Одним из самых дорогих для меня людей в жизни был Роман Дмитриевич Юнитер. Помню его почти с того самого момента, как приехала в Воркуту – а это 1973 год. Он был маминым хорошим приятелем – их сблизил общий круг знакомых. Был вхож в наш дом, частенько бывал у нас в гостях – такой всегда импозантный, с бородкой, острослов и умница. Он покорял своей свободой, внутренней независимостью, особым налётом «западности» (видел самого Дина Рида!), умением моментально парировать любой словесный выпад, при этом был галантен, ненавязчив, к тому же всегда подтянут и модно одет. Словом, настоящий художник!
Мой брат-подросток смотрел на него с нескрываемым восхищением, а я стеснялась взрослого мужчину и на глаза ему старалась не лезть. Впрочем, он был обходителен и со мной, проявлял ко мне вежливое внимание и даже иногда рассматривал мои детские рисунки, отпуская дельные замечания. Как-то я накалякала какую-то девочку, старательно так её рисовала, а он внимательно посмотрел на рисунок и иронически сказал: «Разве у человека всего три ресницы?» Я смутилась и в то же время поняла свою ошибку – а тогда мне было от силы лет семь.
Вот так судьба и свела меня с Романом Дмитриевичем Юнитером – воркутинским фотокорреспондентом, а впоследствии и прекрасным журналистом, связавшим свою судьбу с нашей городской газетой «Заполярье».
Точно уже не могу вспомнить, как получилось, что я пришла в газету со своими стихами для первой хорошей публикации. Кажется, мои стихи попали к Дмитрию Стахорскому, нашему замечательному прозаику и в те годы руководителю Воркутинского литературного объединения, а он уже передал их Юнитеру. А может, я сразу показала стихи Роману Дмитриевичу. Шёл 1989 год, и на тот момент у меня уже были за плечами публикации в республиканских газетах и некоторый опыт общения с коллегами по перу.
Вообще настоящее его имя, по паспорту, – Роберт, но он его не любил и всем представлялся Романом – так его все и звали. Публикации же свои в «Заполярке» он стал подписывать псевдонимом «Р. Митин». За глаза я всю жизнь звала его Ромочкой и никак иначе (он, кстати, об этом знал), а в глаза, конечно, только по имени-отчеству (только в самом конце, уже во время его болезни, я преодолела смущение и стала обращаться к нему на «ты»). Он же часто любовно звал меня «косточка» – даже не знаю, почему. «Косточка моя!» – говорил с нежностью.
Родился Роман Дмитриевич Юнитер в Одессе 26 апреля за год до начала войны – в 1940-м. Практически все его родные были уничтожены фашистами. Он окончил Одесское художественное училище, отслужил в армии и даже успел поработать художником в Кишинёве. Как мне рассказывал его друг молодости, журналист и поэт Юрий Гринько, в Воркуту они приехали вдвоём. Правда, Юрий Васильевич надолго там не задержался и уехал покорять Москву, а Роман остался в заполярном городе, к которому успел прикипеть душой. Гринько звал приятеля в столицу, обещал помочь с устройством в центральные СМИ, но Роман был непреклонен: он принял окончательное решение связать свою судьбу с городом, чья страшная история не давала ему покоя и чья боль воспринималась им и как его личная боль и трагедия. В конце концов тема репрессий стала главной темой в жизни и творчестве Романа Дмитриевича, и он посвятил этой деятельности всю свою жизнь без остатка, считая поиск захоронений и восстановление справедливости по отношению к жертвам репрессий своей основной жизненной миссией, частью своей судьбы.
Вот этого-то упрямства как раз и не могли понять многие из его друзей и близких – те, кто звал его в столицу, кто видел его в перспективе успешным московским журналистом или художником. Одна из уникальных черт характера Юнитера – абсолютная внутренняя свобода, полная независимость от людского мнения – всегда подсказывала ему, как и когда поступать. И он целиком доверял своей интуиции, своему внутреннему голосу, полагаясь в своих решениях только на них. Для него было совершенно неважно, жить в столице или маленьком городе – главным было состояться как личность, понять своё предназначение, а все остальные думы и мысли он считал большими человеческими понтами. Он умел видеть в человеке его суть – ум, глубину и добродетели или глупость и пижонство, завистливость и мелочность, красоту души или же, напротив, её уродство. Мне иногда казалось, что он словно рентген сканирует любого человека, очень быстро понимая, что тот из себя представляет. И либо мгновенно терял интерес к собеседнику, либо начинал выражать доброжелательную заинтересованность. И никакая внешняя атрибутика, никакая лесть или велеречивость не могли его обмануть в подлинных намерениях человека, не могли перекрыть его истинных душевных качеств. Знаю, что кто-то даже побаивался Юнитера, его острого взгляда и такого же острого языка, его искромётного юмора. Признаюсь, мне и самой бывало с ним нелегко: нужно было соответствовать его уровню мышления и скорости реакций. Впрочем, он и вообще не был злым человеком и вполне умел держать себя в руках, если того требовало дело или этикет. Правда, подлецам руки не подавал, а вот с глупцами порой общался вполне толерантно – что поделаешь, всех не перевоспитаешь и не образумишь! Роман был мудрым человеком и не требовал от людей более того, на что они способны.
Поскольку Роман Дмитриевич во многом повлиял на моё становление как личности, во мне тоже смолоду зрело и складывалось убеждение, что состояться нужно прежде всего внутри самого себя, что главное – это вырастить мудрой и чуткой собственную душу, а уж потом нестись на всех парах куда-нибудь в лучшие края за славой и почётом. Потому, наверное, и не стремилась я в столицы, не страдала как писатель от нехватки внимания и возможностей – для меня всегда наиважнейшим было не внешнее, а внутреннее, не материальное, а духовное, и моё собственное поэтическое и творческое созревание было мне куда дороже общественного признания и различных знаков отличия. Конечно, подобные установки я получила прежде всего в своей семье, но и Роман оказал немалое воздействие на моё мировоззрение. Думаю, что пренебрежение к званиям и чинам у меня точно сформировалось благодаря общению с ним – вот уж чем он никогда не страдал, так это идолопоклонством или чинопочитанием! И в этом, как и во многом другом, мы с ним всегда находили точки соприкосновения, чувствуя духовную близость друг с другом и несомненное родство душ.
С той первой публикации в 89-м году и началась наша творческая и человеческая дружба. Мы сразу почувствовали друг к другу особую приязнь, между нами возникло сильнейшее духовное притяжение, тот род взаимопонимания, когда и слова-то бывают не нужны – общение идёт на другом, более высоком и тонком уровне. Он вообще был человеком очень начитанным, любившим поэзию – в доме у него имелась немаленькая библиотека, он выписывал толстые журналы, всегда следил за всеми модными публикациями, знал все книжные новинки – и, кстати, часто и меня снабжал интересными книгами и материалами. Впоследствии Роман Дмитриевич подарил мне немало крайне ценных для меня поэтических сборников самых разных поэтов. Именно благодаря ему мне открылись такие имена, как Юлий Ким и Юрий Левитанский, Леонид Завальнюк и Леонид Филатов, Семён Кирсанов и Николай Глазков и другие. Он распахивал передо мной огромный мир, который увлекал меня всё больше и больше. И в этом мире мы с ним понимали друг друга буквально с полуслова.
К этому моменту Юнитер уже почти не занимался рисунками, так как находился в должности ответственного секретаря, всё увлечённее и активнее переходя от изображения к слову. Хотя, надо сказать, что и его фотолетопись совершенно уникальна, ведь более двадцати лет он ежедневно рассказывал о воркутинцах и их заботах, их труде и проблемах на страницах любимой «Заполярки» – а его заметки и фотографии всегда являлись неким брендом издания. «Р. Митин» долгие годы означало качественно и актуально, умно и остро, современно и неповторимо – в общем, это была фирма по-юнитерски!
В свойственной ему ироничной манере Роман любил подтрунивать над коллегами-журналистами, среди которых в основном были представительницы прекрасного пола. Он относился к профессии требовательно, и прежде всего к самому себе, а потому его оценка всегда заставляла авторов подтягиваться, поднимать свой уровень. Некоторые дамские материалы он называл «женскими соплями» и нередко просил меня их отредактировать. «Спасибо, Валера! – говорил он с одобрительной усмешкой. – К счастью, ты умеешь из этих соплей делать сопли в мармеладе. Или даже в шоколаде»…
Помню, когда я уже работала в «Заполярке», на каком-то большом общем празднике одна из подвыпивших коллег-журналисток громко сказала мне, общавшейся в этот момент с Романом Дмитриевичем, через стол: «А ты знаешь, Валерия, что революцию сделали евреи?» Я опешила, в силу молодости и неопытности не зная, как реагировать на эту бестактность, в офисе повисла неловкая пауза. Однако Роман Дмитриевич с ответом не задержался. Он вежливо, с едва заметной усмешкой обратился к возмутительнице спокойствия: «А что, разве, по-твоему, плохо сделали?» – после чего эффектно достал сигарету из пачки и вышел покурить. У него было блестящее чувство юмора и чувство собственного достоинства.
Роман Дмитриевич приобщил меня к газетной работе ещё до того, как я приняла решение оставить музыкальное поприще и полностью уйти в литературу. Вначале я занималась тем, что взяла на себя всю читательскую почту, касающуюся поэзии и прочих лирических вопросов. Я обрабатывала письма, методично отвечала всем без исключения, стараясь помочь, поддержать, вникнуть. Многие присылали свои стихи, спрашивали совета, рассказывали о своей жизни… Так я познакомилась с широким кругом пишущих и любящих поэзию воркутинцев (в том числе и жителей посёлков), которые впоследствии стали моими единомышленниками, пришли ко мне в литобъединение, сделались завсегдатаями клуба «Баллада». Для меня это был первый опыт литературного общения, я делала начальные шаги в редакторскую деятельность и критику, а также стала для многих, несмотря на свою молодость, наставником и старшим товарищем в делах поэзии. И всё это, конечно, благодаря Роману, который верил в меня безоговорочно.
И он начал регулярно публиковать мои стихи на страницах «Заполярья». Но не из-за какой-то личной привязанности или заинтересованности, а исключительно потому, что считал мои стихи талантливыми, а меня – настоящим явлением в современной литературе. И поскольку мне всегда хотелось продвигать к читателю не только себя, любимую, но и своих коллег по цеху, то мне приходилось непросто – всякий раз нужно было убедить Юнитера (а он был упрям!) в том, что чьи-то стихи не менее достойны публикации, чем мои. Он относился к моим собратьям по перу весьма скептически, но всё же мне удавалось продавливать публикации их произведений. Постепенно он доверял мне всё больше в этих вопросах, и в конце концов литературная гостиная на страницах «Заполярки» полностью перешла в мои руки.
Годы общения с Романом Дмитриевичем были для меня очень счастливыми и плодотворными. Кстати, именно его слово стало решающим в деле моего поступления в Литературный институт. До этого он считал, что мне не обязательно туда ехать, говорил: ты и так вполне самодостаточна и вряд ли тебя чему-то смогут научить в институте. Но моей маме очень хотелось, чтобы я получила высшее образование. И однажды Роман вдруг сказал: «Слушай, Валерка, а может, тебе и вправду съездить в Москву? Может, быть лучшим поэтом Воркуты – это не твой предел?» Передаю дословно – поскольку именно так он и считал. И эти слова решили всё: я немедленно отправила подборку стихов на творческий конкурс.
Иногда мы обменивались шутливыми стихами, любили перекидываться всякими записочками в рифму. К сожалению, я почти ничего не сохранила из того нашего эпистолярия, но пара стихов запомнилась. Как-то Юнитер куда-то улетал – в отпуск или командировку, дня на три, – и я передала ему записку:
Вот Вы всё шутите, Роман
Димитревич Юнитер,
Не замечая наш роман,
Язвите да юлите…
Ах, я всё знаю и сама!
Но всё же, всё же, всё же
Всё Ваше горе от ума,
И счастье – от него же…
Ответ был молниеносен и великолепен:
Я улетаю. Со своим умом.
(Чужим умом жить что-то неохота…)
Молю тебя, Валера, об одном:
Не разводись до моего прилёта!
Таким образом Роман намекал на то, что в те годы я имела неумную привычку частенько выходить замуж… Ничего не скажешь – поддел так поддел!
В моём окружении он был одним из самых оригинально мыслящих и неординарных людей. И, конечно, я была им увлечена – безусловно, без эротического подтекста. Я вообще человек влюбчивый: могла влюбиться в свою школьную учительницу или анестезиолога, удачно проведшего мне операцию, легко очаровывалась случайным прохожим или попутчиком в поезде. И нередко эти эмоции выливались в стихи. На протяжении нашей дружбы с Юнитером я и ему посвятила немало стихов, которые вызывали в нашем окружении сплетни и двусмысленную трактовку. Возможно, людей смущала та сила чувств, с которой я писала эти посвящения, – но по-другому я писать не умею. Думаю, те, кто лучше понимает природу творчества, согласятся со мной, что воплощённые чувства редко дают такую сильную мотивацию к вдохновению, как чувства более нежного, возвышенного и тонкого свойства. Именно такие эмоции и связывали нас с Романом – доверие и дружба-обожание с примесью какой-то невысказанной грусти. Впрочем, глубокие люди всегда больше печалятся, чем смеются.
Вообще Роман Дмитриевич был очень преданным другом, и это подтвердят все, кто был с ним на одной волне. Он не делил людей по рангам – дружил сердцем. Среди близких ему людей были геологи и шахтёры, повара и водители. И хотя дружбы с ним добивались многие высокопоставленные чинуши, к ним как раз он относился весьма насторожённо. «А что, брат, хорошего ты сделал людям?» – словно всегда говорил его насмешливый, пронзительный, видящий всех насквозь взгляд. И часто под этим раздевающим взглядом люди низкие тушевались, не выдерживали, саморазоблачались…
А потом случилось непоправимое. В канун своего шестидесятилетия Роман Дмитриевич проходил плановое обследование, и у него обнаружили онкологию лёгких. Это был страшный удар. Я, конечно, была подавлена, не хотела верить в худшее. Сам Роман стал задумчив, сосредоточен. Как-то сказал: «Ну зачем она обнаружила эту гадость? Неужели не могла найти какое-нибудь воспаление лёгких или, на худой конец, туберкулёз?» Он пытался шутить…
Ему провели операцию, успешно, он вышел на работу. А затем резко сдал, стал всё забывать, даже заговариваться. Оказалось: метастазы в мозг. Это произошло так быстро, что я и опомниться не успела. Почти каждый день ходила к нему в больницу, купила ему плюшевого красного слонёнка, чтобы поддержать, мы говорили о чём угодно, только не о смерти. Дома я рыдала беспрестанно. Приехала его бывшая жена Лариса.
Наша секретарь Ирина позвонила Юнитеру в больницу, спросила, как передать ему зарплату. Он ответил: «Не надо передавать, оставь себе». – «Как – себе? – растерялась она. – Там же немаленькие деньги…» – «А деньги мне больше, Ир, не нужны», – спокойно ответил Роман.
Незадолго до ухода он попросил Ларису почитать ему мои стихи. Она взяла маленькую книжечку, стала читать. Он лежал с закрытыми глазами, слушал. Потом жестом велел положить книгу под подушку. «Это – моё!» – только и выдохнул.
Через несколько часов его не стало…
Нет дня, чтобы я не вспоминала его. Помню, скорблю и буду любить до конца дней своих.
Автор: Валерия САЛТАНОВА, поэт, литературный критик
Издание "Истоки" приглашает Вас на наш сайт, где есть много интересных и разнообразных публикаций!