Третья смена
В конце июля приехали пионеры третьей смены и мы их встретили маршем из фильма «Солдат Иван Бровкин». Каждый день им играли вальсы, коих мы выучили с десяток. Как уже писал –вальсы нравились барабанщикам, потому что не было партии барабанов. Мы нежились на травке рядом с оркестром, пока музыканты медных инструментов и кларнетисты наяривали вальсы: «Герольд», «Осенний сон», «На сопках Манчжурии», «Амурские волны», «Голубой Дунай» и другие. Они из-под скамеек в шутку показывали нам кулаки, ах вы, такие–сякие – барабанщики-бараны, приспособились, кайфуете, а мы за вас отдуваемся. Чувствовалось, что белая кость приехала отдыхать. В первую смену нас так не эксплуатировали.
Всё-таки, не то впечатление, когда в лагере лишь один сезон отдыхаешь. Каждый сезон - новые природные и жизненные впечатления. Не каждому посчастливилось, как нам, захватить почти три сезона. Иным ни одного раза не было.
Слёт трёх лагерей и фиаско оркестра
В конце июля был объявлен слёт трёх лагерей. Говорили, что прибудут представители РОНО и министерств, директора заводов. Проведён будет конкурс духовых оркестров. Старшая вожатая избрала меня для прочтения речи от лица всех детей нашего лагеря. Вручила бумажку с текстом и приказала выучить текст наизусть и время от времени проверяла меня, как я выучиваю его. Учил текст как стихи потом, в восьмом классе, монолог Чацкого «А судьи кто?» всё своё свободное время. Ходил у мостика вблизи столовой и бубнил текст, сверяясь по бумажке. Постоянно мне твердила: - Смотри, не забудь, не опозорь меня»!
Перед походом в лагерь КАНАЗ, где был назначен слёт, прихорашивала меня, так как вид у меня, как и у всех пацанов был тот ещё. Галстук мой жёванный поменяла на новый, постирала и отгладила носочки, белую мою рубашку и короткие штанишки – вышколила и привела в божий вид. Лицо с мылом помыл, а не просто, как обычно, ополаскивал речной водой. В назначенный срок представители лагерной делегации с флагом и оркестр с трубами и барабанами - пошли вниз по течению реки, мимо леса, вдоль посадок кустов смородины – в сторону пионерлагеря от канакерского алюминиевого завода. Пришли и встали как бедные родственники, ожидая команды. Их лагерь мне показался хуже нашего с домами как ангары и ландшафт бедней. Меня нашёл сосед наш Алик, которому его мать выбила путёвку в этот лагерь, и мы с ним некоторое время пообщались.
Потом нас выстроили в шеренги перед высокой деревянной трибуной и начались выступления с трибуны. Сначала выступила какая-то пионерка, она энергично что-то говорила, но я будучи весь в волнении её не слушал. Потом вожатый выступил, потом другой докладчик, и после чего, старшая вожатая сказала мне, чтобы я шёл к трибуне, что после этого выступления настанет мой черёд. Страшно стало. Не тогда, – сейчас, когда пишу эти строки, аж мурашки побежали по спине. – Смотри, не оступись на лестнице. Весь помнишь текст? – Да, ответил я и пошёл. Взошёл на трибуну и увидел всю линейку и моих друзей музыкантов. Сзади меня стояли представительные мужи.
Начал я своё выступление, проговаривая заученный текст, всё более входя в азарт выступления, повышая накал речи. Под конец немного забыл слова, сделал маленькую паузу, незначительную. Мужчина, стоявший сзади меня, начал было мне подсказывать, на что я ему ответил: - Нет, не так! и продолжил, вспоминая писанную речь и в конце что-то добавил от себя и крикнул, взмахнув кулаком – ура товарищи! Под крики троекратного, ответного ура, возвращался мимо ликующей, заведённой линейки на своё место. Наши ребята одобрительно мне подавали знаки, что всё нормально. Вожатая сказала мне: - Молодец! И тут нас сфотографировали. Фотокарточка до сих пор хранится в моём архиве, напоминая иногда о весёлом детстве.
Потом оркестрам предложили пройтись в дефиле, играя марш по памяти. И тут мы слегка, да какой там слегка, а просто опозорились. Дело в том, что мы были камерным духовым оркестром. Всегда сидя играли, смотря в ноты, на память нот не заучивали и уж совсем никогда не маршировали, играя одновременно в инструменты. Когда два других оркестра маршировали, играя марш, мы, просто, держа в руках свои инструменты молча шествовали под чужую музыку.
Мы конечно отметили их барабанщиков, как подвязаны были их барабаны брезентовыми лямками, что руки их были свободны. Спросили у барабанщика, по нотам-длительностям ли он учился и оказалось, что про ноты он ничего не знает и бьёт в барабан как ему заблагорассудится. Не учили его играть по нотам! Тут уж мы себя посчитали более продвинутыми музыкантами и чуть реабилитировали себя, барабанщиков от полученного сегодня оркестром конфуза.
Вовка барабанщик где-то тут в лагере достал брезентовый ремешок и прикрепил к своему барабану, а мы с Гагиком двумя пальчиками продолжали нести свои барабаны и бить одной палочкой как по персидскому долу. А бедный наш «большой барабанщик» тащил тяжёлый барабан держа его за перекладину, надрывая пуп.
После выступления оркестра все разошлись по своим лагерям. Ерванд шёл мрачнее тучи. Если пионеры лагеря разбежались по своим домам, то нас Ерванд гонял по траве поймы, по лужку до седьмого пота. Мы маршировали в строгой колонне вместе с инструментами, подчиняясь командам дирижёра: - Шагом марш! На лево, на право, кругом марш и т.д. Погоняв нас, он немного успокоился и на следующий день у наших палат на лоджии был вывешен график, кому и когда сдавать экзамены на знание нот наизусть и отмечал крестиком сданное. Духовики, умницы, – все сдали, из барабанщиков только Вовка осилил наизусть одну мелодию, а мы с Гагиком и тарелочником вообще не сдавали ни одного экзамена. У меня все силы ушли на запоминание текста выступления.
Играли мы неоднократно в парках, в эстрадных ракушках, я конферировал каждый номер. Мне тогда месяц ставили голос, со всеми каденциями, перед выступлением в большом зале филармонии. На главной площади, в сборном оркестре в день комсомола играли, в детском доме детям и один раз с Вовкой в барабаны пару раз вдарили на съезде партии в совнаркоме, когда выбегали пионеры поздравлять президиум, но это другая история.
Прощальный костёр
Традицией в лагере, было по окончанию каждой смены, разводить прощальный пионерский костёр на просторной лужайке.
В июне, помню, провожая первую смену тоже разводили костёр на лужайке, рядом с тем местом, где будут установлены позже «Гигантские шаги». Вечером, у разожжённого костра играли оркестром для уезжающих, пели хором песни, время от времени подливали вожатые в костёр солярки, чтобы он не затухал, и тогда мы, барабанщики, телом прикрывали кожу барабанов, чтобы искры не прожгли в одночасье их тонкую баранью кожу. Тогда не нас провожали, и мы к этому обряду отнеслись с прохладцей, а теперь этот обряд предстояло совершить ради нас, прощающихся с лагерем.
Кроме того, решено было установить три огромных костра на трёх вершинах горы, что возвышалась напротив лагеря, чтобы ночью поджечь и любоваться тремя кострами снизу на это огненное зрелище. Ещё днём мы с ребятами собрали сушняк в лесу, дрова выделенные и старые, лысые автомобильные покрышки. Пошли тремя колоннами заносить всё это на три вершины. Нашей муз. команде было доверено подготовить костёр на правой вершине - Тамкоц. Другие группы пошли взбираться на левую и центральную вершину, самую высокую. Была честь оказана.
Взял с собой канистру с соляркой и по силе своей. Каждый захватил с собой хворост и дрова с покрышками. Это снизу кажется не такой высокой. А попробуй подняться и посмотреть сверху – низкой не покажется. Уклон в 45 градусов тоже не шутка. Я конечно увязался со всеми, оттого что мечтал подняться на самую высокую вершину, посмотреть на Памбакский хребет, а тут такой вот случай подвернулся. Поднимались на центральную вершину Утнавор лощиной, но силёнок моих не хватило на главную вершину и я, поднявшись только на уровень нашей, оркестровой вершины, попрощался со знакомыми друзьями по лагерю, идущих выше, - пошёл к своим ребятам. На горе были камни, не видимые снизу, а вся гора поросла жёсткой травой, мы срывали колючие серебристые головки, очищали от иголок и ели круглую сердцевину, размером в 8-9 мм. Вкусно было. Ящерки бегали и скрывались от нас под камнями. Старшие товарищи стали монтировать высокую, под два метра, конусообразную основу костра, укладывая и связывая покрышки и стропилами крепили сухие, длинные ветки, подпихивая сухой травой. И я внёс свою лепту. Красивым и прочным вышла основа костра. Теперь парням нашим с факелами сюда поздно вечером придётся взбираться, чтобы костёр поджечь.
А спускаться с горы тоже надо уметь, не спешить, смотреть под ноги и немного отклонять спину назад и ни в коем случае не бежать, полетишь тогда кубарем и костей не соберёшь. Люди в лагере с горы виделись маленькими как муравьи и всё и всех было видно, как на ладони. Я пошел вслед за ребятами по камушкам, свершив ответственное дело, мы спустились в лагерь. Костры чётко выделались на гребне горы. Стали теперь ждать вечера.
Когда стемнело – собрались на полянке у костра. Директор сказал нам напутственную речь, поблагодарил за музыку. Ерванд в ответной речи поблагодарил его, администрацию, работников лагеря за доброту и за тёплую заботу. Потом директор сел с нами на траву и стал глядеть, как разжигали костёр – облив его ведром солярки и поднесли факел. Пионеры пели, танцевали, а мы играли оркестром. Несколько раз подливали вожатые в костёр солярку, чтобы он ярче горел.
Вдруг все всполошились. – Смотрите! Смотрите на гору, как красиво! По горе тремя цепочками поднимались огоньки. Это шли поджечь факелами взрослые пионеры с вожатыми костры на вершинах. И я увидел, как к нашему костру тоже подбирается цепочка огней, - это были наши старшие товарищи. И, наконец, запылали одновременно три костра на не гребне горы. Красиво было как на тёмно-синем небе горели яркие оранжевые конусы костров и медленно цепочки огней спускались вниз с горы.
Костёр наш догорал, но мы все хотели продлить удовольствие и посидеть ещё у костра. Директор велел нам собирать по опушке леса хворост и бросать в костёр. Я нашёл сухое сено и приволок небольшую копёнку. Её жалко, сказал мне директор, - это сено. Пойди, поищи лучше веточки. Нашёл у речки веток и подкинул их в костёр. Так и другие ребята поступили, и костерок вновь запылал. Нам принесли картошки, и мы стали печь её в золе. Вытаскивали её из угольев палочкой и чумазые от угля, ели её – печёную. Хорошая традиция. Затух костёр и закончилось наше пребывание в этом лагере. Прощай лагерь, спасибо тебе за всё. Уже за полночь, впечатлённые, мы легли спать.
Перед отъездом, утром, нас решили сфотографировать всех вместе, с инструментами и каждого лично и по группам инструментов. Всей командой, всем оркестром мы живописно уселись на склоне под зелёными дубами, и директор сел с нами вместе с дирижёром нашим, Ервандом Согомоновичем. Внизу, посередине, перед своим большим барабаном, как богдыхан, сел наш большой барабанщик, жаль имя его забыл. По сторонам, симметрично, расселись мы, малые барабанщики со своими барабанами Гагик с Вовкой, а тарелочник со мной. Все были готовы, не было лишь Игоря Чаленко. Где-то бегал. Мы все стали кричать: - Эй, Чалош! Ча-ло-о-о-ош, где ты?! И директор вместе с нами кричал, звал его, чем всех нас веселил. Наконец. Игорь выбежал из-за деревьев, маленький, щуплый, белобрысый паренёк. – Это и есть Чалош, спросил нас директор. - Он…, ответили мы. Чалош вскочил с краю, со своей трубой, и тут нас сфотографировали на память.
Потом все наши фотографии вклеили в заводской альбом памяти и где-то сейчас он хранится, если шинный завод, конечно существует, а может кто-то и взял себе его на сохранение. Приносил ведь старшина нам его, взяв на заводе, показывал нам, и мы остро обсуждали, рассматривая его в нашем подвале и вспоминали былое, о нашем пребывании в Мисхане.
Пришло время отъезда. Нам жалко было покидать лагерь, уже вжились в него. Стало суше, близость осени чувствовалась, обмелела речушка, не стало тех протоков и ериков. Совсем высохли те ямы с головастиками. Какая она были многоводная в июне, эта речка…
Подали автобусы. Мы с инструментами и чемоданами сели в тот чёрный заводской автобус и, поехали, прощаясь навсегда с этим чудным, сказочным местом. Свернули от моста направо, и я напоследок, в последний раз кинул взор на корпуса с арками, где мы счастливо жили эти два месяца.
Едем домой. Сильно отстали от других автобусов по причине малосильности мотора. Я сидел с Игорем, и тут он вытащил из кармана (лучше бы не вытаскивал) свёрнутую в кольцо дохлую змею. – Зачем она тебе? Спросил я его. – Как же! Засушу е. и будет лежать она на моём рабочем столе, для красоты. Красиво ведь?! Красиво. Ответил я. В это время по салону проходил Ерванд, проверяя, как мы расположились, и всё ли у нас в порядке, и увидел в руках Игоря эту дохлую змею, попросил водителя остановится, отобрал молча у Игоря змею, открыл дверь и выбросил её на дорогу, и опять поехали.
Игорь переживал и сокрушался, что у него отняли и выбросили его сокровище, на которое он имел большие виды. Оно, конечно хорошо иметь засушенную змею, но я не думаю, чтобы Игорь правильно её засушил, она бы провоняла у него на столе и всё равно пришлось бы выбросить. Так, что прав был Ерванд, что выкинул её.
Ехали мы обратной дорогой и как в прошлый раз по сторонам не смотрели и песен не пели, почти вываливаясь из окон. Было грустно и радостно одновременно. Это чувство называется по-пушкински: «Печаль моя светла». Грустно было, что покинули лагерь, к которому привыкли и полюбили, а весело, оттого, что чувствовали скорую встречу с родными. Скорее бы. А автобус всё плетётся и плетётся натужно, постанывая на подъёмах.
Нам пакеты с сухим пайком в дорогу дали, каждый в руках держал, входя в автобус вместе с чемоданом. По дороге закусили.
И едем, и едем. Уже солнце начало к горизонту клонится и светить в окна автобуса. Стало жарко. Это ещё оттого, что съезжали с гор в Араратскую долину, где летом всегда сухо и жарко.
Появились на горизонте какие-то строения. Игорь авторитетно заявил, что это солерудники. У него там, оказывается одноклассница из интерната живёт. Ну, всё знал паренёк, и какая травка как называется, и что где находится. Мы с ним в 1961 году в другом, в кироваканском лагере отдыхали, уже без оркестра, хотя наши ребята из оркестра тоже были там, и трубач наш в трубу играл по утрам Генерал-марш, поднимал также по утру всех, и я захватил с собой барабан, дробь бил на линейке при подъёме флага.
Конечно, не так роскошно там было, как в Мисхане (там рай земной), но тоже, и в парк городской нас возили на карусели кататься, по ботаническому саду гуляли, с Игорем по лесу бродили, в ручье Мираби-ахпюр купались, ручейников рассматривали, в общем имели много «мадридских» приключений. Игорь гораздо позже, лет через семь, уехал с матерью в Севастополь. Как там сейчас поживает мой старинный лагерный друг?
Наконец увидели в дымке двуглавую гору Арарат. Значит и город скоро. Вот он и появился. Проехав через центр до нашего третьего участка, высадили нас на площади Спандаряна, недалеко от дома. Встречали нас родные. Увидел я маму и братьев, папа на работе был. Наши старшие товарищи поехали автобусом отвозить инструменты, а мы все мы разбежались по своим семьям, недавно жившие большой и дружной семьёй вместе, и стали каждый жить теперь своей ереванской жизнью.
С оркестрантами каждый вечер встречался. Мы продолжали репетировать, изучать новые ноты и часто вспоминали, как мы были в пионерлагере Мисхана.
К сожалению, в 1963 году мне пришлось бросить оркестр и художественную студию и стал я навёрстывать алгебру, её изучению отдать все свои силы, хотя по жизни она мне совсем и не пригодилась. А вот оркестр и студию, всех ребят, Ерванда Согомоновича, привившего мне любовь к прекрасному, и моих учителей живописи, школьного педагога Брежнева и художника Бабяна, многое мне давших, как художнику, я всегда буду помнить с добром.
Борис Евдокимов
1960 -2021