На юго-западе Москвы, в спальном районе, расположился Свято-Софийский социальный дом. Что такое социальный дом? Это и не детский дом, потому что некоторым его воспитанникам уже гораздо больше 18 лет. И не дом инвалидов – просто потому что инвалидами здесь называть никого не принято. Это действительно родной дом для двадцати трех человек с серьезными нарушениями развития. Света, девушка в джинсах, которую легко можно принять за волонтера, - директор Свято-Софийского дома с первого дня его работы.
- В чем принципиальная разница, как здесь живут дети и как в интернате?
- Принципиальная разница – что мы стараемся быть просто домом. И брать на себя обязательства, ну, вот, такой условной семьи. Не в смысле отношений, все-таки, семьи, в смысле, отношений мы дать не можем. Поэтому мы всегда вот так счастливы, как я вам рассказывала, когда у нас есть возможность передать ребенка в настоящую семью. Но мы берем на себя как бы вот эту нагрузку, которую несет семья по социализации и по обучению бытовым каким-то моментам своих детей.
- Как здесь всё устроено? У них какие-то отдельные комнаты…
- Вот, у них здесь сейчас вариант такой четырехкомнатной квартирки. У нас четыре группы вот такого квартирного типа. И в этих квартирках у нас расселяется сейчас 23 человека. Пять, шесть. И, вот, в одной группе, куда мы Катюшу взяли, раздвинув всю мебель, там семь человек. Вообще многовато даже вот так. А когда представляешь, что всё это было в одной комнате – уже сейчас, конечно, представить невозможно. В чем разница. В том, что у человека есть свое пространство. Это важно. Ну, это важно нам с вами. То есть, на самом деле, мы все время пытаемся переносить на себя. Вот, чего бы хотелось мне, вот, уже взрослому человеку. Или там чего бы мне хотелось для своего ребенка. Или что я вообще считаю нормой такой вот, ну, среднестатистической, мы не говорим о каких-то там заоблачных планах. Мы хотим, чтобы у нас была своя комната. Хотим – хотим. Подросток хочет, как правило, даже если у него братья, сестры, -- очень хочет. Он говорит: знаете, родители, как-нибудь организуйте мне личное пространство. Страдают часто подростки, когда нет этого личного пространства. Мы это прекрасно понимаем, и стараемся, чтобы ребята жили по одному, по два человека в комнате. Хотим мы личное время – хотим. Хотим мы личные вещи, чтобы это было не общее, что чаще всего бывает в интернате. К сожалению, общаемся с разными… ну, в смысле, общаемся к счастью с коллегами из НКО. Но, к сожалению, достаточно часто мы слышим от сотрудников НКО, которые ездят по разным интернатам, ну, Московской области и дальше, что иногда бывает даже одежда общая. Ну, то есть, трусы, носки, какие-то там нательные вещи. Вот, они пришли из стирки, они чистые, но их вот просто, ну, как бы кладут… ну, как в роддоме пеленочки. Они же стерильные. И вот… Но чаще всего там люди уже сейчас понимают, что, если есть возможность в роддом взять какие-то вещички для малыша свои, то берут свои. Ну, потому что это свое, и это нормально. Это вроде как бы не проблема гигиеническая, а все-таки проблема психологическая. Поэтому здесь наличие вещей – это вот, мне кажется, тоже такое явное отличие. Наличие вещей, наличие личного пространства, наличие личного взрослого. Как бы странно, наверное, это ни звучало, но мы очень хотим, чтобы у каждого, кто здесь живет, был такой свой куратор, с которым были бы самые доверительные и теплые отношения. То есть, нельзя любить всех, нельзя со всеми быть в доверии, но кто-то должен быть, с кем ты можешь поделиться своими переживаниями. И это не функционал человека. То есть, человек приходит, и мы ему не говорим: а вот, у нас свободный Васечка, вы теперь его куратор. Так не работает. Это обязательно только про чувства, обязательно только про любовь, и про готовность самого взрослого вот к этой достаточно сложной миссии, быть кому-то близким человеком. Потому что это, конечно, дополнительные эмоциональные затраты. И вот, если складывается вот эта любовь… Вот, у Миши с Леоном, например, любовь. И, если вот это получается, то мы сразу видим, как сам наш человек, ребенок, воспитанник начинает себя иначе ощущать в этом мире. Просто потому, что он реально понимает, что он не один. А до этого, если нет такого человека и ты в полном одиночестве, сколько бы вокруг тебя нянечек не было, ты все равно один. То есть, я должен быть чей-то.
- Какой прогресс? Вот, как-то вы меряете, за эти пять лет, можно ли что-то сказать, что изменилось?
-Ну, мы просто начали из минуса. Поэтому мы здесь можем вообще говорить про чудеса. Позволить себе так, широким жестом. Но это, опять же, ну, просто потому что так сложились обстоятельства. И просто потому, что у них не то что не было ничего, у них вообще-вообще не было ничего. Поэтому история про то, что там у нас все начали есть самостоятельно – она не про то, что, вот, мы такие замечательные, а просто про то, что раньше им никто в руки ложку не давал. Потому что быстрее человека кормить за счет взрослого.
Начали есть, начали ходить, сидеть, общаться. Наверное, для меня самой, вот, наверное, так, самое про что можно было бы сказать. У меня как бы позиция, что я верю в ребят очень сильно, в их возможности. Я понимаю, что мы должны не то что что-то новое в них там находить, а просто поддерживать то, что есть. И тогда они все время идут вперед. Так вот, для меня, наверное, было за гранью моих даже представлений о их возможностях – это то, что часть ребят научились читать, и научились печатать на компьютере. Ну, то есть, для меня ребенок из отделения «Милосердия» вот уж никак не соответствовал тому, что он будет читать и печатать на компьютере. Конечно, это не все. И, конечно, вот, в реальной жизни, наверное, это им не сильно пригодится, потому что все равно большинство, ну, прямо вот поголовное большинство, будет жить с поддержкой. Где жить, как жить – это сейчас мы как раз вот в той стадии, когда мы активно про это думаем. Потому что жить все время в этих стенах неправильно. И как бы вот следующий этап – это сопровождаемое проживание, про которое мы сейчас уже начинаем мыслить. Хотя еще у нас, в общем, ну, есть время в запасе, еще не все совершеннолетние. Но все равно тот уровень интеллекта, который как раз можно измерять вот этими умениями читать и писать, он, вот, оказался у них выше, чем даже я себе как-то планировала. Поэтому, наверное, для меня вот эти вещи были самыми удивительными, именно связанные с такими вот прямо реально знаниями, и умениями человеческого мозга разделять буковки и составлять из них слова.
Из интервью для программы "Люди будущего":