Вернёмся к сложностям, таящимся в простом сюжете «Мёртвых душ». Такие разные помещики — и такие похожие деревни. Если исключить волчонка на привязи с псовым домиком у Ноздрёва и бурты гниющего хлеба у Плюшкина, всё остальное в описаниях деревень можно собрать воедино и легко подставить в соответствующее место при посещении Чичиковым любого из фигурирующих в поэме помещиков.
Надо полагать, это почувствовал прежде всего сам Николай Гоголь и даже ощутил потребность высказаться на сей счёт. В начале шестой главы, в момент, когда Чичиков подъезжает к Плюшкину, писатель сравнит свой любопытный взгляд в лета своего детства и юности с равнодушием, пришедшим к нему теперь.
Хочется понять, почему тогда он старался «угадать, кто таков сам помещик, толст ли он, и сыновья ли у него, или целых шестеро дочерей с звонким девическим смехом, играми и вечною красавицей меньшею сестрицей, и черноглазы ли они, и весельчак ли он сам или хмурен, как сентябрь в последних числах, глядит в календарь да говорит про скучную для юности рожь и пшеницу»?
И отчего теперь равнодушно подъезжает он ко всякой незнакомой деревне и равнодушно глядит на её пошлую наружность; его охлаждённому взору неприютно, ему не смешно, и то, что пробудило бы в прежние годы живое движенье в лице, смех и немолчные речи, то скользит теперь мимо, и безучастное молчание хранят его недвижные уста?
Вы не задумывались, что за этим стоит? Только ли возраст, заменивший детский любопытный взгляд, не замечающий скрытой пошлости, как порой пишут специалисты по Гоголю, на трезвую проницательность и глубокую грусть? И грусть о чём: о том, что скрытая пошлость открылась взору? что пошлость как таковая есть и неискоренима?
Мне видится, что Николай Гоголь грустит не потому. Он сожалеет не о невозвратной юности. В себе самом замечает он изменения, каким совсем не рад. Здесь в поэме находит своё продолжение одна из ведущих её тем, начатая писателем в главе о Манилове «тяжёлым запросом», какой каждый в минуты уединённых бесед с самим собой, должен углубить во внутрь собственной души: «А нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?»
«Да, как бы не так!» — заметил тогда Николай Гоголь, честно взглянул на себя и вот теперь вынужден признать: «И во мне есть». Оттого и грустно ему стало.