«И какой же русский не любит быстрой езды?» — как часто мы по делу и без дела приводим знаменитую гоголевскую строку. Забывая при этом куда более распространённое: какой же русский не любит с утра и до ужина по-маниловски праздно предаваться размышлению о благополучии дружеской жизни, о том, как бы хорошо было жить… потом начать строиться… потом огромнейший дом, оттуда можно видеть нечто такое, что заслуживает называться одним словом «невообразимое»?
Складывается впечатление, что сильнее пустого прожектёрства нас оживляет разве только зависть к соседу, приятелю и вовсе незнакомому человеку, сумевшему в то время, как мы предавались размышлениям, что-то сделать, приобрести, добиться того, чего у нас нет.
Чего тут больше: сатиры или чистой воды реализма? Вы по-прежнему считаете, что сатиры, а я не уверен. Признаюсь, раньше, в свои школьные и студенческие годы и даже в пору, что мне довелось учительствовать, я тоже считал, что, к примеру, пассаж писателя о хорошем воспитании, получаемом в пансионах, весь пронизан сатирой, окрашенной иронией. Тем более что, наверное, в каждом учебнике можно прочесть: мало кто из русских писателей XIX века пользовался этим оружием так искусно и изобретательно, как Николай Гоголь.
Сомнения возникли позже, когда, перечитывая «Войну и мир» Льва Толстого, я более вдумчиво взглянул на воспитание Наташи. Ростова и Манилова если и не ровесницы, то, можно сказать, люди одного поколения. Обе провинциалки. И та, и другая воспитаны так, как было принято тогда и при дорогом, но малоудовлетворительном домашнем воспитании, и при альтернативном ему в частном провинциальном пансионе.
Сошлюсь здесь на авторитет Юрия Лотмана, писавшего на эту тему:
«Образование молодой дворянки было, как правило… поверхностным… Оно обычно ограничивалось навыком бытового разговора на одном-двух иностранных языках… умением танцевать и держать себя в обществе, элементарными навыками рисования, пения и игры на каком-либо музыкальном инструменте и самыми начатками истории, географии и словесности… Образование молодой дворянки имело главной целью сделать из девушки привлекательную невесту… Естественно, что со вступлением в брак обучение прекращалось».
Так что обучение «и танцам! и пенью! и нежностям! и вздохам!» никакой не литературный гротеск, не сатира, а констатация факта. Таким оно было и у грибоедовской Софьи, и пушкинских Татьяны и Ольги, и толстовской Наташи, и гоголевской Лизы, в замужестве Маниловой.
«Манилова, — написано в «Мёртвых душах», — воспитана хорошо. А хорошее воспитание, как известно, получается в пансионах. А в пансионах, как известно, три главные предмета составляют основу человеческих добродетелей: французский язык, необходимый для счастия семейственной жизни, фортепьяно, для доставления приятных минут супругу, и, наконец, собственно хозяйственная часть: вязание кошельков и других сюрпризов. Впрочем, бывают разные усовершенствования и изменения в методах, особенно в нынешнее время; всё это более зависит от благоразумия и способностей самих содержательниц пансиона. В других пансионах бывает таким образом, что прежде фортепьяно, потом французский язык, а там уже хозяйственная часть. А иногда бывает и так, что прежде хозяйственная часть, то есть вязание сюрпризов, потом французский язык, а там уже фортепьяно. Разные бывают методы».
Читая эти строки, мы, действительно, чувствуем, что автор вроде бы иронизирует, может быть, даже чуть-чуть ёрничает. Но проявляется это исключительно в стилистике фраз, но никак не в сути написанного. Но только ли в «Мёртвых душах» так? Откройте гоголевские малороссийские повести или петербургский цикл, и вы сразу заметите, что и там всё преувеличено, везде встретите знакомую стилистику аффектации и утрирования.
Вот начало «Вечера накануне Ивана Купалы»:
«Раз один из тех господ — нам, простым людям, мудрено и назвать их — писаки они не писаки, а вот то самое, что барышники на наших ярмарках. Нахватают, напросят, накрадут всякой всячины, да и выпускают книжечки не толще букваря каждый месяц или неделю, — один из этих господ и выманил у Фомы Григорьевича эту самую историю, а он вовсе и позабыл о ней».
Вот «Невский проспект»:
«Всемогущий Невский проспект! Единственное развлечение бедного на гулянье Петербурга! Как чисто подметены его тротуары, и, Боже, сколько ног оставило на нём следы свои! И неуклюжий грязный сапог отставного солдата, под тяжестию которого, кажется, трескается самый гранит, и миниатюрный лёгкий, как дым, башмачок молоденькой дамы, оборачивающей свою головку к блестящим окнам магазина, как подсолнечник к солнцу, и гремящая сабля исполненного надежд прапорщика, проводящая по нём резкую царапину, — всё вымещает на нём могущество силы или могущество слабости… По улицам плетётся нужный народ: иногда переходят её русские мужики, спешащие на работу, в сапогах, запачканных известью, которых и Екатерининский канал, известный своею чистотою, не в состоянии бы был обмыть. В это время обыкновенно неприлично ходить дамам, потому что русский народ любит изъясняться такими резкими выражениями, каких они, верно, не услышат даже в театре… Русский мужик говорит о гривне или о семи грошах меди, старики и старухи размахивают руками или говорят сами с собою, иногда с довольно разительными жестами, но никто их не слушает и не смеётся над ними, выключая только разве мальчишек в пестрядевых халатах, с пустыми штофами или готовыми сапогами в руках, бегущих молниями по Невскому проспекту».
А знаменитые шаровары сыновей Тараса Бульбы, «шириною в Чёрное море, с тысячью складок и со сборами»!