тоже старенькая казашка, которую все уважительно называли Апа или ласково - Апашка.
Так вот, эти женщины привозили нам капусту, картошку, морковку и еще вкуснятину - сахарную свеклу. Мы ее прямо так ели. Мыли и ели.
Пока наши старшие пацаны разгружали подводы, мы все, малые, высыпали на улицу и смотрели. А мама Никитича смотрела на нас, крестила и плакала, а ее подружка не крестила нас, а просто плакала и раздавала нашим мелким вкусные баурсаки. (Баурсаки – казахские пончики. Прим. Авт.)
Это уж позже, после войны, когда я подрос и стал ездить с ребятами в Панфилов помогать по весне в поле этим женщинам, я стал понимать, что все, что они нам привозили в военные и первые послевоенные годы, они отрывали от себя, от своих детей.
А из четверых братьев Никитича с войны не вернулся никто.
И двое сыновей Апашки тоже не вернулись с войны.
Все они в 41-м сложили головы под Москвой.
Мама Никитича по осени все также приезжала к нему, и, значит, к нам, крестила нас, но больше не плакала, наверное, всё уж выплакала, и смотрела на нас сухими, больными глазами, как на иконе, что я видел в ее доме.
А еще по осени мы работали на Алма-Атинском плодоконсервном комбинате. Сортировали капусту, огурцы и помидоры. Потом их там солили и мариновали. Кроме капусты, огурцов и помидоров нам еще иногда и халва перепадала. Халва - это сладость такая. Халва - это праздник! А за нашу работу в детдом потом привозили две-три фляги подсолнечного масла.
Так что питались мы скромно, но не голодали, нет, не голодали. И еще скажу. Все взрослые во главе с Никитичем зорко следили за тем, чтобы сильные и старшие не отбирали еду у слабых и младших. А когда такое всё же случалось, Никитич говорил: - Ну, что ж, покусился на чужое - лишишься своего, - на сутки лишал провинившегося пищи, а в дополнение, для усиления наказания, отправлял в зависимости от сезона на «колево» или на «месиво». Зимой – дрова колоть, летом - выгребную яму уборной опорожнять.
Что еще запомнилось из раннего детства? Как-то весной, это я помню точно, но не могу сказать какого года, в наш детдом привезли человек двадцать детей из Ленинграда. И начались драки между нашими мальчишками и ленинградцами, которые как-то прознали, что мы дети врагов народа и стали называть нас гитлеровскими шкурами, прихвостнями, фашистским отродьем и еще такими словами, что даже мне – детдомовцу – повторять невмочно. Образовались две непримиримые стаи, а где стаи, там и вожаки – самые отчаянные драчуны. Дрались крепко, разбитых носов и подбитых глаз хватало. Эту войну загасил Никитич. Собрал он всех однажды, вывел вперед вожаков, внимательно осмотрел их синяки и ссадины и сказал: - Молодцы! Что скажешь? Молодцы! Сердца львиные, а мозги куриные. Если бы ваши отцы на войне вели себя также как вы себя здесь ведете, то германец и до Алма-Аты допёр бы. – Никитич в полной тишине обвел всех взглядом и стал перечислять фамилии, он всех нас знал по именам и фамилиям, и говорил, мол, отец такого-то на фронте, и этот на фронте, и тот на фронте. Может, слегка и привирал Никитич, кто знает, долго называя фамилии, а потом остановился, повернулся к этим двум, ткнул ленинградца пальцем в грудь и спросил: - А теперь скажи, казак лихой, какая разница между им и тобой? А? Какая? – И сам с расстановкой ответил: - Ни-ка-кой! – И приказал: - Войну прекратить. Еще раз увижу такое, не пожалею деревянной ноги, отстегну и, Господи прости, отхожу обоих. Ясно? Всё. Разойтись. – И война закончилась.
В семь лет я пошел в школу. Начальная школа – с первого по четвертый класс, была при детдоме, а с пятого класса мы начинали ходить в ближайшую городскую школу. Время пришло, пошел и я. И это событие – перевод в городскую школу - становилось для нас шоком. Для всех. И первое, с чем мы сталкивались – это деньги. Вернее, их отсутствие. Детдом карманных денег не давал. И как назло, каждый день на нашу улицу рядом со школой привозили и устанавливали лоток с горячими пончиками. Стоил пончик копейки, но у нас, как правило, не было этих копеек, а пахли эти сказочные, чуть присыпанные сахарной пудрой пончики, на всю улицу так, что слюни у нас, детдомовских, висели до пупа. А зимой появлялся лоток с вожделенным мороженым - эскимо. Для нас, крепостных, эти пончики и эскимо были редкой радостью, а для многих из твоего же класса - просто обыденностью. Тяжело, я помню, горько и обидно было воспринимать эту разницу возможностей детскому уму. Дальше – больше. В детском доме мы все были, конечно, разные, но и во многом схожие, подобные. Поскольку условия были одинаковые, то и все мы были скроены, как бы это сказать, вроде как по одному лекалу. – Рассказчик покосился на внимательного слушателя и счел нужным пояснить: - Лекало, Федор Иванович, это такое приспособление для разметки и резки листов металла.
- Не только, - отреагировал слушатель, - есть много видов лекал. Не только для разметки и резки металлов, но и еще для много чего, в том числе и для мозгов тоже, - с улыбкой закончил слушатель
- Лекало для мозгов?
- Да, ты только что сам, амиго, об этом сказал, правда, другими словами.
- А, ну да, ну да. Так вот. В том году восемь мальчишек вместе со мной пришли из детдома в пятый класс обычной городской школы. Распределили нас по трем пятым классам. В моем классе нас было двое. Все дети в классе, конечно, знали, что мы детдомовские. Да не из простого детдома, а из детдома для детей врагов народа. Нас называли «вражинами крепостными» и относились к нам так, как будто мы и есть эти самые враги народа. Даже возник вид то ли развлечения, то ли спорта: после школьных уроков отловить в школьном дворе или где-нибудь поблизости и отбуцкать крепостного. В общем – война. Никитича в школе с нами не было, а наши старшие пацаны, которые учились в этой же школе, сказали нам, мол, мы все через это проходили и потому, шкеты, разбирайтесь сами. Мы вмешаемся, если только вас будут долбать старшие. И тогда мы решили выходить из школы все вместе. Если у кого-то уроки заканчивались раньше, то они дожидались остальных в школе. А в команде мы всегда были сильнее городских, мы были злее и жестче и били их даже меньшинством. У нас были правила от Никитича: если ты оказался один и забоялся, то делай ноги да побыстрее, пока нос не расквасили. А если ты не один, то нельзя бежать, нельзя бросать друзей, и коль все же пришлось драться, то надо драться. И еще Никитич нам наказывал никогда не бить лежачих. Он говорил: «Бить лежачего – позор, для души - разор»
А потом мы применили тактику городских. Стали отлавливать их заводил - драчунов по одному. Нет, нет, не для того чтобы отметелить толпой. Мы предлагали честный бой один на один до первой крови. С нашей стороны выходил, конечно же, самый сильный боец.
Федор Иванович покосился на кулаки рассказчика и просил: - Ты? – Нет, - рассмеялся Павел, - не я. Хотя и тогда я, пожалуй, был крупнее остальных. Но, я вам скажу, в уличных пацаньих драках вес и сила не всегда играют первую роль. Был у нас один пацан - ваш тёзка – Федюня - высокий, длиннорукий, худой, но жилистый и стремительный. Он всегда, как говорится, пёр духом и никого не боялся. И в наших групповых стычках, и в этих один на один боях со стороны казалось, что он вообще не знает, что такое страх. И еще казалось, что он не дерется, а играет. Он двигался так, будто танцует, и оттого мордобой у него получался красивым. Глупо, конечно, звучит, но это так.
В общем, через какое-то время всем эта война надоела, и открытая вражда улеглась.
Хуже дело обстояло с другим. Придя в городскую школу, я увидел, как все мы детдомовские отличаемся от других учеников внешне. На занятия в школу можно было ходить только в школьной форме. С этим было строго. У мальчиков это были брюки, светлая рубашка и сверху подобие гимнастерки, перехваченной в поясе ремнем с пряжкой. У нас, детдомовских, школьная форма переходила из поколения в поколение, от старших к младшим, многократно латалась и донашивалась, не вру, до состояния ветоши. То же и с обувью. Можете представить себе, как мы выглядели. Особенно остро это стало ощущаться, когда пришла пора первых поглядок на девчонок, первых душевных движений и внутренних ахов и охов. Но тут, как говорится, ничего не попишешь, а ведь девчонки встречают по одёжке.
А еще от всех от нас потягивало чесночком. На том месте, где когда-то были палисадник и цветник Никитич выращивал чеснок. Урожайные головки были, не вру, с мой кулак. Чеснок шел на стол, и мы его регулярно употребляли, а Никитич нас просвещал, приговаривая: - Царь Петр Алексеевич, Царствие ему Небесное, каждому матросу русского военного флота два раза в неделю выдавал по дольке чеснока, чтобы цингой и простудами не хворали. И вы ешьте и буде здравы.
Младшие ели чеснок в обязательном порядке, а старшим, которые ходили в городскую школу и от чеснока отказывались, Никитич говорил: - Если ты умнее царя Петра Алексеевича, то не хочешь - не ешь.
Да. А потом пришло понимание, что мы, крепостные, отличаемся от городских не только внешне, но и внутренне. Да, несмотря на нашу застиранную, заштопанную, задрипанную одежду и чиненую перечиненную обувь, внешне и в общении мы были живее, проще и раскованнее городских и, что называется, «за словом в карман не лезли», но в то же время внутренне мы были грубее и примитивнее. И не по причине врожденной глупости, нет, мы просто меньше видели и слышали полезного и умного, у нас было меньше положительных впечатлений. Наш Никитич, воспитательницы, они же учительницы и повариха тетя Зина - хорошие люди, но, я потом понял, этого было мало. У нас не было того, что давала семья, и сказывалось детдомовское лекало. К примеру, до перехода в городскую школу я даже и не слышал кто такие Чук и Гек, Белоснежка и семь гномов, дядька Черномор, Принц и Нищий, капитан Флинт и Джон Сильвер. А мой сосед по парте – Витя – не то, что знал, но уже и кое-что прочитал. В общем, отличались мы не только одёжкой, но и умишком.
А с Витей мы подружились. Теперь я могу сказать, что, быть может, сам того не подозревая, он подтолкнул меня к новым интересам и целям и, значит, к новой жизни. – Рассказчик покосился на слушателя, чуть смутился и сказал: - Какие-то парадные слова получились, как на комсомольском собрании. Хотя на самом деле, касательно Вити и меня, оно так и было. – Павел чуть помолчал и спросил: - Федор Иваныч, я вас не замучил своими россказнями.
- Нет, нет, продолжай.
- Продолжаю. Витя занимался спортом – большим теннисом - и частенько приносил в школу ракетку и форму и сразу после уроков шел на тренировку. Теннисные корты были в Парке Горького. А наша Крепость была за парком, то есть нам было почти по пути. И как-то из любопытства я пошел с ним на корты. Раз, второй. Мне понравилось, мне было интересно наблюдать и за тренировками и, особенно, когда играли на счет.
На первом корте за судейской вышкой стояли скамейки для зрителей, где можно было сидеть и смотреть. И вот в один из дней ко мне подошел тренер и спросил, мол, что ты здесь просто так сидишь, может быть, хочешь попробовать? Смотри, как твой друг гоняет. - Я, конечно, хотел. Тренер – его фамилия Марки, да, на последнем слоге ударение, так вот Марки Александр Карлович принес ракетку и мяч, увел меня к тренировочной стенке и для примера сделал несколько ударов по отскочившему от стенки мячу и сказал: - Это называется хавволей, по-русски - игра с полулёта, когда удар по мячу наносится сразу после его отскока от площадки. Понял? Смотри, вот так должна двигаться рука с ракеткой при ударе, - и показал, как она должна двигаться, - а вот так должны работать ноги. Ну - ка, повтори. Хорошо. Давай. Через час приду и гляну что тут у тебя получается, а ты мне скажешь сколько ударов удалось сделать подряд без ошибки. - Отдал мне мяч и ракетку и ушел. Я так увлекся, что и не заметил, когда он появился и стал наблюдать за моими упражнениями. А когда он подошел и предложил мне заняться теннисом, я просто онемел от радости. Так я начал заниматься спортом в одной команде с Витей. Мы еще больше подружились, я даже стал бывать у них дома, а Витя стал давать мне книжки, которые читал сам. Он читал запоем, даже в классе на переменках между уроками. И я заразился, и тоже стал читать запоем, тем более, что я уже начал понимать, как много мне нужно наверстать. Помню, Витя дал мне на одну ночь чужую книгу. «Всадник без головы» она называлась. Вечером, когда все уже легли спать, я пробрался в класс, включил настольную лампу на учительском столе и в этом крошечном освещенном пространстве читал до рассвета. Читал, а за окном мне слышался то стук копыт коня Мориса Мустангера, то в окно заглядывал Зеб Стумп со своим длинным ружьем за спиной. А потом, когда я все же улегся в свою койку, мне казалось, что из–под соседней кровати на меня смотрят и безмолвным криком кричат мертвые глаза отрезанной головы, а черные губы шевелятся и пытаются что-то сказать.
А теннис стал моей второй жизнью. Через два года тренировок я успешно сыграл в отборочных играх и попал в состав участников юношеского первенства республики. Всем участникам выдавались талоны на питание: завтрак, обед, ужин. Кормили в кафе в парке, где корты. Каждый талон стоил двадцать пять рублей! Фантастика! Неиспользованные талоны можно было обменять на деньги. Это были лучшие времена. - Павел смутился, покосился на слушателя, кашлянул и сказал: Что-то я далеко уехал, да? Извините.
- Ничего, ничего, продолжай.
- Вот так я дошел до восьмого класса. Учеба, чтение, теннис. Проблемы? Конечно, были. Главная проблема – постоянное и унизительное безденежье. В секции тенниса ракетки и мячи нам выдавали бесплатно. Их не нужно было покупать. А вот форму: теннисные тапочки, шорты, майки надо было приобретать самому, да и просто карманные деньги стали позарез нужны. Хотя бы попить после тренировки сладкой газированной воды. Когда набегаешься до седьмого пота, она такая вкусная. Частенько по-дружески меня угощал Витя. И хотя эта водичка стоила копейки, каждый раз я испытывал внутри какое-то неудобство. Деньги, деньги! Я перестал по воскресеньям ходить на тренировки, хотя у нас с этим было строго. Один-два пропуска без уважительной причины – и вылет из команды. Я объяснил все тренеру Александру Карловичу, он меня выслушал и сказал: - Ладно. Будем считать, что по воскресеньям ты занимаешься индивидуальной физической подготовкой.
Воскресные дни я теперь проводил на железнодорожной станции Алма-Ата 1. Я прибился к команде студентов, спасибо им, что приняли меня, и вместе с ними разгружал и убирал вагоны, таскал песок, гравий, рельсы, шпалы и всякое другое. В общем, подрабатывал. А студенты эти были с факультета металлургии политеха. Хорошие ребята, повезло мне с ними.
Да. Так вот деньги! Скажу вам, не все наши ребята смогли совладать с денежной проблемой. Одни скурвились и стали отбирать деньги в школе у городских младшеклассников или гопстопничать на улицах, другие начали приворовывать на рынке и в магазинах и, конечно, рано или поздно попадались и меняли детдом на детскую колонию.
Ну, ладно. Закончил я восьмилетку и пошел работать на завод, место мне дали в этом общежитии, - Павел головой кивнул в сторону здания. - Так я распрощался с детдомом. А осенью поступил учиться на вечернее отделение индустриального техникума.
- Кем же ты работаешь?
- Пока я ученик плавильщика литейного цеха.
- Нравится?
- Нравится. Я уже для себя решил: после техникума буду поступать в алма-атинский политех на металлургический факультет. Почему на этот факультет? Да потому, что ребята – студенты интересно рассказывали, потом в техникуме нам показывали, как плавится металл в лабораторной электрической индукционной печи, как образуется шлак, и я хочу понять – как это происходит. И еще нам сказали, что будущее – это авиация, ракетостроение, атомная энергия, микроэлектроника и управляемые электромагнитные излучения.
И для всего этого нужны сверхчистые металлы и новые сплавы.
А еще, - только вы не смейтесь, Павел смущенно покосился на собеседника, - я хочу приручить шаровые молнии. Научиться создавать их и управлять ими.
-Ты, амиго, взял это из фантастического романа?
Павел еще более смутился и ответил: - Нет, я это придумал сам. Представляете, сотворить шаровую молнию, а это действительно шар, я однажды на улице видел, и по воздушному электромагнитному коридору направить этот сгусток колоссальной энергии без всяких проводов куда нужно. А этот коридор, как я его вижу, создается четверкой генераторов лучевых синхронных электромагнитных импульсов. Я знаю - есть такие, нам физик говорил. Так вот, эти импульсы как бы толкают и разгоняют шар в этом лучевом туннеле точно так, как снаряд разгоняется в стволе пушки до нужной скорости в зависимости от частоты импульсов. Здорово же?
- Здорово, Павел, здорово!
- А еще, а еще, - Павел вдохновенно начал, но смутился и покосился на слушателя. А тот кивнул головой и сказал: - Продолжай, Паша, продолжай.
- А еще я хочу сконструировать прибор, с помощью которого можно будет определять способности человека. – Увидев удивленный взгляд собеседника, Павел пояснил: - Работа мозга – это производство, - Павел опять чуть смутился и, тщательно выговаривая слова, продолжил, - это продуцирование электромагнитных импульсов. Понимаете? И я убежден, что у людей гениальных эти импульсы головного мозга отличаются от импульсов обычных людей по амплитуде, проще говоря, по силе, и по частоте, или по-другому – по скорости. И если удастся создать прибор, улавливающий эту разницу, то можно будет находить способных людей и выращивать их как птенцов в инкубаторах. Я даже название прибора придумал – генометр. Интересно же?
- Интересно, интересно! Хорошо! Ну а как спорт, как теннис?
- Теперь я занимаюсь только летом, когда в техникуме каникулы. А зимой совсем времени нет. Бывает, даже нет времени съездить в детдом проведать Никитича. А ведь он мне как отец! Только на чтение удается время выкраивать. И, представляете, Федор Иванович, я читаю, а эти названия: Понт Эвксинский, Боспор Киммерийский, Таврида, Каппадокия, Пальмира, Мелитена, Рандея звучат для меня как музыка. - Павел смущенно кашлянул и повернул голову к собеседнику: - Что-то я опять далеко ушел, извините. Федор Иваныч, о себе я вроде все сказал, а теперь вы расскажите об отце. Как вы с ним познакомились?
- Да, да. Ну, слушай. Я тебе уже говорил - твой отец был военным разведчиком. Он прибыл в Испанию, в Картахену, город так называется, в составе первой группы советских военных специалистов еще до начала мятежа и Гражданской войны. А познакомился я с ним уже во время Гражданской войны. Это был июль 1936 года. А через пару дней после знакомства, представляешь, амиго, нам удалось засечь высадку на побережье залива Масарон двух подозрительных людей. Мы их захватили. Один из них - высокий, крепкий немец, оказался связником, второй – молодой испанец с копной черных курчавых волос на голове и каперской бородкой, был проводником, сопровождающим. В Картахене они должны были встретиться с агентом. Немец утверждал на допросах, что не знает агента в лицо и тот не знает его, и что ему известно только время, место встречи, опознавательный знак и пароль – строка из стихов Гёте. Твой отец в совершенстве владел немецким языком, точно подходил и по возрасту и даже внешне, и взял на себя роль связника. Мне же пришлось изменить внешность, чтобы выступить в роли сопровождающего. Представь себе парик и бутафорскую бородку в июле в сорокаградусную жару! Это такая пытка! Должен тебе сказать, что было мне тогда двадцать лет. Ни военного опыта, ни, тем более, оперативного опыта контрразведчика у меня не было, ведь я только-только был зачислен в отдел контрразведки. В общем, как сказал бы твой отец, - а он любил всякие поговорки, шутки и прибаутки, - зелень зеленью да с молоком на губах. Момент был ответственный, и я был очень скован и напряжен. Видя это, твой отец сказал слова, которые я запомнил на всю жизнь. Он посоветовал мне на все жизненные проявления смотреть с некоторой долей юмора, иронии, сарказма или гротеска. Он говорил: - Юмор веселит сердце и дарит силу, ирония лечит голову и сушит слезы, сарказм перчит кровь и греет душу, а гротеск острит язык и глаз.
Ну, ладно. Встреча должна была состояться в городском парке. Место довольно людное. Твой отец, как человек опытный, как только мы зашли в парк и медленно, вроде прогуливаясь, направились к месту встречи, сказал мне: - Здесь много вооруженных людей. - Летом в жару спрятать в одежде оружие не так- то просто.
- Вон, смотри, - сказал твой отец и незаметно показал, - вон тот и вот этот, и вот еще люди с оружием, и это не наши люди.
А я некоторых узнал. Это были люди из городской полиции. И, представляешь, Павел, каково было наше удивление, когда в конце парковой аллеи появился и направился в нашу сторону сам начальник городской полиции, да еще и с агентурным опознавательным знаком! Рата! Крыса! Представляешь? Он хорошо подготовился к встрече и подстраховался. Эти люди с оружием были его группой прикрытия из верных ему полицейских. Мы сели на скамейку, где и должна была состояться встреча. Не дойдя метров тридцати, наш полицейский друг отвернул в сторону и стал быстро удаляться.
Я подумал, было, что он своим крысиным чутьем почувствовал что-то не то, но, как позже мы выяснили, связник-немец на допросах сказал нам не все, да, не всё. Подставил нас.
И тут же мы увидели, как к нам бросились, на ходу доставая оружие, несколько человек, находившихся на некотором отдалении. Дальше всё произошло очень быстро. Твой отец вскочил, рывком опрокинул скамейку вместе со мной назад, сам перепрыгнул через нее, присел, схватил меня за ногу и подтянул к себе. Началась стрельба, стреляли в нас, послышались резкие щелчки попадания пуль в скамейку. От деревянных брусьев скамейки отлетали щепки, от металлических частей пули рикошетом с визгом разлетались в разные стороны. Твой отец выхватил пистолет и несколько раз выстрелил. Я увидел, как двое бежавших к нам людей упали. В дело вступила наша группа прикрытия и началась перестрелка.
-Страшно было? – спросил Павел.
-Нет, мне было не страшно, я был просто отключен, я даже не достал оружие, я просто смотрел как завороженный на происходящее. Потом, когда все кончилось, мы насчитали семь попаданий в нашу баррикадную скамейку. И тогда до меня дошло, что твой отец спас мне жизнь. Я был благодарен твоему отцу и в то же время мне было неловко перед ним за мою.. ..э… гм… растерянность. А он почувствовал это и, знаешь, спокойно, по-дружески, я эти слова тоже на всю жизнь запомнил, сказал мне: - Не переживай. Со мной, когда я первый раз попал в подобную передрягу, было также. И, поверь мне, это не самый худший вариант. Плохо, совсем плохо, когда человек в подобной ситуации напрочь теряет голову и делает глупости, к примеру, закрывает глаза, встает и деревенеет как столб, или, что еще хуже, бежит, куда глаза глядят. В таких случаях выражение « потерял голову» зачастую приобретает буквальный смысл. А еще, он сказал, мол, наши бывалые мужики говорят: «так зассал, что башку просрал». Грубо, конечно, но точно. С тобой - другое дело, с тобой - не так. Так что не переживай. Теперь ты битый, а за одного битого, говорят, двух не битых дают. - Да-а! Вот так твой отец спас мне жизнь в первый раз.
- А что? Был и второй раз? И что вы сделали с немцем - связником и его напарником?
- Да, твой отец не раз спасал мне жизнь, но об этом позже. Что было с немцем и его напарником? – Федор Иванович вздохнул и отвел глаза в сторону: - Они получили то, чего желали нам - смерть. Их пристрелили. На войне так - жизнь за жизнь. - Федор Иванович помолчал, затем посмотрел в глаза собеседнику, хлопнул ладонью по колену и, решившись, сказал, - а сейчас нам надо решить главный вопрос. Гм, да. В общем, я хочу усыновить тебя, Павел, и прошу твоё согласие.
- Усыновить? Меня? Зачем? – От удивления глаза Павла округлились.
- Дело в том, - начал Федор Иванович, - что без этого, выражаясь казенным языком, формального акта, я вряд ли смогу выполнить данное тебе обещание: помочь узнать всю правду о твоем отце. Поверь, я очень хочу помочь тебе. И ты ведь хочешь этого?
- Да, хочу! – Павел рассмеялся и не без сарказма добавил: - Папа. - Затем посерьезнел, посмотрел прямо в глаза собеседнику и с сомнением спросил: - И все это, я говорю об усыновлении, только для того, чтобы помочь мне?
- Не только. Видишь ли, моих родителей убили, затем пытались убить и меня, и твоего отца. Там, в Испании, у них это не получилось. Затем твоего отца они все же достали дома и упрятали в лагерь. Все эти события связаны, я знаю - за ними стоят одни и те же люди, и я хочу разобраться во всем этом.
- Я вам верю, Федор Иванович, но кто же вам позволит сделать это – усыновить меня?
- Так ты согласен? Это можно расценивать как твое согласие? – быстро и с облегчением спросил Федор Иванович.
- Да.
- У-уфф, - выдохнул Федор Иванович, открыл лежащий на коленях портфель, порылся в нем, достал тонкую папку, протянул ее Павлу и сказал: - Вот, читай! – Павел взял папку в руки.
В это время из подъезда общежития высыпала ватага парней и среди них белобрысый Шилов. Он сложил ладони рупором и крикнул: - Эй, Пашка, Ароновне свежее пиво завезли! Подтягивайся к нам. - Паша нетерпеливо отмахнулся, раскрыл папку, прочитал короткий текст, и его глаза вновь расширились от изумления. Сдавленным голосом он повторял: - …Верховный Совет СССР…в исключительном порядке…. рассмотрев ходатайство … гражданина республики Чили….об усыновлении несовершеннолетнего гражданина СССР …. постановил…на основании статьи…. и при согласии Бурова Павла Владимировича…..ходатайство удовлетворить… в установленном порядке уведомить Верховный Совет Казахской ССР..
- Дальше, амиго, дальше смотри, - Федор Иванович достал из внутреннего кармана пиджака и держал наготове авторучку. Павел перевернул лист с гербом страны и увидел отпечатанный текст. Это было согласие на усыновление. Павел поставил подпись и спросил: - А дальше что?
- А дальше формальности. Надо заверить согласие у нотариуса и передать все бумаги в приемную Верховного Совета Казахстана. Где твой паспорт, Паша?
- В общаге
- Возьми, Паша, паспорт и поехали, поехали.
Через пару часов мужчина и юноша покинули здание Верховного Совета Республики.
- Ну, вот и всё, - удовлетворенно подвел итог Федор Иванович, - через две-три недели твой, Павел, новый паспорт будет готов. Ну, что, родственник, я вижу тебя переполняют чувства, а в голове роятся разные вопросы. Так?
- Так!
- А раз так, - Федор Иванович посмотрел на часы, - надо пообедать и заодно продолжим наш разговор. Есть тут поблизости ресторан или кафе?
- Есть. Пойдемте, это недалеко.
- Пойдем. А теперь задавай свои вопросы.
- Федор Иванович, я родился в сороковом. Как же вы узнали обо мне и о том, что отец погиб в августе сорок первого года?
- Логичный вопрос, Павел, логичный. Тем более, что в последний раз я видел твоего отца двадцать седьмого октября 1936-го года. Этот день я запомнил на всю жизнь. Запомнил потому, что твой отец в тот день второй раз спас меня. Спас ценой своей жизни. Да, именно ценой своей жизни, тогда я был убежден в этом.
- Расскажите, расскажите - как это было?
- Расскажу, обязательно расскажу. Ага, вот и ресторан.
Мужчины поднялись на открытую летнюю веранду и заняли свободный столик. Легкий ветерок заносил сюда ароматный дымок с запахом жареного мяса. Федор Иванович показал взглядом на лежащее на столе меню и сказал: - Заказывай, Павел, я полагаюсь на тебя, - и махнул рукой, подзывая официанта. Тот принял заказ и удалился.
- А теперь, Павел, слушай. Дело было так. Вместе с твоим отцом мы провели удачную контрразведывательную операцию и перехватили курьера с крупной суммой денег и большой партией золота в изделиях: кольца браслеты и так далее. Всё это было собрано роялистами Мадрида и Картахены и предназначалось мятежникам генерала Франко. Однако пока мы с твоим отцом были в засаде все изъятые деньги и ценности пропали, а те, кто приложил к этому руку, сделали так, что подозрение пало на меня. Я же подозревал Маркеса, Силина, Родригеса.
Рассказ захватил Павла так, что он даже не заметил, как к столу подошел официант и разложил по тарелкам шампуры с восхитительным шашлыком.
Федор Иванович прервал повествование, взял шампур и со словами: - Это просто чудо! Этому стоит уделить внимание, - зубами снял с шампура сочный поджаренный кусок мяса, распробовал его и довольно подмигнул. Павел тоже взял шампур и, не притрагиваясь к мясу, с отсутствующим видом медленно повторял услышанные имена: - Маркес, Силин, Родригес. – Затем вздохнул: - Эти люди, отец, испанское золото! Все это будто из какой-то книги.
- Книги берутся из жизни, да, амиго, из жизни. Ну, ладно, Паша, я, пожалуй, продолжу. Вернемся в 1936 год. Итак, меня арестовали, а на следующий день твоему отцу было приказано доставить меня на военный объект. Попасть туда на машине можно было только через территорию морского порта и далее по прибрежной дороге. Я сказал твоему отцу, что он везет меня на казнь, и что его убьют тоже. Он сначала не поверил мне, но задумался и понял, что кое-что следует проверить. Мы поднялись на машине по горной дороге на склон, с которого просматривалась прибрежная дорога, и увидели там за одним из брошенных морских контейнеров засаду. Нам обоим стало ясно, что это по наши души. И тогда твой отец снял с меня наручники и приказал покинуть машину. Я отказался, но он сказал: - Это приказ, - вытолкнул меня из машины и уехал. Что мне было делать? Я остался на склоне и стал ждать.
Машина Владимира, твоего отца, появилась на прибрежной дороге, когда порт вовсю бомбили итальянцы. Я видел, как машина приблизилась к месту засады, и в это время двойка бомбардировщиков накрыла бомбами и машину, и засаду. Когда пыль и дым рассеялись, я увидел отброшенную взрывом с дороги перевернутую и горящую машину. Контейнер, за которым скрывалась засада, разнесло в клочья. Вот так, амиго, твой отец сохранил мне жизнь, а сам, как я тогда думал, погиб.
-Зачем, зачем он поехал туда, если знал, что там засада? А? – спросил Павел.
-Не знаю. Твой отец был смелым человеком и, вероятно, в тех условиях, в тех тяжелых для него обстоятельствах, когда он понял, что люди, которых он считал своими, предали его и отправили на заклание, он нашел единственное для себя решение. Я думаю так.
Слушай дальше. Склон горы, с которого я видел гибель твоего отца, я покинул не сразу.
«А вдруг он, Владимир, жив! Ведь бывают же чудеса?» - Эта мысль толкнула меня, и я бросился по склону, продираясь сквозь заросли колючего кустарника вниз, туда, к горящей машине. И тут я увидел вдалеке на прибрежной дороге движущийся от порта санитарный фургон. Я понял, что не успею, и я вернулся на открытое место, откуда было видно все происходящее на дороге. Я был в ступоре. Я сидел на сухой траве склона и думал: «Как же так? Менее часа назад он, Владимир, снял с меня наручники, выставил из машины, словом, спас меня, а сам сгорел на этой проклятой дороге?» - Было далеко, но я видел, как санитары что-то грузили в фургон. Что они могли грузить? Вероятно, тела погибших. И тогда до меня дошло, что, вероятно, для всех было бы лучше, если б я тоже сгорел на этой дороге вместе с твоим отцом.
И тогда же я понял, что не смогу опровергнуть ложное обвинение Маркеса. Помнишь, я упоминал это имя. Не смогу по той простой причине, что сразу после задержания мною Маркеса с похищенным им золотом, я отправил ребят своей команды сделать обыск в рабочем кабинете и доме Маркеса и один доставил его с похищенными ценностями на его же машине в комендатуру. Где и был задержан. Понимаешь? И получилось так, что Маркес с его лживым обвинением есть, а золота нет. В этой ситуации те, кто прибрал золото, конечно, были заинтересованы, чтобы я исчез. И я решил подыграть им, и я исчез. Чтобы из мнимого небытия потом, после окончания гражданской бойни разобраться и с Маркесом, и всей этой историей. И помог мне исчезнуть мой друг – начальник полиции, назначенный вместо того предателя. Он снабдил меня новыми документами. И тогда я возник в новом облике. Облике бойца интербригады Линкольна. Почему Линкольна? Да потому, что большинство там составляли американцы.
А после финальной трагедии, после падения Республики, мне пришлось покинуть Испанию. Я уехал в Англию, но вскоре началась большая война. – Федор Иваныч тяжело вздохнул:
- А после войны я уехал в Чили.
Ты спрашивал, Паша, как я нашел тебя? Отвечаю – случайно. По приезде в Москву я попытался найти твою мать и брата. Твой отец рассказывал мне о них в Испании. И вот в Москве я и узнал, что твой отец погиб в 1941-м году, а его жена и сын – твои мама и брат - умерли во время войны. Она - в лагере, он - в детдоме. Но я узнал, что есть ты и, слава богу, нашел тебя.
- Федор Иванович, а как вы в Москву-то попали?
- С делегацией. В Москве недавно закончился седьмой Международный фестиваль молодежи и студентов, ты, наверное, слышал об этом?
- Конечно.
- Ну вот! Я и приехал на фестиваль с делегацией молодежи Чили.
Павел залпом выпил бокал минеральной воды, глубоко вдохнул и сдавленным голосом спросил: - Что же получается? Вы хотите усыновить меня под чужим именем?
- Ну почему же под чужим? Под своим. Мой друг – начальник полиции – тогда в 1936 году выправил мне документы на мое же имя, только слегка подсократил его. Так и возник Теодор Хуан Карлос. Мое же полное имя – Теодор Хуан Карлос Мария де Лос-Сантос дель Борхо. Так что, Паша, успокойся, никакого обмана здесь нет. И я уверен – придет время, и мы восстановим наше полное имя. Да, амиго, наше полное имя! Я верю! И вот что, мы теперь родственники и, мне кажется, обращение ко мне по имени отчеству как-то не совсем удобно, как-то …м-м.. громоздко. Называй меня просто - Тэд. Так звали меня интербригадовцы, а мы с тобой, Павел, теперь тоже малая, но интербригада. Пойдет?
- Хорошо…, Тэд, - ответил Павел и с живым интересом спросил: - Так все же как вам удалось получить такую ..э.. мощную бумагу на усыновление?.
- О, здесь все просто! Здесь – политика! Социалистическая партия Чили поддерживает тесный контакт с Компартией Советского Союза. А я мало того, что состою в Социалистической партии, но еще и прибыл с молодежной делегацией Чили. А к нашей делегации официально был прикреплен куратор по линии КГБ. Хороший молодой парень, и я обратился к нему. Он выполнил мою просьбу. Это от него я узнал о том, что твой отец погиб не в 1936 -м году и не в Испании, а в 1941 -м в бою в России. Да-а. Как говорил твой отец: «Прежде веку не помрешь»
Да, так вот этот же парень из КГБ и помог мне найти тебя и получить разрешение на усыновление. Вижу, вижу, Паша, в твоих глазах мечется масса вопросов. Так?
- Так.
- Поверь мне, Паша, на все вопросы мы найдем ответы. Всему свое время.
- Гм, Тэд, а дальше что? Что мне делать дальше?
- То же, что и делал. Работай, учись. А вот летом следующего года тебе надо будет съездить в Москву.
- В Москву? Зачем?
- Тебе уже будет восемнадцать, и как полноправный гражданин страны в эпоху, как сейчас здесь говорят, реабилитанса, то бишь, в эпоху пересмотра дел и отмены незаконных приговоров в отношении репрессированных сталинизмом, ты имеешь право ознакомиться с делом отца и подать ходатайство о его реабилитации.
- И вы думаете, что у меня получится?
- У тебя все получится! А теперь запомни имя – Денисов Сергей Васильевич. Он курировал нашу делегацию по линии КГБ. В Москве ты обратишься к нему, и он тебе поможет.
- Поможет? Мне? – глаза Павла округлились еще больше, - с чего это он станет помогать мне?
- Во-первых, потому, что он хороший молодой человек и знаком с твоей историей, которая, я тебе скажу, его впечатлила, во-вторых, потому, что я его попрошу помочь тебе. А еще я ему скажу, когда вернусь в Москву, что через два-три года я приглашу тебя за границу. Скорее всего - в Швейцарию. Я ведь еще и гражданин Швейцарии. И он, Денисов, я думаю, поможет тебе выехать за рубеж. – Федор Иванович помолчал, усмехнулся и сказал: - Паша, выпей бокал воды и дыши глубже, а то у тебя от изумления скоро глаза на лоб вылезут. Тем паче, что я тебе сейчас еще более странную вещь скажу.
Павел послушно выпил воду.
-Так вот! Я думаю, что когда ты начнешь оформление выездных документов, Сергей Васильевич Денисов найдет возможность встретиться тобой и предложит тебе сотрудничество с КГБ.
-Он будет вербовать меня?
-Именно. И ты согласишься, ведь ты же, Павел, патриот своей страны, не так ли?
Молодой человек задумчиво и с сомнением спросил: - Я должен стать сексотом? А без этого никак нельзя?
-Боюсь, что без твоего согласия на сотрудничество Денисов просто не сможет отпустить тебя за границу.
-Хорошо, Тэд, я понял. Но ведь я, - засмущался Павел, - не знаю никаких иностранных языков.
- Учи. Какие твои годы? Твой отец в совершенстве знал немецкий. Разве ты глупее отца? Учи!
Тем более, насколько я знаю, в Казахстане полно немцев. - Федор Иванович глянул на часы: - Засиделись мы с тобой, амиго, в этом ресторане. Ну, и последнее на сегодня дело.
Федор Иванович извлек из портфеля пухлый конверт и передал его Павлу со словами: - Здесь мой швейцарский адрес, номер телефона Денисова и десять тысяч рублей.
- А деньги-то зачем? – опять округлил глаза Павел.
- На поездку в Москву и проживание там. В общем, пригодятся, бери. И помни, амиго, поездка в Москву, ходатайство о реабилитации отца, затем выезд за границу, это – как говорил вождь мирового пролетариата – программа минимум. Архиважно добиться ее выполнения, чтобы приступить к программе максимум! Sic! И на все это нужны деньги. Не смущайся, Паша, не смущайся, бери. – Павел взял конверт, не зная, куда его деть, и пробормотал: - С такими деньжищами в общагу?
- Зачем в общагу? Положи в банк на сберегательный счет. Ты это можешь сделать прямо сейчас ведь у тебя и паспорт с собой.
Федор Иванович подозвал официанта, рассчитался, кивнул Павлу, и мужчины покинули заведение.
- Тэд, а вы-то сейчас куда?
- Называй меня на «ты». - Тэд посмотрел на часы: - Мне надо найти улицу Чайковского дом номер двадцать. Там живет мой друг времен войны.
Глаза Павла загорелись любопытством: - Тэд, улица Чайковского недалеко отсюда. Я провожу …э… тебя, а ты расскажешь мне о войне и друге. Ладно?
Хорошо, пойдем. Так вот. Во время войны я был летчиком. Военным летчиком королевских военно-воздушных сил. Да. А ты, Паша, слышал что-нибудь о Северном конвое?
- Ну-у, вроде бы так назывались американские и английские морские поставки нам во время войны.
-Совершенно точно. Конвои - это караваны судов. За этими судами охотились кригсмарине и люфтваффе – немецкие подводные лодки и авиация, поэтому караваны хорошо охранялись. Английские и русские самолеты прикрытия на всем протяжении маршрута висели в воздухе, перелетая из Англии в Россию и обратно. Так вот. Моего друга зовут Турсун Салибаев. Познакомился я с ним на военном аэродроме Самборо на одном из островов в Северном море. Это было второго февраля 1943 года. Дату я запомнил потому, что никогда до этого дня и никогда после не видел ничего подобного. Тогда все, кто был на аэродроме, сбежались, чтобы увидеть, как свершается чудо, как приземляется дымящее решето, еще час тому назад бывшее русским Илом, и как из этого решета бортстрелок вытаскивает раненого пилота и машет рукой, и зовет, чтобы ему помогли снять с крыла окровавленное тело. Этим бортстрелком и был Турсун Салибаев. Пилота увезли в госпиталь, а Турсун на следующий день вместе со мной вылетел в Мурманск на моем «Джабо». («Джабо» - Jagdbomber – жаргонное название истребителя - бомбардировщика. Прим. Авт.)
У мыса Нордкап на нас крепко насели мессеры. Моего бортстрелка ранили, и Турсун занял его место. Потом мы встречались с Турсуном то в Самборо, то в Мурманске. И каждый раз это была радость, это было счастье. Счастье, что мы живы. К слову сказать, пилот – его имя Иван Туров – выжил и потом снова летал в паре с Турсуном.
Скажу тебе, Паша, этот экипаж знали все пилоты конвоев, они стали вроде как символом или талисманом морской авиации. Встретиться с ними считалась хорошей приметой и потому все старались при встрече пожать им руки и похлопать по плечу. Да, Паша, было так.
- Как же, Тэд, вы, гм, ты его нашел?
- Турсун говорил мне, что он из Алма-Аты, а Денисов, ну, этот парень из КГБ и нашел его по моей просьбе, спасибо ему.
- А пилот, а Иван Туров?
Гранд вздохнул: - Иван погиб в Корее пять лет тому назад
Павел тоже вздохнул.
Помолчали.
- Тэд, а мы завтра увидимся?
- Нет, Паша! Сегодня же ночью поездом я уеду в Москву. Дорога дальняя, а срок моей визы, увы, истекает, а я законопослушный гость. И мне надо успеть еще кое-что сделать в Москве. Вот такие дела, амиго.
Мужчины дошли до перекрестка.
-Вот, Тэд, улица Чайковского, а вот и нужный номер.
Мужчины посмотрели друг другу в глаза и, прощаясь, пожали руки.
- Пиши, амиго, я буду ждать, - Тэд повернулся и пошел к дому номер двадцать. Павел чуть постоял, глядя ему вслед, развернулся и пошел к перекрестку.
В эту ночь Павел долго не мог заснуть. В голове прокручивался рассказ Тэда и возникали видения слитков золота, фигура Маркеса с крысиной мордой над золотом, безликие и неясные образы Силина и Родригеса-Хренова.
Наконец, Павел заснул. Ему приснился странный сон, будто он за рулем машины выезжает по горному серпантину на склон, с которого как на ладони видны город, порт и прибрежная дорога. Машина останавливается и он, Павел, снимает с сидящего на заднем сидении Тэда наручники. и тот покидает машину. Павел осторожно съезжает вниз, проезжает по улицам незнакомого города и выезжает на прибрежную дорогу. Справа до горизонта простирается спокойное синее море. Но вдруг какая-то неведомая сила отрывает машину от дороги, поднимает в воздух и выбрасывает на обочину. Последнее, что видит Павел перед пробуждением – это искаженное лицо Тэда, рвущегося со склона горы через заросли колючего кустарника вниз, к дороге.
Федор Иванович тоже уснул поздно. Под стук колес и всхрапы соседа по купе он тоже прокручивал в голове минувшую встречу, стараясь припомнить все детали. Ну, что ж, - подвел он итог, - парень как парень. Немного зажат. Но это понятно, ведь я свалился на него как снег на голову, да еще с таким сумасшедшим предложением. Для своей среды воспитания достаточно развит, не лишен склонности к логическому анализу, плюс богатое воображение, тяга к чтению и спорт. Да, пожалуй, неплохо, неплохо. А генометр? Хм, занятная, впрочем, идея. Ну, что ж, поживем – увидим.
Полный текст см. роман «Испанский крест. Или Гранд
Монте-Кристо»
#война в испании
#военная разведка
#северный конвой