Когда в детстве настырные друзья родителей интересовались у неё, совсем ещё маленькой, кого она больше любит - маму или папу, Тася с младенческой искренностью изумлялась: ну как такое не стыдно спрашивать, конечно, дедулю !
Дед для Таси - целая Вселенная. И даже потом Тася, вырастая, с пылким любопытством расцветшей юности оглядываясь вокруг, всё равно никогда не встречала подобных ему. Вот не было больше ни у кого такой строгой офицерской выправки, такого изящества осанки, такой речи, математически правильной, будто выверенной с линейкой и циркулем - ни одного случайного или расхлябанного словечка, такой простоты держать себя с достоинством и превосходством со всяким, не выбирая, никогда ни при каких обстоятельствах не снисходя до пошлости и суеты.
Родители, окончив институт (одновременно с этим дед вышел в отставку), сразу же подписали контракт и улетели в землю обетованную. Изредка слали короткие напоминания о себе, из которых можно было сделать выводы, что у них всё устроилось и возвращаться они не планируют. Тася не думала скучать или обижаться, напротив, с благодарностью принимала разлуку: в их прекрасную с дедом дружбу ничто не вмешивалось.
Дед водил Тасю на кружки, собственноручно крахмалил и утюжил ей платьица, не доверяя домработнице, впрочем, как и свой собственный гардероб. Малышкой Тася восхищенно смотрела, как дедушка изнутри проводит мелом по ровным сгибам материи, а затем, вывернув на лицевую, чертит безукоризненные стрелки. Ещё дед умел говорить на французском, португальском и учил Тасю за неимением других интересных собеседников. Потом он повёл Тасю в первый класс школы, где сразу изучали два иностранных языка, и Тася с лёгкостью оказалась первой ученицей. Лучшей от первого до последнего года учёбы.
С той же лёгкостью поступила в институт, окончила его с красным дипломом - дед пришёл на вручение при полном военном параде, Тася даже не догадывалась, что у него такие планки на кителе и есть медали!
Родители вдруг вспомнили о ней, звонили по скайпу, чтобы Тася смогла на заднем плане разглядеть местные красоты, звали в в гости. Дедово воспитание помогло мягко пресечь эти попытки, никого не обидев и оставив пути к отступлению.
Она никогда не представляла себе разлуки с дедом, им было хорошо вдвоём в их маленьком отлаженном мире настолько, что, казалось, ничто не имело права этот мир разрушить. Даже в подростковом возрасте, когда Тася по зову природы рвалась к стихии и бунту, деда оставался на её стороне. Как-то классе в седьмом она покрасила волосы в сине-зеленый цвет и, придя поздно домой (кто знает, какое потрясение мог испытать её правильный во всех отношениях дед), с вызовом села на диван в кабинете напротив стола, за которым дед, не изменявший своим правилам, читал ежедневные обязательные 70 страниц. Дед встал, обошёл Тасю вокруг и вдруг протянул гусарским жестом руку, увлекая за собой в танце, так они молча вальсировали по комнате, по мягкому ковру, поглощавшему звуки шагов, каждый про себя отсчитывая такт. В другой раз, уже студентку, перед предстоящим сабантуем учил съедать маленький кусочек свежего сливочного масла и никогда не смешивать напитки. Свои увлечения и сердечные тайны она тоже сразу поверяла ему, никакая подружка не смогла бы внимательнее и деликатнее проникнуть в душу так, как это умел дед.
А потом случилось... Он никогда не болел, Тася за всю жизнь не могла припомнить, чтобы дед жаловался на что-то или хотя бы в иной день выглядел иначе, чем обычно. Дед всегда представлялся ей молодым и вечным. Он скептически воспринял новости о моровом поветрии, образа жизни не изменил, информацию предпочитал черпать из своих, проверенных источников и всегда брезгливо обходил СМИ. Но перед самым её днем рождения дед заболел, лежал у себя в жару, Тасю не подпускал, дышал хрипло и часто. Конечно, Тася никогда не сможет себя простить: поддавшись страху, не посоветовавшись ни с кем из дедовых друзей, вызвала скорую. Она просила сразу отвезти деда в госпиталь, собралась сопровождать деда. Но фельдшер грубо захлопнул дверцы и сказал, что они не такси и повезут в туда, где готовы принять. Ночь ушла на то, чтобы обзвонить и узнать, где деда. Потом Тася рванула в приёмный покой больницы, настояла, чтобы вызвали доктора, внимательно слушала и незаметно положила в карман серого халата белоснежный конверт. Она знала, что деда победит и всё опять будет хорошо, а пока звонила друзьям и с трудом добилась согласия на перевод в госпиталь. Утром звонила, звонила, на пост, на мобильный врачу, пока уверенный мужской голос не успокоил её, сообщив, что состояние стабильное и ждут улучшений. После, сопоставив выписку с событиями того дня, поняла, что деда был уже мёртв.
И вот теперь одна, в опустевшей квартире готовилась к отъезду, она приняла приглашение родителей: оформила бумаги и на дедушкином столе в бывшем кабинете уже стояла шкатулка. Тася впервые за свою жизнь чувствовала такой безудержный гнев, такую ненависть ко всему, что окружало, что думала лишь об одном: поскорее закончить дела, пристроить дедов архив и навсегда без возврата покинуть эту проклятую людьми и забытую богом страну. Дед облегчил ей эту задачу, и тут помог: каждая папка или конверт были подписаны: кому, по какому адресу передать, где-то стояло "Секретно. Не вскрывать", где-то "Публичное. Заметки. Мемуары". Осталась последняя - "Личное. Уничтожить".
Тася в задумчивости сидела на полу, не решаясь нарушить дедов приказ, но потом, превозмогая боль потери, взяла в руки большой лёгкий конверт. Личное...
Что она знала о нём, уверенная с детства, что их жизнь была та самая настоящая, единственная? Из коротких объяснений деда Тася знала, что родители её сидели за одной партой и были влюблены друг в друга чуть ли не с самой начальной школы, что в десятом классе мать забеременела Тасей, был грандиозный скандал, дед забрал молодых к себе, заставил отца (своего единственного сына) жениться. Тот бросил школу, экстерном сдал на аттестат, потом вместе с мамой поступил в институт.
Незадолго до Тасиного рождения погибла бабушка, это была какая-то тёмная история, никогда дед не вспоминал. Трёхлетняя Тася подслушала разговор домработницы с консьержкой - бабушка то ли повесилась, то ли отравила себя - не поняла и постаралась забыть об этом как можно скорее.
Вот теперь Тася держала конверт и сомневалась, что может вот так взять с уничтожить его - она слишком любила деда, чтобы выбросить хоть частичку памяти о нём, а с другой стороны, теперь, после его смерти, это был уже не приказ - просьба. Деда просил не касаться этого, видимо, чего-то очень для него важного. Тася дрожащими пальцами разорвала конверт, достала тоненькую школьную тетрадь в линейку - почерк красивый, круглый, точно не деда. Принялась читать. Это оказался дневник её матери. Забыв обо всём на свете медленно цеплялась за сточки, не дыша перелистывала страницы. Уже бледные лучи сочились из-под тяжёлых портьер, уже охрипли стучать монотонные ходики - или это пульс бьёт в висок, отзываясь тягучей болью в глазах...
Тася вытерла слёзы, медленно, автоматически, пошла на кухню, бросила тетрадь в раковину. Щёлкнула, высекая искру, зажигалка. Не дожидаясь, пока погаснет пламя, вбежала в кабинет, наскоро хватая свои вещи, первые попавшиеся под руку. Потом увидела шкатулку на столе деда, скривилась от внезапной боли: не деда, отца.
Выскочила из прихожей, с гулким вздохом захлопнулась за спиной тяжёлая дверь.
***
Две бойкие девицы из клининговой фирмы заканчивали уборку, квартира готовилась к сдаче внаём. Были сняты тяжёлые бархатные портьеры и заменены на легкий синтетический шёлк, протёрты люстры, до прозрачного блеска отмыты окна, выброшены ковры... Чисто, свежо, просторно, как в гостиничном номере. Все готово к приёму постояльцев. Девицы старались на славу - хозяева были откуда-то из-за бугра, в расценки не вникали, оплатили щедро, перевели даже чаевые.
Одна из девушек уже на пороге обернулась, придирчивым взглядом осматривая сделанное, заметила шкатулку, вернулась, сняла со стола, аккуратно обтёрла снаружи, открыла - горсть серой пыли... Прошла в сияющую чистотой ванную, подняла крышку, высыпала в унитаз, затем под струёй воды тщательно вымыла шкатулку изнутри, протёрла и поставила на место.