2022 ГОД. ПОСЛЕ зачатия
***
Мы зачатые здесь в материнских утробах
плоть от плоти земли на пуховых постелях.
Как атланты, зачали нас женщины, чтобы
мы по образу были,
подобию были всецело.
Когда смерть госпожою хохочет в лицо нам,
да, мы смертны,
слабы, но бессмертны коль надо,
это мы про Нирвану поём и про Цоя,
это мы Китеж-градом бываем громадны.
Дай мне меч, чтоб за Русь я сражалась, как дед мой,
дай мне крылья, чтоб белой голубкой взлететь мне.
Погляди, я зачатая, но не от ветра,
от родного отца. За него умереть мне.
Да, как много, зачатых нас, но нерождённых,
да, как много нас мёртвых, но боеспособных.
Это теплое марево,
эти утробы,
но родимся мы! Нас мегатонны!
И мы вскормимся. И мы за Русь нашу станем.
Мы, которые из нулевых, девяностых,
и сегодняшних – мы из медовых и пряных,
из вчерашних советских времён, что форпосты.
Кочегарки, заводы, что рушили, мы их
восстановим, отстроим дороги прямые.
потому что мы русские – спины стальные.
Нас зачали. Рожали. Растили.
Севастополь встаёт, что корабль белокрылый
кинофильмом «Летят журавли», моей родиной,
и Василий Блаженный Руси всей юродивый
направляет слепых,
всех глухих,
всех бессилых!
Мы, рождённые здесь, мы живущие, крепче,
умирающие здесь, в могилах лежащие,
И не нас время, а это время мы лечим
и мы алчем его, как вопящие пращуры!
ГУМКОРИДОРЫ ДЛЯ МИРЯН
Если бы знали они, как я их безмерно люблю
до слёз на глазах, до спазм, до морозной кожи.
Расскажи, Аничка Феликс мой, про мою
к ним любовь за чертою, ты сможешь!
Расскажи Аничка-Феликс мой, Финист мой ясный сокол,
как покров положить, как спасти из огня, как
золотое яичко снести – в желтый локон
завернуть, что в тряпицу из маков.
Если бы знали они, как их не просто люблю, а надеюсь,
что они выйдут к морю по полю, по гумкоридорам,
и что будет шептать что-то нежное вереск,
и что будет дорога с горы, а не в горы.
И что будет рассвет. Непременно рассвет самый пышный!
Я устала быть хлебом простым, зерновым, хлебом чёрным.
Быть хочу караваем для них тех, кто вышел
из печи огнеликой,
покуда мы спелые зёрна.
Да, мы – Анечки, Финисты мы – каждый сокол
раздробился под кожей у каждого, чтоб обернуться.
И у каждого конь воронёный-апостол.
И у каждого посох в груди, а не в руцех.
Выводи, выводи их! В груди у меня город-Пресня,
Выводи на дорогу. В груди у меня город-песня.
И везде города! В городах небо, памятник, площадь,
«чемодан, и вокзал, и Россия», что может быть проще?
И что может любимее быть даже в час самый чёрный?
И что может любимее быть даже в час самый светлый?
Ибо я обещала, что мы – семена, стебли, зёрна,
из чего человечество произрастает бессмертно.
***
Идти Всея юродивым Руси. Идти вперёд
бесстрашно в струпьях, в язвах.
Не тронь юродивого: грех это! Нашлёт
он не по злобе, по любви вам косоглазье
и прочие болезни глаз, лба, век.
Простор земного шара: так он любит,
Юродивый всея Руси рассек
невероятно! Руки тянет к людям.
Затем спохватится – они не руки! Нет
они ручищи! Ксенья, как Андрей – я!
Я мир войны. Я мученик. Я свет.
Конфуций, Рафха, ибо так алеют
на теле раны песней про Катюш,
спелей молитвы: «Господи, помилуй!»
Иду за Питер, за Дорогобуж,
Кизляр, Москву, Красноуральск и Мирный!
Забит камнями, но такой родной.
Схоронен. Выкопан. Распят. Оплёван. Съеден.
И выплюнут. Но из него стеной
растёт защита ангельская следом.
Юродивый Всея Руси гнездо для пуль,
как Всеволод Юрьевич гнездо он.
Идёт за Ладожское и за Иссык-Куль,
фашистов прорывая оборону.
***
Мы просто шли по улице пешком:
вот банк с названьем «Банк Республиканский».
Спроси у неба, солнца, кто мы? Кто?
Спроси у совести, у чести по-славянски.
Спроси: кто мы у «Слова о полку»,
спроси у Нестора, У Невского, Татищева.
Мы собирались, шли. Нас несть в веку!
Стучите, вам отворится, что ищете!
- Скорее, сын! Перчатки, сумка, где?
- Скорее, муж. Ещё купить бы хлеба.
И суп сварить успеть, коль на плите
бульон вскипел. Успеть бы до обеда.
Она заснёт в троллейбусе, пока
он едет тихо, мирно, прямо с краюшка
вот прислониться. Потерять бы с заюшкой
пакет, в котором пачка молока.
Успеть ребёнка отвести в детсад.
Убрать тарелки с крошками от завтрака.
Спроси у Бога, бати, у ребят
какие мы?
Мы так устали вздрагивать
от воя, взрывов, бомб, снарядов и
от этих точек «У», у-у от волчьих!
Вот мы стоим у собственных могил.
Ты у моей постой могилы молча.
За пять минут до взрыва: я была!
Вот, видишь, ехала. Спала. Заснула крепко.
Мне снились два моих не взорванных крыла.
Мне снился маленький, ребёнок снился, детка!
Ты нерождённому сыночку позвони.
Пускай ответит он: какие мы? Какие?
Не сбережённые. Убитые. Живые.
Летящие. В куски нас раскроили.
Любой кусок
для целостной
страны.
***
Через эти зимы долгие свет продрог,
но ты пой каждым нервом, горлом, наполненным звуком
о том, что мы – русские. «Русские – это восторг»!
Бездна! И звёздность! И радость. А ну-ка
всем хором, глаголом, рвущимся прямо из недр:
я – русская! Значит, мне вечностей целое поле!
Я – русская, значит, распятая, значит, воздет
мой ярый флаг. И мой герб. И мой хлеб с белой солью.
Я – русская, зрите: убит дед на страшной войне,
списки читаю, что в мраморе, в меди, в граните.
Столько залито во мне глин, земель и камней,
космосов столько!
Любите меня, ненавидьте!
Сквозь эти зимы долгие – ближе порог,
вижу, земля всё круглей и ясней ближе к Волге.
Тысячу раз за Суворовым – право, восторг.
Каждый из нас – есмь восторг, чести и долга!
Встань рядом, пой заедино, спиною прижмись.
Хочешь, пой песню, молитву, признание, оду.
Сыне, о, Сыне, про даль пой, про вечность, про близь,
Отче и Матерь
в дыхание, в ребра, во продых.
Крепче прижмись, так теплее! Мы все на ветру.
К слабым ключицам, лопаткам моим тёплым, женским.
Русские мы – это значит, к весне и к добру.
Мы не хотим, повторились Хатынь чтоб, Освенцим…
Русские мы, это значит, татарин, еврей
значит, мордвин и башкир. И нас множество много!
Значит, полей мы одних и одних журавлей.
Русский – идея!
И воин!
И в небо дорога!
Русский – мечта. Русский – больше, надёжней, чем крепь,
значит, атлант. Мы на Припяти, мы на Каяле.
Я так хотела молиться, взывать, плакать, петь.
Звуки любовью мне горло до песни сжимали.
Я – та расстрелянная злым нацистом, лежу,
словно прозрачная, как золотой одуванчик.
Тихо подуй – полечу за простор, за межу
прямо в огонь, на разрыв, словно Танечки мячик.
Наши собаки, что лают да воют на «а»,
наши коты все на «о», наши птицы – москвички!
Пением невским, тверским,
кругом чтоб голова,
да с воробьиным чириканьем спело-гречишным.
Что будет дальше? Голгофа. И ты знаешь сам.
Пой вместе, пой, коли русский, а это всё значит,
ты – не предатель,
не – Брут,
ты – не Каин.
Ты – храм,
что на крови. И ты жертва – святая теляти…
Ты – кто сражался все восемь безумнейших лет,
ты – кто в подвале провел своё детство ребёнком!
Пой о победе! Из всех долгожданных побед:
всем вопреки, этим нацикам, этим подонкам!
Пой, как седой фронтовик, пой, зайдясь от восторга!
***
Она жива. Но так слаба, хоть плачь!
Я слышу: дышит детски, белокуро.
На стороне быть слабых, кто лежач,
учила русская меня культура.
Кто нем, кто сир…
Учи, учи, учи!
Кто болен, слаб…
Учила волонтёрить.
Делиться: хлеб, питьё, пшеница, щи,
одежда, обувь тем, кто нынче в горе.
Передо мною церковь!
Ветер рвал,
он бился кулаком ей прямо в рёбра.
Она была, и есть, и будет доброй,
она была, хоть силы нету, твёрдой.
А купол сбили грозы, бури, шквал.
А купол ввысь взлетел, как тот Дедал.
И он кричал. Он выл, лететь чтоб выше.
И он взмывал. И сердце моё рвал.
Я слух замкнула, не могла я слышать.
…Вопила церковь через рёбра тишью.
И солнцем женским, бабушкиным, рыжим.
О, матушка, о, церковь Покрова…
Она была. Она была. Была.
Она спасала. Помогала сирым, кротким.
Да, я не местная. Не этой я слободки.
И местности не этой. И села.
Но я всю жизнь, сколь помню, помогала.
Спасала вера ли моя, не знаю.
Но здесь прошу у красного угла я,
у этого притвора, что сарая,
всем, всем молю, прошу я – Помоги!
Вот этой всклень порушенной церквушке
и воину там в Харькове натужно
уткнувшемуся: не видать ни зги…
Здесь я хотела бы тихонько помолиться,
но я до хруста сжала кулаки!
Мне кажется, что шаткая вот-вот
развалится. И улетит, как птица.
А церковка сама, наоборот,
спасает,
крестит словно лоб десницей.
***
Очередь беженцев в Безыменном,
у них почерневшие, блёклые лица.
Не город – а многоэтажные стены.
Да, стены одни! Но они наши! Слиться
за ними, прижавшись к шершавым бетонам,
под ними ложиться с молитвой и стоном,
под ними родиться, к ним вжаться в ключицы.
Но если мы – зёрна, то зёрна пшеницы,
чтоб вас накормить пирогом-караваем,
о, стены разрушенной школы, больницы!
Нам стены родные, что Божьи десницы,
пред каждой стеной на коленях молиться!
И выть, и кричать, душу в кровь раздирая…
Бывают расстрельные стены в разрывах
и Плача Стена вся в слезах и надрывах.
А наши –
корнями что в землю вцепились
в овсяное поле, в пшеничное поле,
как в дедовы, что воевали, могилы.
Всем стенам – вы Стены стенанья и боли,
до воя, до нечеловечьего воя.
Вопит человек:
- Ты за что нам такое?
…Прочнее нет стен наших в небо к нам павших!
Обугленных, выжженных, много видавших –
в них крик вмуровался в бетоны до кожи:
- За что же? За что же? За что же? За что же?
Видать, за любовь. За открытость простору.
И за неумение прятаться в нору.
Стена, что скала, словно крепость, что Ной нам.
Но коли погибнуть, то здесь – под стеною!
***
Если в граде-Нижнем пахнет яблоками и карамелью,
шашлыком армянским, специями с базара,
то в Мариуполе пахнет гарью, растянутой на недели,
гуманитаркой, лекарствами, небом в пожаре.
Если в граде-Нижнем вкус пломбира, кефира
в детской молочной кухне малина, орех, мандарин,
то в Мариуполе раздолбанная квартира,
шторы со всех этажей мечутся между гардин.
Если в граде-Нижнем спокойно, размеренно, всё по-старому,
пробки в часы пик, люди, спешащие между машин.
Стойкий город-герой Мариуполь, страстный, икаровый,
город – не сдавшийся,
город – не пятившийся ни на аршин.
Город освобождаемый, освободившийся, отмывающийся.
Живы мы.
Живы мы.
Вопящий – я жив!
Как бы обняться с ним, со товарищем,
каждую стену обнять, каждый подъезд, этажи.
Как бы родить в его роддоме, что весь в углях, сожжённом нациками?
О, да родить сыновей, дочерей смелых, красивых! Они все
шёлковые, розовощёкие, светленькие, что акации,
там в Мариупольском сквере в цветиках да росе.
Если град-Нижний: встреча друзей, сказки бабушки на ночь,
шалость детей, играющих на детской площадке.
То Мариуполь встал здесь, защищая нас напрочь,
вздыбился каждым садом, улицею беспощадно.
Выстоял. Оборонился. Сильный наш, родненький, милый.
Выжил. Сцепился, скрепился, само-укоренился:
мы никогда не забудем,
мы никогда не забудем!
Город, дома и площадь, улицы, скверы и люди.
Город невиданной веры.
Город немыслимой силы.
***
Где-то под Бучею иль в Краматорске
добрые орки! Славные орки! Милые Орки!
Бабушка вышла со знаменем красным:
- Здравствуйте!
- Здрасте!
Родненькая моя, моя бабушка лучшая!
Что же вы сослепу не опознали?
Это не наши! Чужие под Бучею.
Это не наши. Это гестапо…
Вы были русским безумнейше рада.
Знамя несли. Красный цвет Сталинграда.
Знамя Хатыни несли. Бухенвальда.
О, ладо, ладо…
Но я бы руки вам целовала!
Вы мне, как мама – спогибшая мама,
Вы мне, как друг, что убит на Донбассе,
вы, как солдат, что в одном вместе классе.
Стойкий боец. Вы громада, громада.
Но выходить погодите!
Не надо!
Вижу, узлы ваших рук золотые
спелыми
зреют тугими хлебами.
…Как в соцсетях нас бы не называли:
рашенькой, орками, уруки-хаи,
красное знамя – для нас! Мы иные!
Бабушка, бабушка вы обозналась,
это – нацукры и коллаборанты!
Даже еду не взяла, даже малость,
каплю от них!
Виновата лишь старость,
что обозналась…
Мне горько…
Как мантры
я повторяю, о, чтоб не убили.
Я повторяю, о, чтоб не замучили
бабушек, дедушек – ибо святые!
Ибо великие! Ибо могучие!
Самые лучшие!
Не эмигранты! Не те, кто за гранты
родину продали. И не мутанты
нацобандеры. Кричу так, что гланды,
словно себе вырываю: Отстаньте!
Сквозь все кричу голубые экраны,
сквозь интернеты, сквозь Байденов Хантер.
От бабки отстаньте! Украйна не ваша! Не ваша Украйна!
Украйна её! Этой бабушки с красным
несверженным знаменем. Ибо ладони
впаялись во древко его. И напрасно
над бабушкой вы потешались в агонии.
Бесстыже и мерзко, возможно ль быть ниже?
В коричневой и во фашиствующей жиже?
Прости нас, бабуля, что долго не шли мы,
прости нас. Молюсь я, как Нестор, как мних мой.
В нас дух сорок пятого! Павел Нахимов,
Суворова дух и Гагарина! Ибо
наш выход!
Спасаем страну, что в тектонском разрыве,
в надрыве, в рыданиях, гнойном нарыве.
Конечно же, больно. Конечно, бесстрашно!
Но знамя победы у бабушки вяще!
Я русская!
Я русский!
Мы русские!
Так говорили харьковчане всегда. И продолжают говорить. И они неумолчны!
***
Вся жизнь, как мучительное прикасанье:
чужою судьбой обжигаю себя я.
О, сколько мне раны, как в притче, власами
друзей отирать, воздух жадно глотая?
До самого мая.
Я думала, что всё наладится скоро.
Как я ошибалась, наивная дура.
Всё также прямою наводкой по школе,
всё также от взрыва горит арматура.
Открытое настежь распахнуто поле.
Глаза тех людей, что сейчас под обстрелом,
вы видели?
Это такой сгусток боли.
Смещается сердце куда-то сквозь тело.
Глаза – два огромные озера словно.
Глаза, словно два «О полку» вещих слова.
Глаза – жуть Ледовых побоищ, что возле
Вороньего камня, на Узмени слезы.
Глаза – Марианские впадины. Жёлоб,
как будто космического измеренья.
По полю иди! Под обстрелом тяжёлым,
а после, старушкою, встань на колени.
А ноги, как ватные, как деревяшки
негнущиеся! Мышцы, косточки, хрящик.
Мне Ольга Арент говорила, как братство
слова её были. Как к тетке добраться
моей, что на линии фронта. Да, фронта!
И фильм снял про Зайцевский Храм Полубота.
Красивы люди! Алеша и Ольга.
О, сколько они пережили! О, сколько!
А в Харькове – в городе доброго сердца
подруга живет у меня Владислава.
Стихи её –
космос сумел бы согреться,
стихи её –
в Арктике сделали б лаву.
Так вот: написала, что укрофашисты
стихам не открыли проход и границы!
Доколе, доколе, доколе, доколе
идти нам сквозь пули по этому полю?
Стреляй, гад! Я здесь в шелке из Магеллана.
Ты целился плохо.
Вот – рана.
Она никогда не затянется боле,
рву пуговки я на груди: целься что ли!
Здесь церковь сгорела. Детсад разбомбило
с игрушками – мячик, медведь, бегемотик.
Огромное в небе сияло ярило –
горячее солнце всеобщих прародин.
Теперь нам куда? В совпадение музык
на этом открытом всем пулям пространстве?
Уйти не смогу, я – тот смертник, тот лузер.
Уйти не смогу.
Так же, как и остаться.
***
Не вздумайте рвать волосы, рыдать.
Она спасает чревом: чревом крови.
Как нерождённого младенца, ибо – мать,
подкладывайте тряпки, бинт лиловый.
Сама погибну, но дитя спасу.
Сама умру, но жизнь в дитя волью я!
Моя Украйна – эмбрион мой, всуе
не повторяю имя твоё, суть.
Мне всё равно, кто враг, но лишь – живи!
Мне всё равно, кто друг, но лишь – дыши ты!
Смешалась кровь твоя во мне – пролита,
багряной, красной, рыжей, перевитой –
я, ты, мы все в младенческой крови!
Плевать на Макаревича, Собчак,
на всех сбежавших, выпрыгнувших в окна.
Во мне ты билась. Резалась о стёкла
во чреве млечном, розовом и тёплом.
Родись! Родись! Вот мой живот набряк.
Вот колыбель. Купель. Вот герб и флаг.
Вот – Бог, порог, шахтёр, Донбасс, горняк.
Твоих врагов летит, летит косяк.
Я перечислю – первый враг сама ты.
А враг второй – внутри тебя сарматы.
И третий враг, скотинство, слёз делёж.
И лезут англичане – в пах им нож.
Хотят раздеть нас до штанов, рубах,
до ног босых в мороз,
до сабель, плах
и царствовать! Европою трясти
в своих карманах. Матушка,
прости!
Прости дитя, отец, старуха, дед.
Иду к тебе. Хочу к тебе. К тебе.
Гляди: на ране рана, шов на шве.
О, как же пахнет василёк в траве!
О, как же кружит голову в бинтах…
Родись, родись! Хочу обнять, прижать!
И грудь достать! Там молоко в груди
напополам, что с кровью…
Припади!