Опрос филологов: 1. Какая литературоведческая книга, вышедшая в период 2010-2020 гг., стала главным событием? 2. По вашей оценке, филологическая наука переживает расцвет или упадок? Что её ожидает? 3. Удовлетворяет ли вас уровень разговора о современной поэзии в академической среде? 4. Откуда приходят компетентные филологи? Как оцениваете молодое поколение и нужна ли сегодня школа, готовящая их к большой литературе?
Ольга СЕДАКОВА, поэт, филолог, переводчик, доктор филологических наук
1 — 2. Я могла бы назвать много интересных и дельных книг, вышедших за эти годы. Но признаюсь: событием для меня лично ничего из них не стало. Дело, быть может, в том, что я, можно сказать, выросла среди филологических событий и не могу не сравнивать происходящего теперь с той эпохой. 70-е годы можно назвать триумфом отечественной филологии, филологическим вдохновением. Выходили одна за другой новые работы Ю.М. Лотмана, С.С. Аверинцева, Б.А. Успенского, М.Л. Гаспарова… Мы знакомились с трудами Р.Якобсона, Л.С. Выготского (Выготский не филолог, но его анализ формы обгонял филологический), великих лингвистов ХХ века… Все это просто меняло душу, меняло жизнь. Обычно так действует художественное сочинение, но здесь ученые труды оказывались несопоставимо выше — и, я бы сказала, поэтичнее — современных им стихотворных сочинений (так это было для меня, во всяком случае: читать после статьи С.Аверинцева о Софии что-нибудь вроде стихов Евтушенко было просто невозможно). Последним большим открытием после структурализма стала — так я думаю — порождающая поэтика А. К. Жолковского. Это уже 80-е.
Теперь такой филологии мы не встретим. Но добросовестная «предметная» филология живет и сейчас, как всегда.
Я думаю, незачем искать причин заката «большой филологии», которую кто-то назовет «больше, чем филологией». Так случается. Казалось бы: почему не продолжаться эпохе греческой трагедии? — а кончилась, и все.
3. Несмотря на великие достижения нашей филологии, о которых я немного сказала, наше гуманитарное общество в целом не стало, я думаю, в достаточной мере филологичным. Говоря о филологичном, я имею в виду то, что говорил еще совсем молодой С.С.Аверинцев в своем «Похвальном слове филологии». «Филология занимается “смыслом” — смыслом человеческого слова и человеческой мысли, смыслом культуры, — но не нагим смыслом, как это делает философия, а смыслом, живущим внутри слова и одушевляющим слово. Филология есть искусство понимать сказанное и написанное. … Но в более широком смысле человек “говорит”, “высказывается”, “окликает” своих товарищей по человечеству каждым своим поступком и жестом. И в этом аспекте — как существо, создающее и использующее “говорящие” символы, — берет человека филология». Обратите здесь внимание на сочетание слов «товарищи по человечеству» (сравните мандельштамовское: «Всех живущих пожизненный друг») и на общую сцену истории культуры у Аверинцева как «окликание» и «переговаривание» людей и эпох. Разве наше общество приблизилось к такому «филологическому» отношению, к тому, что я назвала бы несентиментальной любовью и серьезным вниманием к человеку как к существу, живущему в смыслах и символах?
4. Не буду говорить вообще. Мне очень нравятся филологические работы Антона Азаренкова, его аналитические опыты, его чувство стиховой формы и стихового смысла, близкого музыкальному. Можно ли такому научить? Во всяком случае, можно научить обращать на это внимание. А там уж вопрос о личной одаренности.
Задача «близкого чтения» стихотворной формы — по-моему, одна из актуальных задач современной филологии. Здесь помогают и обращения к другим построениям формы — в музыке, в визуальных искусствах. Forma по-латыни значит не только то, к чему мы привыкли, но значит и просто: красота. О природе красоты мне хотелось бы увидеть новые работы, новые и очень конкретные анализы и предложения.
И другая область для филологии — выход из «чистого» анализа текста к герменевтике. Для этого требуется философская искушенность, а еще больше — обладание каким-то личным опытом, личным интересом к самым общим темам человеческой мысли.
Антон АЗАРЕНКОВ, поэт, кандидат филологических наук (Санкт-Петербург)
1. В 2010 году я только-только поступил на филфак, и для меня «главным событием» становилась почти каждая классическая литературоведческая книжка — сначала формалисты, потом Лотман, Вейдле, Аверинцев, Барт и многие, многие другие. Но если говорить о «текущей» литературе, то в первую очередь назову книгу, которую с упоением читаю сейчас — энциклопедический путеводитель «Европейская поэтика: от Античности до эпохи Просвещения» (М.: Издательство Кулагиной — Intrada, 2010). Обстоятельный, неповоротливый, набранный петитом в два столбика текст о том, как эволюционировали основные поэтологические топосы в европейском ареале. Очень интересно находить в веках те идеи и конфликты, которые сейчас преподносятся как последние новости.
Из отдельных книг еще назову то, что читано недавно и с удовольствием: издание лекций М.В. Панова «Язык русской поэзии XVIII–XX веков» (М.: Языки славянских культур, 2017), переиздание «Словаря трудных слов из богослужения» О.А. Седаковой (М.: Практика, 2021), двухтомник «Магические практики северорусских деревень» (СПб: Пропповский центр, 2020). Настоящее событие — издание нового собрания сочинений М.Л. Гаспарова (М.: Новое литературное обозрение; в целом вся «НЛОшная» серия «Научная библиотека» — чудо), величественный том стиховеда Ю.Б. Орлицкого «Стихосложение новейшей русской поэзии» (М.: Языки славянских культур, 2021) и… Тут обрываю, потому что, понятное дело, «главного события» здесь быть не может. К тому же книга — это уже итог, обобщение, а по-настоящему живая филология обитает на конференциях, в узкопрофильных журналах и сборниках.
2. Филологическая наука не есть что-то однородное, как желе, она очень разнообразна (при этом я говорю здесь только о литературоведческой её части. Лингвистика — это уже отдельный материк!) Там найдется место и почтенным академистам, и дерзким ниспровергателям, и новомодным, вполне спекулятивным, течениям, и добросовестным составителям тезаурусов и метрических словарей — в общем, всем. Пандемия внесла свои коррективы, но обычно каждую неделю в филологическом мире что-то происходит: хорошая конференция, презентация книги, защита важной диссертации, «звездная» открытая лекция… Другое дело, что всё это существует в довольно замкнутом сообществе и почти не выходит к читателю. Очень напоминает собственно современную литературу, не правда ли? Расцвет она переживает или упадок? Я не знаю. Великие постепенно уходят, но остаются их «научные дети», «научные внуки», школы и кафедры.
3. Вполне. Иногда мне кажется, что современная поэзия (но не ее сетевой суррогат) пишется для филологов. Там ее наиболее заинтересованный и ответственный читатель. Очень много современных поэтов так или иначе и сами связаны с филологией напрямую. Еще какое-то время назад было принято помнить идиотическую, как мне представляется, мысль одного старого уральца: поэт, мол, не должен быть филологом, не к добру это. Пусть лучше идет вагоны разгружать, от этого стихи только лучше становятся. А филология поэзию убивает. Сейчас такого почти не слышно — разве что совсем в глуши. Смешно напоминать, поэту издревле предписывалось знать историю и теорию своего ремесла, черпать не только «из природы», но и «из Вергилия». Поэт — это филолог par excellence. Стихов у нас пишется много, а поэзия как сущность как-то скукоживается, забивается в самые дальние углы потрясаемого бесконечными кризисами российского общества. И выживает она преимущественно в тесных аудиториях со скрипучими партами, где горстка людей обсуждают, например, особенности бытования творительного падежа в поэзии последних 5 лет — и делают это с горящими глазами.
4. Хороших филологов учат на хороших филологических факультетах, где есть сильные преподаватели и многолетние научные традиции. И не только в столицах — например, в моем родном Смоленске, где живет дух русского формализма, в Воронеже, где ежегодно проходят блестящие конференции по современной поэзии, в Екатеринбурге, в Калуге… Другое дело, что в провинции (да и подчас в Москве) филолог вынужден существовать на какие-то фантастически маленькие деньги, а наукой заниматься в свободное от преподавания и бюрократии время (ночью). То есть всё хорошее, что делается в отечественной филологии, делается вопреки — такое у меня, по крайней мере, сложилось мнение. Разумеется, есть счастливые исключения. Вот она, самая лучшая школа, готовящая к «большой литературе». Выжил? Молодец! Хотелось бы, чтобы всё было по-другому, но.
Михаил ГОЛУБКОВ, доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса МГУ им. Ломоносова
1. Книгами-открытиями богато для меня другое десятилетие — это 90-е годы. Для меня это не «лихие девяностые», не годы бандитского «беспредела». Для людей нашей среды и нашей профессии это время обретения невиданной ранее свободы — в первую очередь, от политической цензуры, закрывающей от нас не только целые пласты русской литературы (диаспора, потаенная литература), но и интереснейшие направления исследовательской мысли в гуманитарной сфере: новые для нас школы исторической мысли (школа «Анналов», к примеру), религиозной философии, и в собственно филологической сфере. Для меня подлинным открытием тогда были работы Ганса Гюнтера, Катарины Кларк, Владимира Паперного. Они показывали, что о социалистическом реализме или о других явлениях «тоталитарной культуры» можно размышлять не только в сфере идеологии или околонаучной пропаганды, как это делали представители старой литературоведческой школы (А.И. Овчаренко, Ф.Ф. Кузнецов и др.); что не нужно говорить о них как о Крошке Цахес, утонувшем в собственном горшке, как это делали И. Золотусский или Виктор Ерофеев, попытавшийся на страницах «ЛГ» справить поминки по советской литературе (ленивый тогда не цитировал эту статью). Ни позиция апологетов соцреализма, ни ниспровергателей вдумчивого читателя удовлетворить не могла. И вот тогда появились сначала статьи, потом книги западных славистов, которые стали рассматривать социалистический реализм как мифогенную систему, живую и плодотворную для своей эпохи. И это был подлинный прорыв!
Однако у этих исследователей был, если угодно, один врожденный порок: они смотрели на наш литературный материал ХХ столетия со стороны, оказываясь в положении вненаходимости по отношению к нему, если воспользоваться словами Бахтина. Они не видели и не могли видеть то, что видели читатели-современники, те, кому эти книги и были адресованы. Поэтому очень скоро, уже в двухтысячные годы, точка зрения западных славистов была скорректирована, и соцреализм, а еще шире — литература 20-50-х годов, предстала в новом освещении, обнаруживающем сложность, масштабность и объемность этого явления. Я имею в виду книги профессора нашего факультета Е.Б. Скороспеловой, моего учителя и наставника.
Когда речь идет о научных прорывах последнего десятилетия, я не могу обойти вниманием своих коллег по кафедре и факультету — именно они создавали те вещи, которые мне казались и кажутся воистину прорывными. Это фундаментальный труд о символизме профессора Л.А. Колобаевой, это трехтомный учебник по литературе Серебряного века, вышедший три года назад, под редакцией профессоров нашей кафедры М.В. Михайловой и Н.М. Солнцевой. И как не вспомнить в этой связи труды Натальи Михайловны Солнцевой о новокрестьянских поэтах и прозаиках Клычкове, Клюеве, Васильеве, Ганине? Ведь новокрестьянская литература — это русская Атлантида, поднятая со дна морского в том числе и усилиями хрупкой женщины и яркого исследователя Н.М. Солнцевой.
Не могу не назвать вышедшую два года назад книгу профессора нашей кафедры и священника РПЦ И.Б. Ничипорова «Русская литература и православие: пути диалога» (2019). Больших прорывов я жду от филологов, занимающихся современной литературой, и эти ожидания отчасти уже оправдываются. Я имею в виду книгу доцента нашей кафедры Д.В. Кротовой «Современная русская литература. Постмодернизм и неомодернизм».
Как-то так получается, что прорывные исследования последнего десятилетия связываются в моем сознании если не только с трудами нашей кафедры, то с книгами ученых филологического факультета МГУ. Среди них — книга о постмодернизме «Игра в осколки» профессора В.Б. Катаева, учебник профессора В.М. Толмачева о зарубежной литературе ХХ века.
2. По-моему, ни то, ни другое. Есть планомерное, ровное движение исследовательской мысли, дающее яркие результаты, малую часть которых я смог назвать при ответе на предшествующий вопрос. Я думаю, что ее ожидает светлое будущее, растущий круг читателей. Так что расцвет, пожалуй, впереди. И свой оптимизм я связываю с тем, что современному литературоведению удалось преодолеть болезнь «новояза», «птичьего языка», этакого литературоведческого суржика, блестящую пародию на который дал В. Сорокин в своем последнем на сегодня романе «Доктор Гарин». Один из его второстепенных персонажей, доцент-филолог, является автором диссертации на тему «Консюмеристская трансформация трансцендентального субъекта и густативное кодирование универсума в эгофутуризме Игоря Северянина». Наверняка герой Сорокина статьи по диссертации опубликовал в НЛО конца 90-х годов, где этот суржик воспринимался как дискурсивный арсенал нового гуманитарного знания. Но скоро стало ясно: если вам есть, что сказать, то вы будете стремиться к максимальной простоте языка; если сказать нечего, то лучше избрать иную «исследовательскую стратегию» и обратиться к новоязу. Отказавшись от литературоведческого суржика, заговорив на нормальном языке, филология приблизилась к читателю, и круг его расширился.
Литературоведение из келейной науки превратилось в сферу знания, носителей которого становится все больше. Такое расширение читательской аудитории меняет не только оптику исследователей, но и предопределяет его проблематику. Лет 15-20 тому назад были в моде исследования на тему о том, как узор на крылышке бабочки предопределяет географию перемещений по американским штатам Гумберта Гумберта. Сейчас, как мне кажется, главный вопрос филолога-литературоведа был бы сосредоточен на изучении смыслов, которые несет в себе «Лолита». Перемещение в сферу смыслов и их приращение — вот посыл современного филологического исследования.
Если говорить о моем личном филологическом опыте, то я хотел бы остановиться на тех профессиональных потребностях, которые, может быть, мне удается удовлетворить хотя бы отчасти. Во-первых, мне стала очень мешать дистанция между преподавателем и студентом, а тем более аспирантом. Ведь мы с переменным успехом занимаемся одним и тем же делом: пытаемся понять смыслы, которые несет в себе литература. И иногда получается — на семинаре, на лекции, в ходе совместного с ребятами обсуждения — эти смыслы извлекать. И это породило еще одну потребность: отразить в публикациях этот опыт коллективного познания. Так родился новый жанр, первый опыт которого недавно увидел свет. Мы с участниками моего семинара написали книгу, посвященную творчеству Юрия Полякова. В ней опубликованы труды мои и моих коллег (кто-то из них еще студент или аспирант, кто-то — уже профессор). Она строится как свободный диалог между исследователями — мы перебиваем друг друга, спорим, соглашаемся и не соглашаемся. Назвав книгу «Текст, контекст, интертекст и другие приключения текста», мы дали ей такое жанровое определение: «Ученые (И НЕ ОЧЕНЬ) записки одного семинара». Когда книжка вышла, стало ясно, что мы преследовали еще одну цель: расширение читательской аудитории, стремясь написать общий текст — озорной и веселый, который будет интересен не только в нашей профессиональной среде.
Но самое главное: филология нынче направлена на осмысление смысловой сферы, огромной и неисчерпаемой, которую несет в себе русская литература.
3. Мне кажется, что литературоведение стоит перед очень важным рубежом, который скоро будет преодолен. Филолог должен освоить новую для себя компетенцию и стать критиком. И связано это с современной литературной ситуацией. С отсутствием в ней критики — той критики, которую мы видим в ХIХ и ХХ веках. Сейчас нет ни Белинского, ни Добролюбова, ни Дружинина. Нет ни Макарова, ни Щеглова, ни Лакшина, ни Дедкова. К счастью, нет и Авербаха, Бескина, Родова, Г.Лелевича, хотя их вакансии время от времени и пытаются занять. К счастью, времена не те.
Но без критика литературный процесс невозможен.
А кто такой критик? Он не учитель писателя, не оценщик его дара, не судья. Критик — это представитель читателя в литературе, именно критик формулирует те смыслы, которые содержит новая книга, именно в его рефлексиях осуществляется диалог между разными концепциями мира и человека, который возникает между книгами. Вот таким критиком, мне кажется, и должен стать современный филолог.
4. Мне кажется, что только профессиональный филолог может изменить парадоксальную ситуацию современной литературы. Ведь каждый год в свет выходят сотни новых книг — около трехсот. И из этого потока выхватываются три-четыре имени (Водолазкин, Яхина, Прилепин и кто-нибудь еще) и со всех сторон слышно: «Новый Гоголь родился!» Гоголи у нас, как известно, как грибы родятся. Далее начинается коммерческая раскрутка и премиальные процессы рекламного характера (шорт- и лонг-листы, церемонии вручения и пр. и пр.) Задача профессионального филолога-литературоведа не в том, чтобы пополнять ряды критиков-коммивояжёров, а в том, чтобы осмыслить реальный литературный процесс вне коммерческой его составляющей, насколько это возможно.
Продолжение следует...