Полоний: Что читаете, милорд?
Гамлет: Слова, слова, слова…
Еще античные риторы признавали, что сравниваться может практически все, и принцип сравнения не знает границ. Марк Туллий Цицерон в трактате «Об Ораторе» писал:
Нет в природе таких вещей, название и имя которых мы не могли бы применить к другим вещам. Откуда может быть выведено сравнение, – а оно может быть выведено из всего, – оттуда может быть выведено и одно слово, в переносном смысле освещающее речь.
Способы применения метафор и аллегорий кратко и язвительно прокомментированы в произведении «О героическом энтузиазме» Джордано Бруно:
«Мы можем изменить всякую басню, роман, сновидение и пророческую загадку и, при помощи метафоры или под видом аллегории, приспособить их для обозначения всего, что угодно любому, кто только способен притянуть за волосы чувства и таким образом делать все из всего, поскольку все заключается во всем, как говорит глубокомысленный Анаксагор».
Но не стоит унывать – есть устойчивые, широко распространенные метафоры, которые позволяют приблизиться к пониманию смыслов, скрытых в текстах.
Возможно, сейчас, при чтении этой статьи, все примеры покажутся очевидными и даже банальными. Но, парадокс в том, что при чтении литературы эпохи Возрождения, вспомнить о том, что она глубоко метафорична и символична, почему-то не приходит в голову даже литературоведам, филологам и культурологам. В результате – похождения Дон Кихота трактуются в буквальном смысле, а с трактовкой образов Гаргантюа и Пантагрюэля вообще никто не заморачивается – это просто два великана, которые жрут, пьют и сквернословят. И все это – дань грубому средневековому низкосортному физиологическому юмору, от которого современному интеллигентному человеку не смешно. Хотя все обстоит в точности до наоборот. Юмор Сервантеса и Рабле не груб, а изыскан и глубоко интеллектуален, это просто в веках знания о тех предметах, о которых они писали, потерялись, а здравый смысл утратился. Но об этом речь пойдет в следующих статьях, а пока рассмотрим поближе наиболее часто встречающиеся метафоры. Это своего рода инициация – обряд посвящения, который необходим, чтобы понимать, о чем на самом деле написано в таких всем знакомым совершенно незнакомых книгах.
О скрытых смыслах
О том, что в произведениях есть «второе дно», спрятанный подтекст, авторы зачастую сами уведомляли читателя, применяя для этого все те же аллегории и метафоры.
Бернард Сильвестрис (французский философ-платоник XII век) в комментарии к Марциану Капелле ввел понятие «покров» для обозначения буквального текста, под которым спрятаны истины:
«Покров (integumentum) – это высказывание, скрывающее под измышленным повествованием истинный смысл, как в повествовании об Орфее. Ибо и история, и вымысел (fibula) имеют скрытую тайну».
По мнению Хеннинга Бринкмана (1901-2000), профессора среднелатинской филологии, с начала 12 века «integumentum» (покров) и его синонимы (tegmen, involucrum) стал поэтологическим термином, обозначающим поверхность античного поэтического или философского текста, под которым лежал истинный смысл. Задача читателя, таким образом, заключалась в том, чтобы понять, что покров скрывает.
Кроме метафоры покрова в литературе того времени в большом ходу была метафора скорлупы (cortex) и ядра (nucleus). Метафора ореха появляется еще у Фульгенция (2 половина 5 века) в толкованиях к «Фиваидам» Стация:
«Нередко песни поэтов сравниваются с орехом. В орехе есть две вещи – скорлупа и ядро, так и в поэтической песне есть две вещи – буквальный и мистический смысл. Ядро скрыто под скорлупой – мистический смысл скрыт под буквальным».
Так рождается концепция литературного творчества: поэт скрывает истину под покровом вымысла (ядро истины в скорлупе вымысла). Эта идея уходит корнями еще в античность, об этом рассуждал Макробий (о вымышленных историях (фабулах) как оболочке для истин, Аристотель в «Поэтике», а затем она широко обсуждалась в многочисленных поэтиках эпохи Ренессанса.
У Рабле в «Гаргантюа и Пантагрюэле» идея скрытого смысла находит воплощение в метафоре с костью, содержащей костный мозг.
Там же, во вступлении к первой части произведения, в главе «От автора» Рабле приводит сравнение Сократа с силенами – аляповатыми и бесхитростными ларчиками аптекарей, в которых хранились полезные снадобья. Таким и был Сократ. В нем за грубой и некрасивой внешностью, спешным и нелепым поведением скрывалась удивительная мудрость.
У Роберта Бертона в «Анатомии меланхолии» та же идея выражается в метафоре с корзиной, закрытой крышкой: «Оно для того и прикрыто, дабы любопытствующий не знал, что там внутри”.
Знания, произведения и книги – пища
Метафора литературного произведения как искусно приготовленного блюда берет начало во времена античности. Философ и оратор Цицерон, а вместе с ним и комедиограф Плавт употребляли слово «epulae» (яства, еда) в отношении литературных произведений. Богослов Аврелий Августин в своем труде «О граде Божьем» называет «пищей» духовную истину.
Средневековье развило эту метафору: французский теолог и поэт Алан Лилльский (12 век) сравнивает с едой три смысла Священного писания: исторический (буквальный) – с молоком, тропологический (моральный) – с медом, аллегорический – с хлебом.
Испанец Хуан Алонсо де Баэна — кастильский трубадур XIV – XV веков, придворный поэт «севильской школы», называл поэтические произведения «великолепными кушаньями, многообразием вкусов радующих сердца господ».
В 1 части «Пира» Данте сравнивает литературные произведения с пищей, а знания с хлебом и скорбит об участи тех, кто лишен такой возвышенной еды:
«О, сколь блаженны восседающие за той трапезой, где вкушают ангельский хлеб! И сколь несчастны те, кто питается той же пищей, что и скотина! Кто…бродит по скотскому пастбищу, питаясь травой и желудями…».
Первый трактат «Пира» кончается поэтическим пророчеством о народном языке: «Итак это будет тот ячменный хлеб, которым насыщаются тысячи». Данте называет итальянский язык «ячменным хлебом», подразумевая под «пшеничным хлебом» латынь.
Эразм Роттердамский в сочинении «Об изобилии слов и предметов» писал:
«Итак, нам следует отовсюду из хороших писателей собирать эту величайшую словесную мощь, приготовить разнообразную словесную трапезу и, разложить эти словесные богатства, какие где понадобятся».
Рассуждая о том, как следует писать, Эразм замечает:
«Целью пишущего должно стать не механическое включение в дискурс отдельных красот, а усвоение найденного душою, подобно тому, как пища поступает в желудок».
Английский поэт Филип Сидни в трактате «Защита поэзии» говорит: «Поэзия – это пища, пригодная для самого нежного желудка».
Сравнение литературы с пищей встречается в «Опытах» Мишеля Монтеня и у современника Шекспира – Бена Джонсона. После провала своей пьесы он написал «Оду к самому себе», в которой выразил все негодование по поводу неблагодарных зрителей:
«Пшеницей кормишь их,
А им бы нужен жмых.
Растрачивать талант свой не пристало На жрущих что попало.
Напрасно лучший хлеб давать тому,
Кому он ни к чему.
Пусть жрут одни помои,
Пусть пойло пьют свиное.
Коль сладко им оно, а не вино,
Как свиньям, им завидовать смешно».
Сервантес в прологе к «Назидательным новеллам», в обращении к читателю пишет:
«Я назвал их назидательными, и действительно, если как следует посмотреть, среди них нет ни одной, из которой нельзя бы было извлечь полезное назидание, и, если бы не боязнь распространиться, я, пожалуй, тебе показал бы, какого рода полезную и вкусную пищу можно извлечь как из всех новелл, взятых вместе, так и из каждой в отдельности».
Вино – символ мудрости и качественной поэзии.
Еще одна метафора, тесно соседствующая с предыдущей. Символика вина, как источника мудрости, и воды, как пустословия, берет начало еще со времен античности.
Знаменитое «In vino veritas» (истина в вине) принадлежит древнеримскому писателю Плинию Старшему.
«Пьющие воду» было пренебрежительным обозначением плохих поэтов у Горация. Знакома ли была писателям эпохи Возрождения данная аллегория? Безусловно, да. Так как «Послание к Пизонам об искусстве поэзии» стало одним из самых цитируемых в поэтиках и оказало колоссальное влияние на мировую литературу. Гораций был любимым поэтом Возрождения им восторгались, ему подражали, его цитировали. Его поэзия оказала влияние на Петрарку, Ронспа, Монтеня, Буало, Кристофера Марло, Шекспира, Роберта Геррика, Бена Джонсона и многих других.
Из «Послания» Горация: "Долго не могут прожить и нравиться стихотворенья, раз их писали поэты, что воду лишь пьют".
В «Пире мудрецов» Афинея приводится эпиграмма, посвященная афинскому автору комедий Кратину:
«Милой душе песнопевца вино - точно конь быстроногий;
Кто воду пьет, тому слов мудрых не изречь».
Так, Дионис, говорил твой Кратин, винный дух издавая, -
Не меха одного, а целой бочки дух.
И оттого его дом постоянно был полон венками,
И лоб его, как твой, увенчан был плющом».
А вот отзывы о стихах трезвенников были не слишком лестными:
И плакать над свистелками скончавшегося Лампра,
Скорбевшего сверхмудреца, зануды-водохлеба,
Озноба соловьиного, заупокойной песни,
Иссохшей Музы.
Еще пример от комика Амфида (4-ый век до н.э.): "В вине, как видно, нечто есть разумное: ведь очень глупы водохлебы многие".
Вергилий о том же:
Прочь, риторы! Напыщенные прочь речи,
Что не росой ахейской, а водой полны!
А вот пример из эпохи Возрождения. Итальянский поэт Пьетро Аретино в письме Микеланджело от ноября 1545 г, употребляет тоже противопоставление вина, как символ божественного дарования и воды, как символа бездарности:
Выводы
Из приведенных примеров очевидно, что под пищей очень часто подразумевали не еду, а знания или литературные произведения. Причем пища могла детализироваться в зависимости от качества литературы: хорошая духовная – это изысканные блюда для гурманов, плохая и вульгарная – простая и безыскусная еда для «черни».
Вино часто символизировало мудрость и скрытые истины, а также было признаком хорошей, вдохновенной поэзии, в то время как вода могла обозначать праздное пустословие и плохие вымученные стихи.
О том, что в произведениях заложены более глубокие смыслы чем те, что лежат на поверхности, сами их авторы часто дают понять, применяя метафоры покровов и всего, что их символизирует – скорлупы, коры (Боккаччо), закрытой корзины (Бертон), закупоренной бутылки вина (Рабле) и т.д.