- Как почему?
- За что вы ее арестовали? - опять спросил Феликс Эдмундович. - За что, почему, на каком основании?
- Я арестовал ее, товарищ Дзержинский, на том основании, что она пришла узнать о своем брате.
- Ну?
- И я...
- И вы?
- И я... ее... задержал.
- Так, - сказал Дзержинский, - так. Дайте мне дело, на основании которого эта гражданка арестована...
- Она спрашивала о своем брате... - начал было молодой чекист.
- Я слышал, но мне нужно основание...
- Ее брат арестован.
- Довольно, - сказал Дзержинский. - Мне надоело в десятый раз слушать одно и то же!
Его глаза потемнели.
- Вы совершили непростительную ошибку, - говорил он, - непростительную для большевика-чекиста. Вы арестовали ни в чем не повинного человека...
- Но, Феликс Эдмундович...
- Не перебивать, когда с вами говорит ваш начальник! Вы поступили не как чекист. За второй такой случай я удалю вас из аппарата ВЧК. Поняли?
Молодой чекист, опустив глаза, сказал, что понял. Дзержинский повернулся к женщине:
- А брат ваш плохой человек, - сказал он, - негодяй-человек. В то время, когда все мы голодаем, да не только мы, но и дети голодают, братец ваш спекулирует хлебом, сахаром, солью, продает краденное у государства... Кстати, почему у вас такой истощенный вид? У вас дети есть?
- Есть, - кивнула женщина.
- Один?
- Нет, трое.
- А муж?
- Мужа моего убили, - тихо сказала женщина. - Он под Петроградом убит; когда Юденич наступал, его и убили.
Она смахнула слезу.
- А на что вы живете? - спросил Дзержинский.
- Стираю, - сказала женщина, - за больными хожу. Кто что даст.
- А брат вам не помогал?
- Нет, он у нас скупой очень. Голодным детям куска не даст...
Она заплакала.
- Я ему тоже стираю, - говорила она, - так он платит, как милостыню. "Я, - говорит, - твой благодетель, я тебе зимой сколько пшена передавал, а ты все требуешь". Разве ж я требую? Я прошу, - у меня дети голодные.
- Зачем же вы сюда пришли? - спросил Дзержинский. - Ведь знаете, что он за птица, ваш брат.
Дзержинский встал.
- Отправьте гражданку домой на моей машине, - сказал Дзержинский.
Через несколько минут женщина неумело и испуганно отворяла дверцу автомобиля председателя ВЧК.
Когда она уже села, к автомобилю подошел красноармеец и, передав ей пакет, сказал:
- От товарища Дзержинского.
Автомобиль двинулся.
Дома женщина развернула пакет: там было полтора фунта хлеба, селедка и шесть яблок. Женщина заплакала.
Понемногу в ее холодную, нетопленую комнату собрались соседи. Дети жадно ели яблоки с хлебом, на столе лежала селедка, а соседи переглядывались и вздыхали. Женщина все плакала и, плача, рассказывала о том, как сам начальник, комиссар, посадил ее в свой автомобиль и послал ей пакет.
В это самое время Феликс Эдмундович Дзержинский возвратился из обхода в свой кабинет. Секретарь сказал ему:
- Тут без вас звонил Горький. Соединить?
Секретарь вызвал квартиру Горького и передал трубку Дзержинскому.
- Здравствуйте, Алексей Максимович, - сказал Дзержинский. - Давно мы не видались...
С Горьким он разговаривал долго, смеялся своим заразительным, молодым смехом, потом сказал секретарю:
- Все по поводу ученых хлопочет Горький. Голодают они у него. Надо помочь, обязательно надо. А где взять еду?
Пока он разговаривал с секретарем, в комнату вошел фельдъегерь из Кремля. Дзержинский вскрыл пакет и узнал почерк Ленина.
"Ввиду того, - писал Ленин, - что налеты бандитов в Москве все больше учащаются и каждый день бандиты отбивают по нескольку автомобилей, производят грабежи и убивают милиционеров, предписывается ВЧК принять самые срочные и беспощадные меры по борьбе с бандитизмом".
Тотчас же в кабинете у Дзержинского было созвано совещание руководящих работников ВЧК.
Под утро он уехал домой. Ему было холодно, он чувствовал себя плохо. В кармане шинели лежали два маленьких яблока - он вез их своему сыну.
У СКУЛЬПТОРШИ
В 1920 году в Москву из Лондона приехали мисс Шеридан, известная скульпторша, лепить советских людей. В Москве мисс Шеридан пробыла довольно много времени и по возвращении в Лондон издала книжку о Советском Союзе.
Принимая от Дзержинского папку с подписными бумагами, секретарь виноватым голосом сказал:
- Опять звонили от мисс Шеридан.
- Давно? - спросил Дзержинский.
- Два раза - утром и только что.
Дзержинский молчал.
- Она просила передать вам, что скоро уедет. Она очень огорчена, что вы заняты и не можете уделить ей двух часов времени. Она просто в отчаянии. Она так много слышала о вас.
- Могу себе представить, - произнес Дзержинский.
Секретарь пошел к двери, но у порога остановился и спросил:
- Что же мне все-таки делать с этой мисс, Феликс Эдмундович?
- Не знаю, - сказал Дзержинский. - И потом, - почему она хочет меня лепить? Разве я натурщик? Зачем это?
- Она ссылается на историю, - уныло произнес секретарь. - Мисс считает, что это нужно для истории.
Феликс Эдмундович невесело улыбнулся. Он не любил высокие слова, это смешило его.
- Однако мисс настойчива, - сказал он, - с такими характерами бороться так же трудно, как с извержением вулкана. Когда она позвонит, передайте, что я буду у нее в то время, которое она мне назначит. Ради искусства и мисс Шеридан мне придется спать на два часа меньше.
На следующий день, точно в назначенное время, Дзержинский приехал к мисс Шеридан. Его ждали. Скульпторша была в халате, вежливая, улыбающаяся, приветливая.
- Я счастлива вас видеть, - сказала она, с удивлением вглядываясь в лицо Дзержинского. - Я не думала, что председатель Чека окажется таким.
- Каким же вы представляли председателя Чека? - холодно спросил Дзержинский.
Не зная, что ответить, мисс Шеридан перевела разговор на другую тему.
- Мне очень жаль, что я оторвала вас от дел государственной важности, - сказала она. - Но это только на два часа. Я прошу вас, мистер Дзержинский, простить мне мою настойчивость. История...
И мисс Шеридан довольно непринужденно стала говорить об истории. Она знала ее хорошо, особенно в тех частях, которые связаны с искусством, - история всегда давала искусству обильный материал. Дзержинский слушал молча, опустив глаза.
Потом его усадили, и мисс Шеридан занялась освещением. Она опускала и поднимала шторы на окнах и говорила о значении света в работе скульптора, о материале, о гипсе, о мраморе. Но Дзержинский почти не слушал. Эти шторы, и кресло, в которое его посадили, и ясный день за окнами - все вместе напоминало ему молодость, Краков, старика-фотографа, у которого он снимался тогда, чтобы послать карточку родным... Это была самая лучшая, самая похожая его фотография, он снят с папироской, и лицо у него спокойное, отдохнувшее.
Он сидел и вспоминал, и смотрел туда, куда попросила смотреть мисс Шеридан - на каменную доску. На доске стояли очень старые часы из фарфора с розовыми цветочками и порхающими мотыльками. Часы отбивали четверти коротенькой пастушеской мелодией, полчаса отбивали коротким звонком, час - боем. Опустив веки, он вначале вспоминал Краков, потом почему-то подумал о деле провокатора Каплинского, о его связи с охранкой, об уликах, о самом Каплинском.
Мисс Шеридан уже лепила.
Думая о своем, Дзержинский видел, как она порой поглядывала на него, как наклоняла голову, как смотрела сбоку.
Часы с цветочками щелкали на мраморной каминной доске.
Через пятнадцать минут часы проиграли пастушескую мелодию, через тридцать ударил короткий звонок, еще через пятнадцать опять мелодия.
Дзержинский сидел совершенно неподвижно, и только по живому и острому блеску его зрачков было понятно, что он не дремлет, а думает, решает какую-то задачу.
Мисс Шеридан лепила быстро, немного нервничала, но почти не переделывала. Это молчание становилось уже тягостным.
- Вам не скучно, мистер Дзержинский? - спросила она, чтобы хоть что-нибудь сказать.
- Нет, - ответил он. - Почему же?
Прошел час - Дзержинский не шевелился.
- Может быть, вы устали? - вежливо осведомилась мисс Шеридан.
- Нет, я не устал, - ответил Дзержинский.
Слегка улыбаясь, мисс Шеридан сказала, что она лепила многих выдающихся людей разных стран и что никто никогда не вел себя так, как мистер Дзержинский. Все выдающиеся люди обычно быстро уставали, жаловались, что им скучно, много разговаривали. А мистер Дзержинский сидит совершенно неподвижно вот уже второй час и не жалуется. У мистера Дзержинского ангельское терпение.
Дзержинский усмехнулся.
- Есть места, где обучают ангельскому терпению, - произнес он. - Я прошел настоящий курс такого обучения.
Мисс Шеридан приготовилась выслушать шутку выдающегося человека. Но шутки не последовало. Дзержинский молчал.
- Какие же это места, - спросила мисс Шеридан, - в которых обучают ангельскому терпению? Мне очень любопытно. Я бы с удовольствием послала в такую школу тех людей, которых мне приходится лепить.
- Боюсь, что моя школа не подойдет, - сказал Дзержинский, - потому что меня учили терпению в тюрьмах.
Прощаясь, мисс Шеридан спросила, сколько же месяцев Дзержинский просидел в заточении.
- Месяцев? Одиннадцать лет, - ответил он. - Четверть моей жизни.
Вот несколько строк из того, что мисс Шеридан написала в своей книге о Дзержинском: