Мороз стоял такой, что воздух звенел колокольцами, но яркое мартовское солнце уже больше не жалело зиму, лупило безжалостно по бриллиантовым снегам, подтапливало их до хрустящей корочки. Днем снег плавился от жара, разливался тонкой почти незаметной водяной пленкой, а к вечеру его сковывал жуткий холод, и наст, твердый, как асфальт превращал поля и степь в сияющее зеркало. Алешка медленно ехал по дороге вдоль полей, свинарники были построены на отшибе, и вот эти двадцать-двадцать пять минут полного одиночества, полного слияния с этим небом, этим солнцем, воздухом хрустальным что-то такое меняли в его душе. Что-то щелкало, выключатель какой-то , и Алешка превращался из уже начавшего стареть мужика, обремененного хозяйством, болезнью, домом, браком с нелюбимой женщиной в другого Алешку -безалаберного, веселого, смелого и ясноглазого. Он чувствовал это превращение внутри - там где в сердце начинала зиять сосущая, острая, радостная пустота, мир становился ярким и выпуклым, ему хотелось соскочить с саней, скинуть с себя тяжеленный полушубок, освободить Розку и, взлетев в седло, а лучше без седла мчаться по сверкающей белой степи вдаль, не думая ни о чем.
Но дорога кончалась, серые, длинные, как вагоны здания свинарников вдруг проявлялись в белом морозном мареве, и жизнь возвращалась в свое привычное русло, снова тягуче и свинцово текла, унося Алешку с собой.
Председатель, присмотревшись к мужику, снова перевел его в зоотехники, скота в колхозе становилось все больше, работать надо было в три силы, и Алешка старался. Правда, вчера он сцепился с начальством, выбить помощника надо было позарез, а никто не чесался.
-Какого хрена тебе надо? Где я тебе народ возьму, у меня каждая пара рук на учете. У тебя и так три дармоеда в помощниках, справляйтесь, а то я вас на собрании выдеру, засранцев. Совсем обнаглели, на четыре свинарника три морды, бездельники.
Председатель горячился, орал, даже подпрыгивал, хотя прекрасно понимал, что не прав. Работы здесь было немеряно , и за то что Алешка справляется в таком составе ему надо было кланяться в ноги. Но начальство должно было держать марку, и он не сдавался.
Алешка зверел, но держал себя в руках, шипел сквозь зубы
-Ты, вообще, понимаешь, что будет, если мы пропустим чего? Воду не обеззаразим, корма не проверим,каждую свинью не просмотрим? Одной рожи хватит, чтобы твое поголовье напрочь положить. На каждый свинарник нужен человек, а лучше два. Запомни мои слова.
Председатель затряс головой, чуть не подавился, но вдруг замер, помолчал, потом хитро сверкнул глазами, прохрипел
- Будет тебе человек. Четверых не дам, а вот одного полноценного получишь. Да с помощником. Завтра! Жди!!!
Вот Алешка и ждал, еще бы, такое событие, хоть немного продохнуть с помощником, все полегче. Он соскочил с саней, оглядел наскоро свои владения и вошел в сторожку. жарко натопленную, до звона. Чертыхнувшись в адрес теплолюбивого ночного дежурного, он скинул тулуп и шапку, и только сейчас увидел тоненькую, слегка сутулую фигурку, стоящую у окошка. Женщина повернулась, чуть усмехнулась, и Алешка утонул в прозрачных, странных, горьких и бездонных Вариных глазах.
-Помощника примешь? А, Алеша? Я крепкая, работать хорошо буду. И… сын. Он тоже сильный мальчик…
Алешка повернулся и обомлел. В дверь сторожки, стряхивая снег с кудрявых волос входил ...он сам...Алешка...Только тот, забытый, пятнадцатилетний, давно пропавший во времени...
…
Домой Алешка пришел только к вечеру следующего дня. Он весь горел, как будто сутки провел в натопленной печи, он чувствовал, как его жизнь снова ломается тоненьким прутиком, он катился под откос и хотел этого. Авдотья внимательно посмотрела на мужа, потрогала его щеку холодной худой ладонью, отвернулась и молча пошла, ссутулившись, к себе. А утром,когда Алешка с трудом продрал глаза, он понял - его дом пуст. И только к боку остывшей печи, нахохлившись, как мохнатый шар, жался серый котенок. Его вчера, замерзшего и еле живого принесла в рукаве шубы Авдотья...