Переписка в вотсапе, которую я читала каждую свободную минуту, как-то печально контрастировала с возвышенностью моих чувств. Это я очень четко осознала в субботу.
За 7 лет мы написали друг другу километры, сотни километров слов. Мы отправили друг другу гигабайты фотографий.
Проблемой оказалось то, что 7 лет абсолютного счастья вовсе не выглядели абсолютным счастьем, с точки зрения вотсапа.
Первый год был счастьем, второй, третий, четвертый, пятый, но последние два окатили меня помоями какой-то унылой, тягостной бытовухи.
Купи это, перекинь деньги, дети, дети, дети. Она мне сказала то, я больше не могу, он заболел, мне надо ехать за лекарствами, а лестница? Я не успел, а что ты делал, сколько можно не успевать, надо заказать лестницу. Инженерная доска обойдется в 150 тысяч. Дорого, да, дорого.
Еще пятьдесят сообщений про гипотетическую альтернативу инженерной доски, которой, в общем, нет.
Списки продуктов.
Мясо собакам, минеральная вода, сыр, яблоки, торт полет.
Ссылки на оплату досок, гвоздей, утеплителя, которые мы футболили друг другу.
За это заплати ты. Нет, ты!
Яростная, короткая грызня: у меня нет сейчас, а у меня, что ли, есть?! Да я работаю на ///ную инженерную доску!
Лирика просачивалась под эти мрачные своды только, когда мы были в коротких разлуках. Из деревни он присылал мне фотографии закатов над Волгой, Тиля на веранде, вид на угличскую плотину со стороны Кремля.
В аудиосообщениях, которые я записывала, из моего голоса исчезали истерические нотки, я делилась чем-то смешным, рассказывала, что со мной случилось за день.
Получалось, что когда мы были не вместе, мы могли вздохнуть.
Но это были короткие передышки.
Дальше снова начиналась бешеная гонка за продуктами и досками.
Где были мы сами в эти два года? Что вообще произошло?
Почему желание построить дом в месте, которое он так любил, оказалось дорогой в ад, вымощенной инженерной доской?
Даже, когда он уже лежал в больнице, но еще не в реанимации, я умудрилась несколько раз написать ему про сарай, укладку пола, столешницу и подоконники.
Все сообщения заканчивались понуканиями: возвращайся поскорее, бери себя в руки, давай уже, вставай!
Конечно, я писала, что люблю, что скучаю, но основной мотив был именно понукающий.
Он уехал в больницу, а я осталась одна со столешницей и подоконниками, с двумя собаками. И вернуться он должен был, как можно скорее, чтобы опять надеть на себя это ярмо, чтобы опять нестись по этому колесу.
Куда делись за эти два года наши мечты, взаимный восторг, надежды?
Было ли это неизбежно или это мы недостаточно постарались?
Возможно ли было восторгаться друг другом и трахаться по 6 раз в день, когда на участке вязла бетономешалка, а в пачках кедровой вагонки каждая вторая была с браком?
Когда дети входили в пубертат, изводили, не ночевали дома? Их выгоняли из школ, они курили и пили, воровали и врали?
Это тоже была наша вина?
Это было нам за то, что мы слишком много трахались вместо того, чтобы воспитывать их как должно?
Наш эгоизм привёл нас к спискам продуктов?
К этим взаимным обвинениям, бесконечным требованиям и помешательству на деньгах?
Или это была только моя вина?
Или вообще не было ничьей вины?
Но почему тогда мне так хотелось найти кого-то виноватого, пусть даже себя? Сказать: да, это ты все сделала, это из-за тебя, он не смог вынести твоих непомерных аппетитов, он умер, потому что ты его загнала.
Я поняла, что объявить себя виновной, лечь на пол и рыдать – это неплохой выход.
Потому что иначе приходится признать, что мир, в котором мы строили дом, совершенно чудовищно придуман.
В нем случаются два года переписки про доски, деньги и продукты, каждое живое существо в нем словно проклято замедленной бомбой, в которую однажды может превратиться его собственное тело, и миллионами других неявных непредсказуемых бомб.
Но именно в этом кошмарном мире были другие пять лет, и была другая переписка, и ее хочется помнить.
Анна КОЗЛОВА