Его песни — вереск, полынь, холмы. Холодок ерошит ему затылок.
Его голос — можно лицо умыть, как живой водой, родниковой, стылой. Покатай во рту, не напьешься впрок, не забудешь вкус, не сумеешь вовсе.
Над его страной тяготеет рок, уже сотни лет, уже сотни вёсен.
Раз король сказал, мол, обидно мне. Рассуждать об этом, прошу, не будем:
мы теряем близких не на войне, а когда безумцы уходят к людям. Кто глядел им вслед — оказался прав. Колдовство страшней беспощадных лезвий.
Уходить в закат от священных трав добровольно вряд ли захочет трезвый.
Я почти уверен — один злодей, овладевший магией чернокнижник, расселил вдоль наших границ людей на высоких ярусах и на нижних.
Такова судьба, такова стезя, потому указ королевский принял,
что бессмертным больше любить нельзя,
о любви нельзя говорить отныне.
Её сказки — яблоки и миндаль, колокольчик, солнце, луна в короне.
Из окна видна золотая даль, на хвосте у ветра перо воронье.
Если звёзды падали в камыши, говорила мама, что будет лучше не гулять одной, не влюбляться в ши. Ничего хорошего не получишь. Побежишь на музыку по ладам — на пороге станешь скулить собакой.
И однажды бабка пропала там, а ещё отцовская прапрабабка.
Её мысли — искорки в голове (берегись, голубушка, разной дряни). Но она идёт, потому что свет. Он идёт навстречу, поскольку тянет.
И, болтая целую ночь подряд, до утра обмениваясь мирами, о любви, конечно, не говорят. О любви живут и не умирают.
Её сказки — перец и куркума. Его песни — клевер и зёрна мака.
Когда он её отдаёт домам — ши не верит в рок, колдунов и магов.
И когда воркует она с котом и танцует вечером на концерте,
его нежность служит таким щитом, сквозь который трудно пробиться смерти.