/Посвящается моему учителю, доброму человеку – Ерванду Согомоновичу Енгояну/
Это было в августе 1960 года. В тот год я, как и другие ребята из нашего района, чьи отцы работали на Ереванском шинном заводе, - записались в заводской оркестр. Ежедневные занятия музыкой проходили в соседнем дворе в подвале бомбоубежища, в помещении с просторным фойе с тремя комнатами. В одной учились фотоделу школьники, в другом светлом помещении размещалась чуть позже группа школьников, которых обучали игре на аккордеоне.
Наша, третья комната, где мы позже репетировали, была обита зелёной тканью, подбитой ватой для звукоизоляции. Помните фильм «Фантомас разбушевался»? В такую же камеру для буйных поместили буйствующего комиссара Жюва. Изоляция обязательна, иначе жильцы первого этажа на стенку бы полезли от нашей ежевечерней игры оркестром в 29 духовых инструментов и 4 барабана. Позже, зимой 1961 года нам добавили ещё 4 валторны, которые вручили нашим альтистам, а альты перешли новичкам.
С января 1960 года мы учились нотной грамоте, барабанщики же изучали длительности, ибо барабан это только ритм; а рулад, как духовые инструменты, он не выдаст. Мы ощущали нашу некоторую ущербность и пока все учили ноты, мы сидели перед набитыми песком брезентовыми мешками и отрабатывали дробь. Палочками выбивали два-два, два-два, ускоряя темп до бесконечности. Нотной грамоте и игре на инструментах обучал нас художественный руководитель, композитор, добрый и хороший человек – Ерванд Согомонович Енгоян.
Пред тем как доверить инструменты, он опрашивал всех нас, кроме барабанщиков, – кто на каком инструменте хочет играть, а у нас было: 8 труб «А» и «Б», 4 кларнета, 4 альта, 2 баритона, 3 тубы (басы), 1 большой барабан с тарелками и 3 малых барабана.
Иные желали играть на тромбоне, но их дирижёр наш успокаивал, что тромбонов у нас нет, да и руки у вас, мальчишек, недостаточно длинные для этого инструмента. Надо сказать, что под кларнет наш дирижёр подбирал музыкантов с особым прикусом зубов. Любые для игры на кларнете не подходили. Доходный был инструмент кларнет, напоминавший игрой армянский дудук. Их, кларнетистов, и на свадьбы приглашали и на похороны. Помню, шла по нашей улице похоронная процессия под игру духового оркестра. Подхожу к хвосту процессии и вижу, что это наши оркестранты – кларнетисты, «большой барабан» и иже с ними другие – идут, и играют похоронный марш, который кстати не учили, но ноты были, значит выучили на всякий случай.
Так вот, пришёл в оркестр записаться - высокий подросток-переросток, и наш руководитель, нашел, что у него прикус изумительно подходит для игры на кларнете, но парнишка заупрямился, что не хочет он никакой кларнет, а подайте ему большой барабан, на котором он с детства мечтал играть. Как не уговаривал его дирижёр – он ни в какую. И махнул на него рукой Согомоныч со словами: - Да играй, Господь с тобой. И стоял потом паренёк полусогнутым за своим большим барабаном, бил в него войлочной колотушкой и таскал с собой на плечах, когда играли на пленэре, этот тяжеленный барабан с тарелками.
Нам тоже приходилось таскать свои барабаны. Хуже было владельцам туб, баритонов и теноров - таскать с собой эти медные трубы. Зато трубачи с кларнетистами со своими маленькими футлярами были изящны и с лёгкостью носили свои инструменты. Как там Окуджава пел? - Флейтист как юный князь изящен, а кларнетист - красив как чёрт…
Когда все выучили нотную грамоту, а барабанщики свои длительности и научились на мешках выбивать дробь, - нам выдали инструменты. Барабанщиком оркестра с его основания был Вовка, на год старше меня. Через месяц и меня приняли в оркестр и выдали узкий и широкий барабан с глухим звуком и «еловые» палочки. У Вовки был классический малый барабан и палочки кизиловые, которыми он гордился.
Позже приобрели новый барабан, как у Вовки и Ерванд Согомонович показывал мне, как просушивается и натягивается баранья кожа на барабан (оттого нас барабанщиков и дразнили «барабанщиками-баранами»). Натягивалась кожа перед игрой для звона специальным ключом, а после игры надо обязательно было снять натяжение, чтобы не лопнула кожа. Внизу у барабана были металлические пружинки для усиления звука. Барабан, это тоже инструмент. Новый барабан отдали Вовке, а мне его прежний и новые буковые палочки.
Позже пришёл в оркестр новый мальчик. Кажется, Гагиком его звали, и вручили ему мой прежний, с глухим звуком барабан и те самые «еловые» палочки, но какую дробь он закатывал ими – любо дорого слушать. Барабанщик он оказался от бога.
Слева от входа в нашу комнату для репетиций стоял во всю стену до потолка в полуметре от стены, крашенный в чёрный цвет стеллаж с крючками, на которые вешались инструменты и ставились на полочку наши барабаны. А вот ключ барабанный приходилось нам вешать на крючок, находившийся как раз за стендом, в самом конце. Мы туда, в темноту, под трубой отопления, боялись идти, вешать на крюк ключ, но таки ходили. Не зря боялись. Оттуда один раз, напугав всех нас, выскочила невесть откуда взявшаяся огромная жаба. Но об этом позже.
Много мы уже выучились играть много музыкальных партий – марши умели, вальсы исполняли, музыку советских композиторов, музыку к песням. Особенно барабанщикам нравилось, как оркестром играли вальсы. Во-первых, красиво, а во-вторых, у барабанщиков для вальсов не было нот. Когда марши или румбы там всякие, то пожалуйста, там обязателен ритм, а вот вальсы, - нет. Мы и рады были.
Когда посмотрели мы фильм армянский «Парни музкоманды», то многим нашим оркестрантам те же клички дали, что и героям фильма. Был и свой «Дмбуз Арсен» и «Гдынч» и «Завен» и «Джутик» (цыплёнок). Цыплёнком меня назвали, так как, и барабанщик, как герой фильма и самый младший на тот момент в оркестре. А когда посмотрели фильм «Весёлые ребята», то такую же драку в шутку затеяли в нашей камере для буйных, как и в том фильме. Так же «ретепетировали». Бросались мешками с песком, палочками нашим, другие ловили их зевами труб. Дудели, трещали, издавали дикие звуки своими инструментами, так же строили рожи. В запале пытались проткнуть пузо огромного большого барабана его же колотушкой. Но барабанщик с кларнетным прикусом грудью его защищал. Один раз-таки и проткнули, и так он с небольшой дырой и красовался. Плох тот большой барабан, если он не заштопан. Но тут заходил дирижёр и всё замирало. Мне казалось, что палочки в воздухе зависали. Приказывал нам успокоиться, выйти на улицу проветрится, проветрить от нашего пота комнату и приходить через 15 минут репетировать.
Когда мы вернёмся, рассядемся по местам; он постучит палочкой по пюпитру, скажет, что, с какой страницы, с какой ноты начинать и… польётся прекрасная музыка духового оркестра. Так мы каждый вечер по четыре часа вечером занимались, выучив свои уроки, конечно, кто учился из нас в школе. Самые младшие, как я учились в 4 классе, были ученики и старших классов, два выпускника, Альберт и Владимир, оба трубачи «А», готовились поступать в консерваторию. Были в оркестре и взрослые музыканты. Это Вовка кларнетист, старшина наш, студент военного музыкального училища, Эдик-баритонист, лет 20-ти (как он играл…) – работник завода, и Зарзанд - игрок на тубе, 33-х лет, тоже работник завода. Все мы были заводским оркестром.
Жаба
В один прекрасный день, как всегда, каждый на своём месте, сидим и разучиваем новые ноты, репетируем…
Рассадил нас наш руководитель так: Слева от него, у стенда располагались 4 кларнетиста и парень со свирелью. Впереди них сидели два оркестранта с баритонами. Справа у стенки сидело 8 трубачей. У стенки сзади, под окнами над головой, расположилась ударная группа в 4 барабана и басы. Впереди барабанщиков сидели музыканты с тенорами, а уже перед ними и перед дирижёром разместились альты.
Так вот, репетируем мы, ни о чём плохом не подозреваем, всё тихо, мирно… как вдруг, с диким воплем басы рванули вперёд, подмяв ничего не подозревающих теноров. Те в свою очередь потеснили альтов и сбились в кучку около двери. В освободившееся от басов место, отвоёвывая себе жизненное пространство, выскочила из-за стенда та самая зелёная в белую крапинку или белая в зелёную крапинку (не помню уже) огромная жаба. Откуда она взялась – неизвестно. Подвал есть подвал, хоть и несколько обжитый.
Теперь жабу увидел Большой барабанщик и кларнетисты. У Большого барабанщика, стоявшего рядом, сразу в горле пересохло, и он еле выкрикнули в панике: …Ж-жаба!! Большой барабан в порыве сдвинул в сторону малые барабаны, а кларнетисты, которые оказались в непосредственной близости от жабы - пищики у инструментов откусили (утрирую конечно) и попрыгали разом на фанерную полочку.
Трубачи вообще эту жабу не видели. Но видели поднявшуюся панику и услышали истошный крик «жаба!», и оттого от неизвестности им было страшней всех. Они сидели, поджав ноги и молились как тот солдат в окопе из фильма «Мы из Кронштадта» - «Мы псковския! Мы псковския!» (опять утрирую). Всеобщую панику пресёк взрослый парень, игравший в оркестре на баритоне ( на фотографии он в третьем ряду сверху, пятый справа. Он принёс из туалета ведро, поймал им жабу и унёс её куда-то, наверное, в кусты, где ей и место.
Поездка
Собрались мы в мае месяце, как всегда, всем оркестром, репетировать в нашей каморке. Как всегда, - дудели свои гаммы, общались, шумели. И вот…, зашёл в комнату для репетиций наш дирижёр, Ерванд Согомонович и улыбаясь, сказал нам, что руководство шинного завода решило послать наш оркестр на два сезона, в пионерский лагерь – там играть, развлекать публику, не забывать о репетиции, и самим отдыхать на природе. – А в какой? Спросили у дирижёра некоторые из нас. – В Мисхану, улыбаясь, ответил на их вопрос Согомоныч. – Ур-ра!!! Закричали искушённые и бывавшие в этом лагере ребята. Неискушённых, в том числе и меня это сильно заинтриговало. На радостях, не сдерживая своих эмоций – мы танцевали и вопили кто что мог – зуни-трнги, кочари, лезгинку и шалахо.
Ерванд позволил нам выпустить пар, потом постучал по пюпитру палочкой, сделал паузу, и снова посоветовал, с какой страницы, что нам играть.
Отыграв и прорепетировав целый месяц - мы уже забыли, что нам предстоит ехать в лагерь, но по окончанию школы нам напомнили об этом и посоветовали, чтобы родители собрали нас в путь.
Младшим оркестрантам посоветовали ехать большим автобусом, прямо от ДК завода им. Кирова, куда мы утром в назначенный день и час пришли с родителями, а некоторые и без. Более взрослая часть нашего оркестра в это время погрузило инструменты в заводской автобус, похожий на тот, на котором преследовали Фукса в фильме «Место встречи изменить нельзя».
Подали автобусы "Турист" , меня посадили в один из автобусов, и я в окно махал рукой маме и братьям, меня провожавших. Не хотелось от них уезжать, но и интересно было прокатиться на автобусе по дикой природе с весёлой компанией, по горам. Это уже потом, через неделю, в новой обстановке, под лившие дожди, я тосковал по дому и хлюпал носом. Ерванд Согомонович молодец, – утешал как мог. – Не плач Боря, я ведь тебе тоже, как отец, не сквчай, всё будет хорошо. Я соглашался, переставал хныкать, но первое время и правда - тоскливо было. После сырой весны в горах было ещё неуютно и сыро.
А тогда, в день отъезда я был весел. И ехали мы весело, пели песни и привязав к пальцу пионерские галстуки – высунув руки в открытые окна махали руками. Как говорил мой друг Сашка Цыбизов - довольные были, как слоны. Проехав через весь город – въехали в ущелье близ зоопарка, потом в район Аван с его ботаническим садом и по Аванскому шоссе поехали по нагорью, на простор. Заводскому автобусу было трудно тягаться с мощными «Туристами», и он сильно отстал от колонны. Но некоторое время я их наблюдал из окна на поворотах.
Прошла утренняя прохлада и летний зной всё больше и больше захватывал салон автобуса. За окнами автобуса, по каменистой степи росли дивные оранжевые, фиолетовые и синие цветы, точь-в-точь, как на картине Сарьяна. Мы попросили открыть окна, которые закрыли, чтобы мы особо не высовывались и не вывалились, не дай Бог, от избытка чувств в первые часы поездки. В открытые окна пахнуло терпким запахом степи и ароматом тех самых цветов. В городе я таких запахов никогда не ощущал.
Въехали в какую-то деревню, и автобус наш остановился на короткое время, видимо пополнить водой радиатор. Мы, сидевшие в автобусе, стали впитывать новые для нас городских, - виды и запахи. Стояли глинобитные сакли и сараи, как мне показалось, сложенные из кизяков. Пахло соломой и навозом. У стожка стоял на привязи ишачок с длинными ушами и нас всех он сильно заинтересовал. Не всякий в городе видел осла, а тут вот он – стоит. Тот деревенский ишак, видя, что он привлекает к себе внимание, вдруг истошно заорал – и-а, и-а, чем развеселил нас. Через пару минут водитель захлопнул дверь, и миновав деревню въехали мы на шоссе. Едем среди дикой природы, скал, камней и цветов. Слева виднелись горы в изумрудной, весёлой зелени.
Подъехали к городу Раздан, мимо нас стали проноситься жилые дома и слева виднелась широкая в э том месте одноимённая река Раздан. В Ереване мы её называли Зангу (Звенящая). Посреди реки с бирюзовой водой, в лодке стоял рыбак и бросал время от времени в реку невод с серьёзным намерением словить рыбу. Похоже, в лодке уже сверкала чешуёй парочка рыбин.
Благополучно перевалив мосток через реку, проехав немного – свернули налево, пропустив поворот к Цахкадзору (Цветочное ущелье). Через 4 года там обустроят олимпийскую лыжную базу. Через некоторое время мы сами оказались урочище, где слева, на склонах гор рос лес, а справа были безлесные горы с растительность кипчак-ковыльной степи. Это было предгорьем Памбакского хребта. Слева, ниже дороги текла речушка, имя которой я узнал позже – Мармарик (Мраморная).
Проехав ещё немного, слева, увидели дома пионерского лагеря, но не того, куда нас везли, а канакерского алюминиевого завода. Была видна вывеска с крупными буквами - КАНАЗ. Выше, на вершине поросшей лесом горки, на самом гребне, виднелось какое-то полуразрушенное строение. Нам, особо впечатлительным, оно казалось замком и обязательно сказочным, с массой привидений. Туда сразу пообещал наведаться наш трубач «Б», Игорь Чаленко, мой ровесник, белобрысый шустрый мальчишка, с целью разобраться, что там такое.
А вот появились и корпуса нашего лагеря, уже от завода синтетического каучука имени С.М. Кирова. Особенно были заметны два двухэтажных корпуса с арками у самого края лесистых гор с распадком. Проехали, свернув налево, через деревянный горбатый мостик и остановились на просторном плацу, где нас и высадили из автобусов. Было где-то часа два по полудню.
Первые минуты на новом месте
Выйдя из автобуса, мы поразились, как же здесь было хорошо. Видны были уходящие вверх лощиной лесистые горы, на которых росли корявые деревья дуба восточного, а в самом лесу рос буйно папоротник на влажных мхах. Росли кусты барбариса с кисленькими листочками, и по краю леса смородиновые кусты с ещё зелёными плодами. Тут и там валялись валуны вулканической породы габро в бело-зелёную крапинку. Поляны заросли буйной травой, поросшей жёлтой и розовой пахучей чиной; в траве прыгали зелёные кузнечики и зелёные ящерки. В широкой пойме протекала чистая речка и за речкой и шоссе было предгорье Памбакского хребта с высокой горой с тремя вершинами, названия которых – Минук, Утнавор и Тамкоц я узнал совсем недавно из интернета. Горка поросла серо-зелёной травой с запахом травы бессмертник.
В лагере, который раскинулся живописно на террасах было много корпусов и мы, приехавшие, только гадали, куда нас могут поселить.
Нас всех повели в застеклённую ротонду, куда, через овражек вёл мостик с белыми, пузатыми балясинами. В ротонде, диаметром, примерно в 15 метров, располагалась столовая со столиками на 4 персоны. Столы были уже накрыты и мы, после дороги пообедали.
Кормили нас хорошо, три раза в день: утром яйца, чай с повидлом и сливочным маслом, днём разнообразные супы – борщ, спас, вермишелевый, кюфта-бозбаш и другие. Пару раз хашем кормили (я не привыкший к нему, отдавал свою порцию Гагику), вторые блюда тоже были разнообразны, на третье - компот. Особенно мы любили персиковый с долгоиграющей косточкой. Вечером, перед сном – сладкий крепкий чай, вкусная брынза и вкуснейший, ноздреватый серый хлеб.
С другой стороны ротонды располагался подвал-ледник и рядом садок для рыбы, размером метр на полметра, глубиной в 0,8 м., куда позже, запускали ребята оркестра наловленную в реке мелкую серую рыбёшку, размером со средний палец. Когда рыбы там набралось много, наш толстенький повар Амик (Амаяк) выловил её, и на кукане нёс к себе жарить, довольным, напевая песенку.
После обеда всех пионеров, вожатые сразу разбили на отряды и отвели спать каждый отряд на своё, предназначенное отряду место. Мы же, малые барабанщики, молодняк оркестра - Вовка, Гагик, я и новенький мальчик, которому за неимением инструментов доверили тарелки медные, но бить в них разрешали только по мановению палочки дирижёра и то редко; сели мы на камушки и стали ждать своих товарищей, которые на чёрном заводском автобусе сильно запаздывали. Наконец вдали мы увидели их, и когда они усталые, наконец приехали, их повели тоже обедать и дождавшись их пошли в предназначенные нам для жилья апартаменты.
Поселили нас в левый корпус двухэтажный с арками и колоннами, на первый этаж в крайние три комнаты с широкими окнами и застеклёнными дверями. Двери выходили на просторный балкон-лоджию, вдоль которого и располагались палаты-комнатки. Какой же неприглядный и зачумлённый вид был у этих комнат. Чёрный паркетный пол, кровати железные с панцирными пружинами, без матрацев (их нам принесли позже). Рядом, в самом конце лоджии ютились ещё две комнатёнки, так там было ещё гаже. Когда пионеры лагеря почивали, мы, муз. команда, засучили рукава и решили привести в божеский вид наши комнаты.
Старшие наши товарищи нашли стёклышки, раздали всем, и мы дружно стали циклевать чёрные паркетные полы, снимая стружку. Так отциклевали, что паркет снова сиял как новый. Принесли матрасы, простыни подушки с наволочками и полосатые байковые одеяла, так как в горах, в июне было ещё прохладно. Из комнатёнок вышли славные, чистые палаты. Разместились все 33 человека оркестра. Нас, молодых барабанщиков, детвору по сути, посели в крайнюю комнату вместе со взрослыми музыкантами оркестра, чтобы приглядывали они за нами по-родительски.
Подготовка места для репетиций
На следующий день умывшись у реки, а кто и у оцинкованных рукомойников с пумпочками, позавтракав – пошли подыскивать себе место в лагере для репетиций на природе, в лесу, дабы не мешать какофоническими звуками отдыхать ни в чём неповинным юным пионерам.
Пройдя вдоль по лощине мимо опушки леса метров пятьдесят, мы увидели чистый от деревьев покатый склон, поросший травой. По этой лощине весной, наверное, дружно бежали с гор ручьи и цвели подснежники. Позже, когда я уже учился в шестом классе, как-то весной, на уроке, Мишка Халилов, мой одноклассник, мечтательно заявил нам: – Ребята! А сейчас в Мисхане подснежников, наверное, видимо-невидимо… Мы все призадумались, и на одном дыхании ответили: -Да-а-а…
Принесли ребята носилки деревянные, лопаты и начали мы выкапывать на склоне площадку, снимая сначала дёрн, а потом пластами лесную красно-коричневую землю, создавая ровное место для размещения пюпитров и скамеек для репетиции. Попадались в обилии личинки майского жука. Эти жуки вылетят позже, и мы их в изобилии ловили пригоршнями и выпускали дружно, гудящим роем в воздух. Ползали лесные жуки-солдаты, красные в чёрную крапинку.
Выкопав и подготовив себе для репетиций площадку, довольными проделанной работой разлеглись рядом на травушке, на склоне, под ласковым солнышком и стали загорать. Некоторые, чтобы быстрее загореть мазали себя техническим или борным вазелином для смазки клапанов труб, и я намазался, да так, что спина сгорела и натянулась, что мой барабан и было больно, когда я шевелил лопатками. Старшая пионервожатая увидела мои шевеления – намазала мне спину мацонью и сказала, чтобы вот так три дня ходил, и всё пройдёт. И прошло.
Утренняя линейка. Сигналы трубой. Тёмные ночи. Барабанный бой
Позже, руководство лагеря приспособило нас исполнять всем оркестром при подъёме флага на утренней линейке гимн Советского Союза. А здорово было, когда протяжно, с нарастанием звука начинался гимн: «П-па-а-а-АМ!.. Па-дампа-падампа… и т.д.». Когда это исполняется оркестром, живой музыкой – это сильное впечатление, и медленно, в такт музыке поднимается красный флаг на флагштоке.
На утренней линейке, на плацу выстраивается колоннами отрядными весь лагерь. Звеньевые по перекличке старшей вожатой выходят к ней, салютуют и докладывают, что больных и отсутствующих нет. Особо отличали тех, чей отряд не проспав, первым являлся на линейку. В лагере отдыхали малыши, наверное, из детского дома, и понимая их, жалели, и приводили на линейку, ещё сонными прежде всех и прилюдно отмечали их за прилежность. Их личики светились от счастья, и мы все всё понимая, тоже улыбались глядя на них.
Все в лагере подчинялись командам нашего трубача (крайний справа во втором ряду сверху на фотографии). Он раньше всех вставал, но наверняка его самого будили наши старшие товарищи, тот же старшина- Вовка Маркарян, и трубач выходил на лоджию и громко, на весь лагерь трубил сигнал. Сигналом для подъёма в лагере служил «Генерал-марш». Такая музыка…, до самого дня души до ставала. Саму душу от сна отрывала. Музыка тихо, протяжно звала и нежно будила: Та-а…, та та таа… та-та-та, та, та-та та-а. Двумя буквам это не передашь, это слушать надо.
Днём, в полдень, на обед был другой его сигнал. Кто был пионером, тот должен помнить: «Бери ложку, бери бак. А не хочешь – ходи так…». Армяне речёвку свою придумали: «Дзукаранит – чашаран. Чашаранит-дзукаран…» (Из уборной в столовую. Из столовой в уборную…»). Что было, то было. Вечерами сигнал не подавали, так как в лагере темнело по южному быстро и воленс-ноленс -самому приходилось идти спать. На вытянутую руку ни зги не было видно. Но в один тёплый, лунный вечер, лагерь долго не мог заснуть и лагерный молодой народ не в меру колготился и не в меру расшумелся. Ерванд попросил меня отыскать нашего трубача и передать ему, чтобы он на трубе сыграл ми-минор. Я задание исполнил и передал трубачу просьбу Ерванда. Над ночным лагерем грустно, но доходчиво прозвучало: ТУ-ту… (От-бой…). От неожиданности все затихли и потихоньку разошлись по палатам.
А ночи были очень тёмные. Из леса, из тьмы, в окна светили зеленоватые точки светлячков, что ещё больше нагнетало детский страх перед тьмой. Позже мы ловили этих светящихся козавок, и закрывшись с головой под одеялом смотрели на эти зелёные огоньки. К утру они потухали, и мы их в кровати не находили.
Директором лагеря был хороший, добрый дядька (на фотографии он во втором ряду сверху, шестой справа, рядом с дирижёром нашим). Было ему кажется лет под пятьдесят, и в молодости, как говорили нам, был он беспризорником в далёкие двадцатые годы. Коллективом он руководил хорошо и создал в лагере хороший, добрый психологический климат. И мне кажется, что тогда в детстве он не наигрался всласть, и в свои зрелые годы был не прочь поиграть.
Пришло ему однажды на ум научить пионеров маршировке, шагистике, по примеру Первых Павла и Николая. Нас, троих барабанщиков, выставили в ряд с барабанами на парапет, идущий вдоль плаца и заставляли барабанить без устали марш, а весь лагерь колоннами, на одного линейного дистанцию, тянув носок и лихо задрав подбородки – маршировали, чеканя шаг. Директор на трибуне стоял предовольный и подавал команды: - налево, кругом, шагом марш и т.д.
У нас, у юных барабанщиков отекали руки от беспрестанного боя: «Таба-даба дамба. Табадаба да. Трахтибидумба, тратата!» Если перевести на русский, то можно под эту мелодию спеть шуточную песню, про нас, барабанщиков: «Старый барабанщик, старый барабанщик крепко спал. Он проснулся, перевернулся, пол кровати о…сал!».
Лихо мы выдавали, с раскатистой дробью, а ребята маршировали как офицеры каппелевцы в фильме «Чапаев», когда шли в психическую атаку. Видать не только у нас это крутилось в голове и от колонн доносилось: - Псч, псч… (Психическая, психическая!!!). Довольны были все. Директор, увидев, что пионеры маршировать умеют – на третий день он прекратил это занятие. Барабанщики вздохнули. Но как восхищённо на нас смотрели марширующие, с восторгом, и так же на всё взирало и руководство. Лабали мы от души. В унисон.
Борис Евдокимов