Колёса поезда выстукивали свою обычную дорожную песню. Алексей Иванович Горич смотрел в окно и вспоминал, как ехал сюда впервые шестьдесят лет назад. Он специально взял купе в вагоне «СВ» — никто с разговорами не пристанет, да и он ночными стонами никому не помешает. И можно будет окунуться в воспоминания ― сейчас ему это было просто необходимо.
Тогда он окончил Ленинградский мединститут на отлично, и его, как перспективного хирурга, направили на форум молодых врачей в Германию. В то время было везением увидеть заграничный город, пообщаться со специалистами из других стран. Сколько ему тогда стукнуло? Двадцать четыре, кажется. Глаз горел. И вся жизнь впереди. Разве он мог предположить, что через год эта страна, в которую он ехал с такой радостью, развяжет мировую войну, а ещё через несколько лет чудовищем пройдётся по его родной земле.
Но тогда в эйфории он ничего не замечал. Или не хотел замечать.
Город его потряс. Он просто раньше подобного никогда не видел: островерхие соборы, дома красного кирпича, черепичные крыши, башенки, булыжные мостовые, цветущие каштаны, живописные мостики через реку. Смешные, бегающие через весь город трамвайчики. Особенно впечатляла громада Королевского замка, возвышавшегося над городом.
А ещё там была Эльза. Своими золотыми волосами и ярко-голубыми глазами она напоминала принцессу из сказки, но никак не хирурга. «Истинная арийка», — говорила она то ли шутя, то ли серьёзно. Горич не знал немецкий, поэтому пришлось вспоминать английские слова. Эльза показывала ему красоты города, водила по паркам, совсем не похожим на ленинградские. Запомнилась прогулка к морю в пряничный Раушен. В последний вечер Эльза пригласила к себе на чай на Французскую улицу. Они не касались политики. Он рассказывал ей о Ленинграде, приглашал приехать. Она говорила о Гофмане. Дом, в котором писатель когда-то жил, находился по соседству. Возможно, девушка ждала чего-то большего, но он не осмелился, лишь поцеловал на прощание.
Горич прилёг. Устал — сказывался возраст. Заныла старая рана. Интересно, как же всё взаимосвязано в жизни, ведь не будь той первой поездки, вряд ли он ехал бы в этот город в третий раз. С одной стороны, повод был более чем замечательным, с другой — болезненный укол памяти. Он вновь погрузился в воспоминания. Жизнь пролетела. Немного, видимо, осталось до свидания с вечностью. И вот, в конце пути судьба преподнесла ему удивительный сюрприз.
Эльзу он частенько вспоминал, но она была будто из другой жизни, другого измерения. В этой же жизни время шло по-прежнему: Алексей много работал, изучал азы госпитальной хирургии. Потом встретил девчонку, которая стала ему хорошей женой. Родилась дочурка. А та сказка осталась где-то в прошлом. Война, что уже бушевала в мире, подбиралась к советским границам, но как-то не верилось, что фашисты нарушат пакт о ненападении. Он вспоминал немецких врачей, с которыми познакомился в тридцать восьмом: хорошие же парни, хирурги, предназначение которых — спасать, а не убивать.
Горич всю войну прошёл военврачом в санитарном поезде. Работал на износ: спасал раненых, оплакивал тех, кого спасти было невозможно. Однажды поезд попал под обстрел. Алексей был тяжело ранен, думал, не выкарабкается. Но ничего, откачали, на ноги поставили. Однако война достала и его: мать, жену и дочку не миновала участь сотен тысяч ленинградцев.
Когда в сорок восьмом набирали врачей для работы в новой российской области, Горич сам вызвался поехать в эту длительную командировку. Родных в Ленинграде не осталось, зато вспомнилось первое, тогда едва обозначившееся чувство к Эльзе. И сказочный город вспомнился. «Так вам, проклятым, и надо. Хотели у нас всё отнять, а сами поплатились», — зло думал Алексей. Он представлял, что все эти островерхие соборы, черепичные крыши, дома красного кирпича, башенки, булыжные мостовые, зелёные парки — это всё принадлежит теперь нашим, а значит, и ему.
Горич вышел из поезда на какой-то станции и остолбенел. Города не было! Он не мог поверить своим глазам. Груды кирпичей, которые разгребали пленные немцы, совсем не напоминали о «жемчужине Европы», так впечатлившей десять лет назад.
Алексей попросил довезти его до вокзала, куда пока не доезжали поезда, и отпустил встречавшую служебную машину, погрузив туда вещи, — решил пройти пешком по знакомым местам.
И чем дальше он шёл к бывшей больнице милосердия, тем тяжелее становилось на душе. Горич хорошо помнил узкие улочки с плотной застройкой, по которым бегали шустрые трамвайчики. Теперь это были сплошные развалины, среди которых гнилыми зубами торчали редкие уцелевшие дома. Стало страшно: вот стоял красивый величавый город — и нет его.
Он шёл, пиная кирпичи, злость просто душила его: «Сами виноваты. Сами. Нечего было к нам лезть», — однако город было жаль. Всего-то десять лет прошло. Сколько раз они с Эльзой гуляли по улочкам, что вели к замку. Горич прошёл мимо полуразрушенной биржи, увидел на острове Кнайпхоф Кафедральный собор, который без своей островерхой крыши казался каким-то непонятным обрубком. Но самое мрачное впечатление производили одинокие башни Королевского замка в окружении битого кирпича. Он ещё помнил Французскую улицу десятилетней давности, теперь же она чернела выгоревшими домами. Досталось и дому Гофмана: у него обрушилась передняя стена. А здания, где на прощание Эльза угощала его чаем, не было и в помине. «Интересно, где сейчас Эльза? Неужели была с нацистами истинная арийка?» — мысль неприятно кольнула Алексея. В это верить не хотелось, но ведь всё может быть. Не так давно Горич узнал, что Хельмут, с которым тогда пили пиво и смеялись, пожимали руки и чуть ли не клялись в вечной дружбе, этот самый Хельмут ставил опыты над русскими военнопленными в концлагере Майданек. Как такое может быть? Алексей не понимал.
Пленные немцы выглядели жалкой пародией на тех бравых солдат, которые пытались покорить мир. Они разбирали кирпичи, грузили их на тачки, отвозили к самосвалам, бросая на прохожих печальные взгляды. Горич плюнул в их сторону. Интересно, хоть теперь-то они понимают, что натворили? Алексей вспомнил своих родных, умерших от голода в блокадном Ленинграде, и ему захотелось придушить этих сдувшихся солдат вермахта. Еле сдержался.
К бывшей больнице милосердия Горич добрёл совершенно измотанным. Главврач его уже ждал. В кабинете находился ещё один человек, который почему-то Горичу сразу не понравился.
— Здравствуйте, Алексей Иванович! Рады, рады вашему прибытию. Хирургов нам не хватает. А тут, знаете, ещё полно снарядов осталось. Взрываются, однако. Особенно дети страдают. Любопытные такие, всё бы им в войнушку играть, так и лезут на рожон. Пешком от вокзала шли?
— Да. Хотел посмотреть на город. А города-то и нет.
— Да, английская авиация постаралась. Ничего, дайте время. Отстроим, — главврач похлопал Горича по плечу. — Завтра и приступайте к работе. Сейчас зав терапией Роза Наумовна вас отвезёт по месту жительства и введёт в курс дела, а утром машина будет. В том районе живут все наши врачи, привозим на служебной. Или, вот, Роза Наумовна подхватит. Но тут недалеко, можно и пешком. Дежурства через два дня. Придётся поработать: и в выходной иногда приходится оперировать.
— Не привыкать, — усмехнулся Горич. — В войну вообще никаких выходных не было. Иногда и не понимал, где день, где ночь.
В кабинет вошла полная женщина неопределённого возраста, совсем седая. Что-то в ней было домашнее, материнское, что ли…. Широко улыбнулась:
— Приветствую нового коллегу. Повезло хирургии, а вот терапевты что-то не едут. Но откуда и как звать? Извините, что вот так сразу.
— Алексей Горич. Я из Ленинграда.
— Лёшей звать буду, не возражаешь? И на «ты», да? — Алексей кивнул. — Мне поручено взять над тобой, Лёша, шефство. Сейчас поедем размещаться, — тараторила Роза Наумовна, открывая дверь. Они вышли из кабинета главврача. — Твоя хозяйка — фрау Фогель. У неё квартира просторная: половину она занимает, во второй половине ты будешь жить.
— Вы хотите сказать, что я буду жить рядом с немецкой фрау? — возмутился Горич.
— Ну, дорогой, придётся. Она будет у тебя убирать, готовить может, а ты ей плати немного, чтобы свела концы с концами.
— Угу, небось муж её на восточном фронте воевал: может, он санитарные поезда обстреливал, может, он кольцо блокады сжимал, когда мои там от голода пухли, а я буду её обеды жрать?
— Спокойно, Лёша. И воевал, так ему приказано было. Погиб под Сталинградом. А сынок её, подросток, уже после войны на мине подорвался. Дочку куда-то отвезла в посёлок после того, как соседскую девчонку солдаты изнасиловали, а та повесилась. Им тоже несладко от этой войны, — Роза Наумовна тяжело вздохнула. — Мыкаются они. А скоро, говорят, их вообще вывезут отсюда. Представляешь, с насиженных мест, где жизнь прошла, без возврата. В неизвестность — не у всех же родственники в Германии.
— А мне их не жалко. Они что, не понимали, что творят? С их молчаливого согласия чума эта по всему миру прошлась.
— Хм, тридцать седьмой тоже с молчаливого согласия, — поймав возмущённый взгляд Горича, добавила. — Молчу, молчу.
— Роза Наумовна, а что за неприятный тип был в кабинете? Глазки какие-то маленькие, злые, так и буравят. А сам молчал, — задал Горич вопрос про смутившего его незнакомца.
— А, этот… Летягин…Ты с ним поосторожнее, лишнего ничего не скажи. Особист это, приставлен к нашей больнице, — как-то нехотя ответила Роза Наумовна.
Она села за руль потрёпанной «эмки» с красным крестом на двери. Дом оказался совсем недалеко от больницы.
И потекла жизнь в новых условиях. С хозяйкой квартиры Горич предпочитал лишний раз не сталкиваться, на её территорию не заходил. Она тоже, завидев постояльца, быстро убегала на свою половину, всегда плотно закрыв дверь. Ел в основном в больничной столовой. Иногда вечерком заходил, будучи соседом, к Розе Наумовне на чай и «на беседу», как выражалась пожилая женщина. Из этих посиделок Горич многое узнал о её судьбе. Брата репрессировали в тридцать седьмом, с тех пор о нём ничего не слышала, даже не знала, жив ли. Дочь попала в немецкий концлагерь ― видимо, там и сгинула. Муж геройски погиб на фронте.
— Почему, ну почему мы лечим этих немцев, которые нас не щадили? — возмущался Горич.
— Лёша, а как же клятва Гиппократа? — резонно замечала Роза Наумовна.
— А они? Эти врачи-убийцы, которые издевались над пленными? Они же уничтожали ваш народ, а вы их защищаете.
— То были фашисты, клятвопреступники. А эти — мирные жители. Люди они. Мы же не должны уподобляться фашистам, верно? Наше с тобой дело лечить людей. И неважно, какой они национальности. Уже вовсю идёт депортация ― скоро их всех вывезут в Германию. А вообще, наши люди к ним гуманны: замечал, подкармливают детишек? Хотя сами-то недоедают.
Как-то вечером, придя с дежурства, Горич увидел в прихожей небольшой чемодан и узелок: понял, что хозяйка квартиры приготовилась к отъезду, и вздохнул с облегчением.
А ранним утром Алексей наблюдал, как приехали подводы, в которых немцев должны были доставить к эшелону. Фрау Фогель сидела на кухне и не двигалась. В дом зашли солдаты:
— Шевелись давай, подвода ждёт, — солдат грубо схватил женщину за руку, но она молча уцепилась за стол. Тогда на помощь подошёл второй солдат, и они вместе насильно вывели упиравшуюся женщину, запихали её на подводу.
Горич вынес чемодан и узелок, погрузил, но фрау Фогель пыталась спрыгнуть, что-то отчаянно крича. Алексей прислушался, однако не совсем понял слова: «Доктор, доктор, здесь рана! Доктор! Хилф!» Горич приблизился, женщина сложила руки на груди и всё время не то что кричала — молила. И пока подвода не отъехала, он слышал это гортанное «доктор, доктор, рана, хилф». Прошлой ночью он слышал, как женщина надрывно кашляла. Возможно, потому и боялась ехать в дальнюю дорогу. От этой мысли Горичу стало неуютно: врач всё-таки. С таким кашлем может до места и не добраться.
Вечером Алексей вернулся поздно, уставший — была сложная операция. Уснул почти мгновенно, но посреди ночи проснулся — сначала даже не понял, что его разбудило. Пошёл на кухню попить воды и вдруг отчётливо услышал надрывный кашель. «Сбежала, что ли, эта фрау?» — растерялся он. Кашель не кончался. Колебался Горич недолго, решил, что надо бы помочь, а потом сдать женщину властям.
Каково же было его удивление, когда он увидел на кровати Эльзу. «Откуда она здесь?» — не понял Горич. Потом сообразил: не она — молодая девушка, даже девочка ещё. Длинные светлые волосы спутались, на лбу выступила испарина, грудь вздымалась от кашля, совсем худенькая. Алексей не мог понять, что за девушка и откуда взялась. Волосы её даже при неярком свете отливали золотом.
Он быстро оделся и побежал к Розе Наумовне.
— Что за пожар, Лёша?
— Пойдёмте ко мне, сами всё увидите. Только лекарства возьмите и стетоскоп.
Роза Наумовна осмотрела больную:
— Ну что ж, это пневмония в тяжёлой форме, — раздумчиво произнесла она. — Понятно, мать её кричала не то, что тебе слышалось. Она пыталась сказать про больную дочь. По-немецки «тохтер» — это дочь, а не доктор, «кранк» — больна, а не рана. Надо же, пряталась столько времени, бедная девочка. Значит, мать её никуда не вывозила, как сказала соседям.
— И что делать будем? Надо властям доложить.
— С ума сошёл, Лёша?! Лечить будем. Если её сейчас отправят, не выживет. А ведь совсем девочка. Пусть окрепнет сначала. Я ей пенициллин поколю. Кормить будешь бульонами, в больнице возьму. И пить ей надо. Сейчас жар собью. Иди, чай приготовь тёплый. Спирт есть? Надо растереть.
Роза Наумовна ещё долго возилась с больной, потом пришла на кухню.
— Как там? — поинтересовался Горич.
— Температуру сбила. Очнулась девонька, зовут Гретхен. Чайку дала. Завтра у меня выходной, посижу с ней, а ты постарайся бульончику принести, да так, чтобы никто ни о чём не догадался.
Болезнь потихоньку отступала. Роза Наумовна заботилась о девушке, как о родной дочери, учила русскому. Гретхен оказалась способной ученицей, и вскоре Алексей мог с ней общаться довольно свободно. Подсознательно он оттягивал время — почему-то не хотелось докладывать о ней властям. Правда, греховные мысли старался гнать прочь.
А как-то Гретхен сама пришла к нему, и Алексей не устоял. Каждый день он с нетерпением ждал ночи, когда девушка окажется в его объятиях, и не хотел думать об этом наваждении. Ему всё в ней нравилось. Когда гладил золотистые волосы, целовал полные губы, было наплевать, что эта девушка — немка.
Однажды поздно вечером Роза Наумовна буквально ворвалась к ним в дом.
— Лёша, беда… Кто-то вычислил и донёс. Завтра тебя вызывает главврач. Летягин узнает ― тогда арест неминуем. Действовать надо срочно.
— Что делать? — оторопел Горич.
— Я сейчас увезу её в Литву. У меня там друзья — помогут, документы выправят. А ты уезжай в Ленинград. Напиши, куда тебе сообщить. Главный у нас нормальный мужик, он поймёт. Я потом тебе адрес пришлю, где девочку искать, когда всё уляжется, — Роза Наумовна говорила и одновременно собирала вещи Гретхен. Она заметно нервничала. — Что стоишь? Помогай собрать! И прощайся: неизвестно, когда теперь свидитесь.
Гретхен ничего толком не понимала и только тихо плакала. Прощались они впопыхах, ещё до конца не осознав происходящее, надеясь, что разлука будет недолгой — война-то закончилась, всё образуется.
— Милая, не плачь. Пока так нужно. Роза Наумовна знает, что делает. Гроза пройдёт, и я найду тебя, приедешь ко мне в Ленинград, — он торопливо говорил и верил, что так оно и будет.
И только когда «эмка» умчалась в ночь, Горич почувствовал тоску. И тревогу. И ещё сомнения: а вдруг бы всё обошлось?
Утром главврач протянул Алексею документы и билет на поезд:
— Жаль, конечно, что так получилось, мне нужны хорошие врачи. Пока Летягин дела не завёл, уезжай, иначе плохо будет.
Они обменялись рукопожатием, и в этот же день Горич уехал в Ленинград.
Целый месяц Алексей не находил себе места, каждый день в надежде заглядывал в почтовый ящик. Письма с адресом не было. Наконец он решился заказать телефонный разговор с терапевтическим отделением больницы, попросил позвать Розу Наумовну. Ответ его огорошил:
— А вы не знаете? Роза Наумовна умерла почти месяц назад. Обширный инфаркт.
Он ещё долго держал в руках телефонную трубку, из которой раздавались короткие гудки.
Горичу не спалось. В третий раз он ехал в этот город.
Как будто наяву услышал короткие гудки, говорившие о том, что всё потеряно. Он не знал, как найти Гретхен. Литва большая, а Роза Наумовна даже город не назвала. Ехать обратно не решился. Да, смалодушничал он тогда. И даже не попытался найти девушку. Видно, не судьба ему иметь семью. С головой ушёл в работу, будто наказывал за малодушие — добровольно сжигал себя изнутри. Одно оправдание — спас многих пациентов. Но мучило, ох, как мучило — уйдёт в мир иной, и не останется от него ничего. И даже на могилку прийти будет некому.
Поезд подъезжал к месту назначения. Алексей Иванович прильнул к окну: полвека прошло. Город возродился как птица Феникс, и, конечно, теперь это был совсем другой город.
Горич медленно шёл знакомым путём — от вокзала в сторону гостиницы. Больше не было груд кирпичей и развалин, но и узких улочек, где дома как бы прилеплены друг к другу, тоже не было. Не осталось и живописных мостиков, ведущих на Кнайпхоф: вместо них простирался широкий путепровод. Зато биржа приобрела почти прежний вид. Особенно порадовал восстановленный Кафедральный собор. На месте замка возвышалась современная высотка — печально. Он заселился в гостиницу и стал ждать.
Как же мог не искать Гретхен? Алексей Иванович придумывал себе оправдания, но не находил. И мучился всю жизнь.
А недавно ему позвонили с телевидения. На экраны вышла передача «Жди меня», где, как оказалось, его искали. Он и не предполагал, что Гретхен тогда родила ребёнка, его ребёнка. И вот дочь нашла отца, но сколько же времени потеряно! А прекрасной златовласки уже не было на свете. Зато теперь уходить в мир иной не страшно — у него есть дочь, внучка и правнуки. И он тоже возродился как птица Феникс, как этот город.
Когда раздался стук и послышались детские голоса, Горичу показалось, что не сможет двинуться с места — так сильно билось сердце. Он распахнул дверь и душу навстречу людям, которых ещё не знал, но уже любил.
Редактор Полина Шарафутдинова
Другая современная литература: chtivo.spb.ru