Не проходит дня, чтобы в средствах массовой информации, на конференциях, в социальных сетях кто-нибудь не пожаловался на грамматические и лексические ошибки, непонятные или неправильно употребляемые слова, обилие иностранных терминов и прочие симптомы гибели русского языка.
У меня тоже много жалоб подобного рода. Со средним родом слова «кофе» или с ударением на первый слог в слове «звонит» я почти смирился; даже на употребление слова «довлеет» в значении «давит» (на самом деле это церковнославянское слово, которое означает «быть достаточным»: евангельское «довлеет дневи злоба его» значит «[каждому] дню достаточно его [собственной] заботы») я почти уже не обращаю внимания.
Но вдруг полезшее из всех щелей использование двухсоставного «то, что» вместо простого «что» («Я понял то-что он сегодня не придет») или «извиняюсь» вместо «извините» меня по-прежнему напрягает.
Но тут существенно, что кто-нибудь еще строже напрягся бы от слова «напрягает». И этот градиент строгости по отношению к явлениям родного языка существовал всегда и всегда менялся. Сейчас я попробую показать это на примерах.
Началось все с того момента, как русский язык вообще впервые стал употребляться в письменной форме — а по сравнению со многими европейскими языками русский тут из молодых, это стало происходить только к XVIII веку. И вот уже Петр I в 1724 году пишет ассессору коммерц-коллегии (мда) Игнатию Рудаковскому: «В реляциях твоих употребляешь ты зело многие польские и другие иностранные слова и термины, за которыми самого дела выразуметь невозможно: того ради впредь тебе реляции свои к нам писать все российским языком, не употребляя иностранных слов и терминов» (но обратим внимание, что для слова «реляция» у императора российского термина не нашлось).
«Из слова... русского, богатого и мощного … без пощады изгоняют... все речения и обороты славянские и обогащают его... германизмами, галлицизмами и барбаризмами», — жалуется в 1824 друг и одноклассник Пушкина Вильгельм Карлович Кюхельбекер.
Сам Пушкин тоже не в восторге (1836 год): «Прекрасный наш язык, под пером писателей неученых и неискусных, быстро клонится к падению. Слова искажаются. Грамматика колеблется. Орфография, сия геральдика языка, изменяется по произволу всех и каждого. В журналах наших еще менее правописания, нежели здравого смысла».
Другой друг Пушкина, поэт, писатель, дипломат Петр Андреевич Вяземский, недоволен новыми причудливыми словами: «Бездарность, талантливый — новые площадные выражения в нашем литературном языке. Дмитриев правду говорил, что наши новые писатели учатся языку у лабазников». (Слово «лабазник» сейчас чаще употребляется как название растения — другое название «таволга»; но Вяземский имеет в виду купца, владельца торговой точки [лабаза].)
Другой литератор, Иван Иванович Дмитриев, отмечает в 1835 году: «Большая часть наших писателей… украшают вялые и запутанные периоды свои площадными словами: «давным-давно, аль, словно, коли, пехотинец, заскорузлый, кажись (вместо кажется), так как, ответить, виднеется» — с примесью французских серьезно и наивно…»
Пожалуй, самое яркое свидетельство — это письмо книголюба и библиографа, тоже приятеля Пушкина, Сергея Дмитриевича Полторацкого (он обычно подписывал письма «1 1/2-цкий» и был настолько уверен в своей популярности, что рассказывал, будто его легко найдет письмо, адресованное: «Москва, Полторацкому»).
Адресат приводимого нами послания — Николай Васильевич Путята, тоже знаток литературы, тоже приятель Пушкина, родственник и друг поэта Баратынского. Письмо, судя по всему, написано в 1841 году. Вот чему ужасается Полторацкий (чему только не ужасается):
«Индивидуум (почему бы уже не индивидуууууууууммм), изолированность, адепт, амальгама (Шевырев), беллетристика (Шевырев и Краевский), будуар (Шевырев и Греч), дебют (Шевырев), детерминизм (!?!). («Журнал народного просвещения», февраль 1841, отдел 6, стр. 89 и 90), индетерминизм, коалиция! (Шевырев), лаборатория жизненности («Отечественные записки», июль 1840), метаморфоза (Шевырев, «Москвитянин», январь 1841 г., стр. 260), наивность (Греч, сочинитель русской грамматики), новелла (Кукольник), объективные, пациентка (Кукольник), пациент (Греч), популярный (!!??!!) (Шевырев), стимул (тот же), стиль (тот же)…
Скажи, что это значит? И как понять это?
Субстанциональность души («Журнал народного просвещения», февраль 1841, отд. 6, стр. 83-84). О боже милосердный! Субъективный , талантливый (Шевырев, «Москвитянин», январь, стр. 260), цивилизация (там же, стр. 296!!!!), этюды («Русский вестник», январь, 269), эра (Греч).
Скажи, пожалуйста, что станет с русским языком через 20 лет?»
Мы хорошо знаем ответ на этот вопрос. Ну, скажем, ровно через 20 лет, в 1861 году, вышел роман Федора Михайловича Достоевского «Униженные и оскорбленные». Да и потом много произведений, ставших классическими, выходило. В общем, не умер язык. Но стоны не прекращались.
В начале советской эпохи, в 1920 году, Ленин писал: «Русский язык мы портим. Иностранные слова употребляем без надобности. Употребляем их неправильно. К чему говорить дефекты, когда можно сказать недочеты или недостатки или пробелы? <…> Не пора ли объявить войну коверканью русского языка?»
При этом незадолго до этого, в 1904 году, в статье «Шаг вперед, два шага назад» он не задумываясь выражался так: «Спор быстро свелся к анализу принципиальных тенденций ортодоксии и ревизионизма в организационном вопросе», — и ничего, видимо, не страдал.
В 2002 году писатель Валентин Распутин отмечал: «Конечно же, русский язык трансформируется, как и любой другой язык, поскольку трансформируется сама жизнь. Но для русского языка это — беда, т.к. для него это, прежде всего, выражается во впитывании в себя чужих слов». (Вообще-то много для какого языка это выражается именно так.) Это не все: «У нас в крови, в генах написание слова «парашЮт» (правда?!). «Сравните язык современных писателей с тем сочным, вкусным языком, на каком писали Бунин, Чехов, Шмелев» (за словосочетание «вкусный язык» я бы отдельно посылал людей учиться, ну, русскому языку).
Еще двадцать лет прошло, появились новые слова, время от времени какой-нибудь чиновник предлагает заменить иностранное слово «гамбургер» простым словом «бутерброд» (не осознавая, что это тоже заимствование, только не из английского, а из немецкого, более раннее) или ужасного «лобстера» (английское слово) на прекрасного «омара» (французское слово).
Но язык, к счастью, живет своей жизнью и на всякие жалобы — в том числе мои — внимания не обращает и обращать не будет.