Иногда большие сильные государства, долго враждовавшие между собой, вдруг объединяются, чтобы вместе единым духом уничтожить маленькое, а потом вновь возвращаются к извечному противостоянию...
Так думал... нет не думал - чувствовал Антошка. Рассуждать подобным образом он ещё не мог - откуда бы у середнячка-второклашки такая философская осознанность происходящего. Нет, Антошка только чувствовал, вжимаясь в окружающее пространство и содрогаясь маленьким сердечком: по пути в класс, во время уроков или, наконец, по дороге домой среди веселого щебета, возни и писка школьных приятелей и одноклассниц вдруг вспоминал...
Когда это началось - он уже не помнил, потерял связь со временем, тупел в глазах окружающих, казался страшно рассеянным, потому что был сосредоточен на одном.
Когда-то жил по-другому, приезжал папа, отвозил его на футбол, ждал, пока закончится тренировка, подглядывая в зал, потом они спешно собирали вещи (случалось, не все или не свои, за что им непременно влетало от аккуратистки-мамы), затем по дороге заезжали в магазин, где Тоше доверено было толкать тележку и делать выбор между приблизительно одинаковыми, на его взгляд, полезными и не очень вкусностями, покупали пирожное для мамы в кондитерской за углом - и домой.
Они успевали первыми, следом приезжала мама, трепала Антошку по младенчески-мягким и без того лохматым волосам, тянулась к папе за приветственным поцелуем, смеялась, шутила, разбирала сумки, звала мальчиков на кухню. Антоша помнит, что когда ещё в той прошлой жизни родители делали с ним уроки, то не раздражались, а тем более не ругались, только переглядывались, мама прыскала, а папа пожимал плечами, если дело было совсем глухо - они брали задачку и разыгрывали перед ним целую историю: папа становился олухом-учеником, а мама перевоплощалась в строгую учительницу, мама объясняла, папа читал в который раз задание и не понимал, пока Антошка не выдерживал и не бросался горячо объяснять олуху, как правильно нужно было решить.
Но потом мама начала возвращаться домой позже и позже, папа стал рассеяннее, и Тошке приходилось даже напоминать ему про мамино пирожное-картошку из кондитерской за углом. Однажды ночью, проснувшись, Антон услышал из кухни странные звуки: высокий приглушённый, будто кто-то бил смычком по расстроенной скрипке, и низкий - грубый, как удары большого барабана (до этого они ходили с классом в филармонию и слушали, как звучат разные инструменты). Спросонья Антошка не понял, откуда на кухне барабан, а потом, прислушавшись, испугался, заплакал, потому что ему стало очень страшно и скучно - никогда раньше не слышал, как ругались мама и папа. Он закрыл глаза и стал просить кого-то, кто сильнее и мудрее не только самого Антошки, но и мамы с папой, стал умолять: пусть он возьмет его, Антошки, сколько захочет дней или даже месяцев (больше Антошка представить себе не умел) жизни в обмен на то, чтобы эта страшная разорванная мелодия навсегда прекратилась. Он просил горячо, захлебываясь от беззвучных рыданий - и это помогло, его услышали.
Больше такого не повторялось - в доме воцарилась мёртвая тишина. Нет, конечно, работал телевизор, лязгали за стеной прихожей двери лифта, топали соседи наверху, гудел холодильник, иногда путался, жужжа, под ногами пылесос, но тишина оставалась. Сначала отец всё так же приезжал за ним после занятий в школу, но футбол Антошке стал скучен - ломило ноги и от шума больно звенела голова. Продукты отец теперь закупал сам на неделю, с Антошкой не советовался, потому что, наверное, знал, что Антошке это всё равно.
Потом стало хуже. Прежде, иногда наскучив играми на своем телефоне, Антошка как бы невзначай стыдливо брался за папин или мамин - посмотреть, что у них интересненького. Теперь же, взяв по привычке папин телефон, он даже сразу не понял, что произошло - телефон был заблокирован! Заблокирован от него, Антошки, и от мамы! Тогда Антошка незаметно утащил мамин - мамин телефон был открыт, но на заставке он увидел очень красивую, сияющую, в изумрудно-зеленой замшевой курточке маму, а рядом, гадко обнимая маму за плечи, в упор смотрел на Антошку другой, не похожий на его строгого, сильного и нежного папу. Антошка вместо того, чтобы незаметно вернуть телефон на место, как зачарованный, стал листать фотографии, шарить по маминым записям, читать чужое. Теперь он ненавидел их телефоны, эти нарочно веселые мелодии звонков, при звуках которых, каждый из родителей менялся в лице, убегал в свою комнату и навсегда забывал о нём, об Антошке: задорно-щебеча или бархатно-мурлыча о своём.
По ночам Антошка плакал и просил, чтобы, когда он проснется утром, всё было бы как раньше. Он придумал себе, что это злая колдунья, хитрая и коварная, которая умело прикидывается принцессой (Антошка видел её, когда вечером возвращался после английского домой, она стояла на остановке и махала папиной машине рукой) или гадкий оборотень-волшебник с нахальным, смеющимся над миром живых взглядом...
Но Антошке уже нечего было предложить взамен. Он просил так: "Ты большой и сильный и все можешь, я не знаю, что ты хочешь, но, пожалуйста, сделай так, как хочу я. Сделай, чтобы колдовство рассеялось и всё стало, как раньше. Пусть будет так, как хочу я".
Теперь он повторял это постоянно, твердил, как молитву. Он знал, что если не отступать, быть упрямым и настойчивым и ни на мгновение не отпускать из сердца тех, кого любишь, то колдовство ослабеет и отступит.
Новый год родители праздновали вместе, втроём. И если слегка прищуриться, ослабить бдительность, наконец забыть, что мама и папа, несомненно, имеют актерские таланты, не замечать редких фальшивых ноток в их волшебной игре, то можно поверить, что воля побеждает и злые чары отступают. Забрезжила надежда, и Антошка решил сражаться до конца: он просил ещё чаще, ещё сильнее, еще дерзновенней - пусть будет так, как я хочу. Господи, да будет воля моя!
Распахнулось снежное, бьющее первозданной чистотой и свежестью огуречных ароматов утро. Родители паковали подарки, грузили в машину яркие пакеты с праздничной радостью - впереди была лёгкая и быстрая дорога в далёкий маленький город, где их ждала бабушка. Папа, отъезжая с парковки, набрал номер - загудел негромко по-доброму барабан: "Да, мам... Ну мам... Да ладно, мам... Окей, мам..."
Антошка сидел сзади: отсюда ему отлично видна белая лента дороги с рассыпанными бусинами огоньков (было еще раннее утро, и шел снег), мамины светлые локоны, рассыпавшиеся по искристому вороту шубки, широкие папины плечи и уверенный затылок, а если посмотреть в зеркало - то и лица. Вот теперь, когда каждый из них думал, что стал невидимым для него, Антошки, они надели свои настоящие отчужденные выражения и мечтали о сокровенном - о своём. Антошка снова сжался и, не отрываясь, не останавливаясь ни на миг, стал думать: "Пусть будет так, как я хочу. Господи, да будет воля моя!"
Летели спящие окраины, проносились придорожные магазинчики, растворялись в снежном пространстве дома, гасли фонари...
Уверенный затылок водителя, будто чувствуя над собой заклинание, каменел, сопротивляясь тому, что происходило свыше, автомобиль дергался, ускоряясь. И с каждым новым витком - да будет воля моя - все быстрее, быстрее, быстрее...
Антошка не почувствовал боль, не ощутил удара. Прижатый намертво к сидению, сквозь скрежет ледяного огня, сквозь колючий лёд битого стекла он едва ли видел, как скатывается металлический клубок - только ощущал вкус железа на губах и не узнавал: на пушисто-белом расплывается горячей ржавчиной...
Нет, этого Антошка видеть не мог, ведь он был ещё слишком мал, чтобы понимать происходящее. Последнее, что выхватил из наступающей темноты его взгляд - была рука отца, она вздрагивала, слепо наощупь ища что-то, потом нашла и нежно легла на мамино плечо...
Да будет воля моя.