В колонке актрисы Александры Захаровой читателю предстоит встретить целую галерею игроков. Причем, как сама автор их аттестует, — это асы игры. Причем и на сцене, и везде. С ними, с асами, она общалась, дружила, играла. А как иначе, если растешь в семье, где папа учит покеру, едва тебе стукнуло десять лет?
Сорок пять лет назад, в 1976 году, вышел один из моих самых любимых фильмов — «12 стульев», для одной из композиций которого Юлий Черсанович Ким написал такие прекрасные стихи: «О наслаждение — скользить по краю! Замрите, ангелы, смотрите: я играю. Разбор грехов моих оставьте до поры, вы оцените красоту игры!» Помните, как это пел Андрей Миронов? Совершенно уникальный артист невероятной глубины под волшебной внешней легкостью. Его Остап, на поверхности чуть ли не опереточный, вызывает непреодолимое сопереживание. Что это за магия?
Вот это умение быть ироничным, умение смеяться над собой, умение не показывать всего — это на самом деле очень присуще моему отцу. Мой отец был человеком очень азартным, остроумным, ироничным, и, мне кажется, по складу мышления он похож на Шварца. Отец строил свой театр, равно как и кинематограф, всю жизнь — авторский, не похожий ни на какой другой. За 46 лет в «Ленкоме» он создал свой Вишневый сад и вырастил в этом саду небывалые деревья. Он вырастил по-настоящему великих артистов, и не одно поколение. Это не удавалось, кажется, никому, даже великому Товстоногову. Как человек игры и азарта, отец не переставал удивляться, как целый мир возникает из ничего — просто из идеи, из фантазии, которая вдруг материализуется и становится чем-то таким, что можно потрогать, что становится материальным. Хотя театр, конечно же, не очень материален.
Покерфейс
Мне было 11 лет, когда отец усадил меня напротив и сказал: «Давай я тебя научу играть в покер». Не в подкидного дурака, не в «пьяницу» — сразу в покер. Он был заядлый покерист и очень хорошо играл. Он своим красивым почерком расписал все комбинации карт: двойка, тройка, туз, флеш-рояль, каре, объяснил, что такое стрит в масть, что такое джокер, и начал учить. Но довольно быстро как-то охладел, потому что я была все-таки маленькой и не очень понимала, что и как. И только потом, с годами, я поняла природу игры и азарта, как понимал ее отец — недаром он поставил потом замечательный спектакль «Варвар и Еретик» по роману Достоевского «Игрок», где Александр Гаврилович Абдулов, и в жизни игравший в рулетку совершенно самозабвенно, сыграл, наверное, одну из лучших своих театральных ролей.
Одним из любимых домашних занятий у моих родителей кроме чтения книг и писательства была игра в покер. Помню, как летом за городом садилась по вечерам за игру дружная команда — мама, отец, Александр Анатольевич Ширвиндт и его жена Наталья Николаевна. Шутили, ломали спички, отец рисовал шикарную таблицу… Но! При таких двух искушенных игроках, как Александр Анатольевич и мой отец, выигрывала всегда моя мама! Она делала вид, что ничего не понимает, а может, и правда не всегда понимала, но при этом всегда выигрывала! И отец говорил: «Ну вот опять, логику непрофессионала понять невозможно».
Умение отца держать покерфейс было непревзойденным. Он мог быть абсолютно непроницаемым, за что друзья его даже называли Фантомасом. Однажды мы с ним ходили на какой-то спектакль — очень, скажем мягко, смелый. И вот сидим мы рядом, и я не знаю, куда деваться от этой «смелости». А отец спокойно смотрел на сцену, и у него было совершенно каменное лицо — оно не выражало ни-че-го! Это потрясающе. А на другом, тоже очень современном спектакле ему в лицо светили фонарями: «Вот, вот, сидит», — я по-смотрела на отца, и он был абсолютно безмятежен.
Марк Захаров и Александр Ширвиндт и шутили как асы игры. Саркастичные до невозможности, они оба держали такое невозмутимое выражение лица, что даже невинная шутка вызывала гомерический смех. Собеседник хохочет, а у отца глаза при этом совершенно голубые, небесные, как озера.
Броневой
Мне еще очень трудно говорить о своем отце, но я хотела бы рассказать о том, что я имела счастье играть на сцене с уникальным актером Леонидом Сергеевичем Броневым. Он был и в жизни настоящим игроком. Он играл на бегах (а он ходил на ипподром почти до конца жизни) — и все проигрывал. Он играл в карты и рассказывал (а мы довольно много общались) о том, как он, даже все проиграв, не мог оторваться от игорного стола, не мог уйти.
Когда снимался фильм «Формула любви», они с Татьяной Ивановной Пельтцер (ох, она тоже была великим игроком) в любую свободную минуту садились играть в преферанс — и тогда нельзя было вообще появляться рядом. Но при всех внутренних страстях лицо Леонида Сергеевича Броневого было невозмутимым, нейтральным. Он, великий актер, идеально владел искусством блефа.
Знаете, у всякого интересного человека за спиной есть какая-то тайна. Вот такая тайна была за спиной у Броневого. Его невозможно разгадать и спрогнозировать, невозможно понять, когда к нему приходит какая-то мысль, как меняются чувства. Всегда казалось, что на сцене он играет очень просто, а на самом деле у него во время спектакля, наверное, поднималось давление. Но его лицо опытного игрока не пропускало наружу ничего сверх необходимого. Это то, чему учил меня отец: надо уметь блефовать. Надо уметь создавать на лице этот фильтр. На лице большого актера невозможно обнаружить внутреннюю игру настроения, мыслей и решений. И поэтому невозможно предугадать его необычные интонации, движения, игру.
Когда по телевизору показывали фильм «Семнадцать мгновений весны», улицы вымирали — все бежали домой смотреть. Вячеслав Васильевич Тихонов замечательный актер, он прекрасен. Но ты понимаешь, как он существует. В общем понимаешь. Но то, как играет Леонид Сергеевич Броневой, — это загадка. И со временем, когда фразы Мюллера стали мемами, когда анекдотов про Мюллера и Штирлица стало едва ли не больше, чем анекдотов про Чапаева, игра Броневого так и осталась загадкой. Хотя за одной, по крайней мере, фразой стоит совсем простая и прозрачная история.
Все помнят бессмертное: «А вас, Штирлиц, я попрошу остаться». В этой фразе ведь нет ничего. Она не смешная, она обычная. Но почему ты не можешь оторвать глаз, когда это произносит Броневой? Потому что его невозможно спрогнозировать. Он непонятен, как хороший игрок. Его блеф — это всегда и во всем высший пилотаж. Знаешь «Семнадцать мгновений…» наизусть, знаешь, что сейчас Мюллер скажет свою коронную фразу, и каждый раз это оказывается неожиданным, каждый раз с удивлением смотришь: ну как, как он это произносит? И почему он так подергивает шеей? А оказывается — Леонид Сергеевич потом рассказал моему отцу, — ему просто мешал тесный воротничок. Когда сшили новый, по размеру, он перестал так дергать шеей, и Татьяна Лиознова с огромным удивлением спросила почему. Ну а зачем? Воротничок больше не давит.
Леониду Сергеевичу, конечно, повезло в жизни — он встретился с такими потрясающими режиссерами, как Эфрос, Лиознова и Захаров. Отец не мыслил спектакля без Броневого. А как он играл в «Чайке»! Как никто до него и никто после. Совершенно небывалым образом. Актеры на репетициях очень переполошились. Янковский встревоженно говорил: «Он поет! Он поет! Почему поет? Так нельзя!» Но Броневому было можно. Он ломал все стереотипы, он очень выделялся, он притягивал: когда он появлялся на сцене, ни на кого уже и не смотрели. Что это был за гипноз, которым он владел? На лице ведь ничего не отображалось. Броневой из тех актеров, которые бы могли обмануть любой детектор лжи.
Точно так же зритель совершенно завороженно смотрит на Броневого в фильме «Тот самый Мюнхгаузен». Что хочет и что думает этот герцог — непонятно. Но ведь глаз не оторвать — настолько точен артист в своей игре, как легко, ювелирно схвачен образ номенклатурщика. Тотальный артист, гениальная игра.
То есть когда актер достигает высшего класса, он имеет право на все, в том числе и быть нейтральным. Но и в этой кажущейся нейтральности был немыслимый азарт, потому что Леонид Сергеевич Броневой на самом деле не мог без театра жить.
Когда с ним случился в Киеве инфаркт, он ушел со сцены на два года. Но вернулся. Отец его уговорил приехать, «понюхать этих опилок». Он пришел — и как старый покерист и преферансист тут же погрузился в живительный для него мир игры и театра. Он снова вышел на сцену и подарил нам еще несколько лет счастья работы с ним. Ему было тяжело. Но на сцене он легче легкого мог не показывать своего состояния, температуры, давления. К нам приходил на «Чайку» Питер Штайн. Он посмотрел спектакль и потом сказал отцу, что вот с таким актером, как Броневой, он мечтал бы делать спектакли. Именно с Броневым — хотя состав у нас в «Чайке» был о-го-го какой. Штайн, не зная русского языка, подпал под эту магию и внутренний непонятный никому азарт и страсть игры.
Голодный паек
Отец сказал мне как-то, что талантливый человек талантлив всем организмом и может играть даже спиной. И еще, что зритель гораздо умнее артиста и легко считывает огромное количество сигналов, которое излучает каждый появляющийся на сцене артист.
Артист выходит на сцену, и опытный зритель в течение минуты-двух абсолютно точно может рассказать, богат артист или нет, женат или не женат, болен ли, как у него складывается карьера. А если артист начинает говорить, то расшифровывает себя еще быстрее. Но это обычный артист. А вот артист высшего пилотажа — совсем другое дело. Он излучает только то, что хочет донести до зрителя.
Леонид Сергеевич переживал перед каждым выходом на сцену. Как школяр. Но когда выходил — к нему было уже не подобраться. Было непонятно, что с ним и как, богатый он или небогатый, счастливый или нет, смеется над тобой или издевается над собой, грустит, веселится, сердится или болеет. Он сажал зрителей, как говорил мой отец, на голодный паек. И это всегда было в высшей степени интересно. Зритель не понимает, не знает, что будет в следующую секунду, и начинает следить за актером во все глаза.
Но в жизни Броневой был человек страстный, нервный и глубоко неравнодушный ко всему. Он страстно жил, страстно переживал, страстно дружил. Может, и говорили о его характере «такой-сякой», но, знаете, великий артист может иметь любой характер, потому что ради сцены и зрителей рвется его сердце.
Леонид Сергеевич обожал моего отца, они были чутки в работе — чуть поговорят, и уже друг друга поняли. А потом, вечерами, они очень много разговаривали с отцом, и мне, конечно, довелось с ним общаться, и какой Леонид Сергеевич рассказчик, скажу я вам! Как остроумно рассказывал новеллы, как читал стихи, как у него горели глаза, как он смеялся при этом — над собой, над рассказом, над ситуацией.
Леонид Сергеевич обожал отца, равно как и отец был очень ему предан.
Что касается меня — я просто люблю Леонида Сергеевича. И он меня любил. Потому что я дочь своего отца, и он считал меня близким человеком. Как-то стоим с ним за кулисами на «Вишневом саде», где он Фирса играл. А Фирс у него такой — еле ходит. И вот Леонид Сергеевич Фирс начинает для разминки охать: «Ой, Санька, как же мне плохо, никому я не нужен, никто меня не любит». Я, зная Броневого, зная, что можно получить от него неожиданную оплеуху, говорю, значит, как по-писаному: «Да что вы, Леонид Сергеевич, как же вас любит зритель!» — «Да ну его». — «Как вас любит отец!» — «Ну-у!» — «И я вас люблю», — говорю. «Ну тогда ладно», — смягчается Броневой. А рядом стоит Антон Шагин и мальчишеским голосом вмешивается в эту картину маслом: «И я вас люблю!» Ох, что тут было! Непредсказуемый Броневой поворачивается да как рявкнет!.. Но тут его слова я повторить не рискну. Это как бегемот чихнул на муравья и того сдуло.
Прекрасный Шагин, кстати, как и Дима Певцов, были последним поколением, которых как актеров вырастил мой отец.
Колонка Александры Захаровой опубликована в журнале "Русский пионер" №104. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".