Если у неуклюжего Кюхельбекера изменить фигуру, и длинношеего и худого превратить в «массивного, толстого молодого человека с стриженою головой, в очках, светлых панталонах по тогдашней моде, с высоким жабо и в коричневом фраке», то его легко представить таким же неуклюжим, выше обыкновенного роста, только «широким, с огромными красными руками» Пьером Безуховым.
И в этом не будет особой натяжки, потому что, как и литературный герой Л. Толстого, друг Пушкина в 1812 году долго бредил идеей пробраться в лагерь французов и убить Наполеона. А позже судьба так же, как и Пьера, приведёт его в лагерь участников тайного общества. Во время событий на Сенатской площади он не на страницах романа, а в реальной жизни попытается застрелить великого князя Михаила и генерала Воинова, станет призывать матросов к штыковой атаке, то есть проявит себя мужественным и способным на поступок человеком.
Пушкин ценил Кюхлю-человека, в обычной жизни прелестного и нежного. Но тот имел несчастье фанатично любить поэзию… и писал стихи, искренне веря, что именно она роднит его с Пушкиным. В 1819 году в Петербурге четверо молодых стихотворцев — Пушкин, Баратынский, Дельвиг и Кюхельбекер — составляли, по выражению последнего, «союз поэтов».
Однако Кюхлю-поэта Пушкин не признавал, без обиняков резал ему правду-матку, что «не тот поэт, кто рифмы плесть умеет и, перьями скрыпя, бумаги не жалеет». Кюхельбекер отнюдь не был лишён чувства юмора, но каково это слышать от друга: «Вильгельм, прочти свои стихи, // Чтоб мне заснуть скорее».
А ведь приходилось слушать такое на каждом шагу. Слушать, смертельно обижаться, приходить в бешенство, вдрызг ругаться, потом остывать и идти мириться: Кюхля, похоже, Пушкина любил нежнее и больше, чем свои стихи. Наверное, Пушкин это понимал и, покидая Лицей, прочтёт посвящённую ему «Разлуку», в которой рефреном прозвучит: «Прости!»
В 1834 году Малиновский женился на сестре И. Пущина, Марии Ивановне. О гибели Пушкина Малиновский, надо думать, узнал позже случившегося. Но даже, если узнал бы каким чудом сразу, то добраться до Петербурга из своего уездного захолустья на Украине при всём желании у него возможности не было.
Пущин же вернулся из ссылки в 1856-ом. Остановился в Петербурге на Мойке, у родственников. Разумеется, знал, что на этой же улице была последняя квартира Пушкина. В «Записках о Пушкине» он напишет:
«В Петербурге навещал меня, больного, Константин Данзас. Много говорил я о Пушкине с его секундантом. Он, между прочим, рассказал мне, что раз как-то, во время последней его болезни, приехала У.К. Глинка, сестра Кюхельбекера; но тогда ставили ему пиявки. Пушкин просил поблагодарить её за участие, извинился, что не может принять. Вскоре потом со вздохом проговорил: «Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского!». Вот последний вздох Пушкина обо мне. Этот предсмертный голос друга дошёл до меня с лишком через 20 лет!..»
На каторге Пущин был едва ли не самым популярным человеком среди осуждённых. На 14-ом году заточения он напишет, словно формулируя свой незаконченный диалог о поэзии с Пушкиным: «Главное — не надо утрачивать поэзии жизни». Пушкин ему писем не слал, но о друге помнил. И, похоже, знал, что судьба порой подкидывала ему более чем странные неприятности. Пущин получил 13 лет каторги и 17 лет ссылки.
На суде против него давал показания — это трудно представить, но факт — Кюхельбекер. Причем, ложные показания. На следствии он уверял, что стрелял в великого князя Михаила Павловича по наущению Пущина, тем самым подвергая последнего обвинению в цареубийстве. На очной ставке Пущин отверг это тяжёлое обвинение; тогда как Кюхельбекер многократно и настойчиво упорствовал в своих показаниях, призывая в свидетели даже бога.
Складывается впечатление, что арест и ожидание неизбежного сурового наказания, что называется, «сломили» Кюхельбекера. Его романтическое сознание не выдержало жёстких реалий, и он повёл себя, как ни грустно об этом говорить, предательски по отношению к другу.
Принятый в тайную организацию за несколько дней до мятежа, ничего, по сути, не знавший ни о ней, ни о замыслах мятежников Кюхельбекер наговаривает 63 страницы показаний. Для сравнения, у Пущина, одного из старейших декабристов, участника всех совещаний, одного из активнейших деятелей движения, — 31 страница. Упоминая Пущина, человека, с которым он «вырос», с которым «15 лет знаком» (только знаком!), Кюхельбекер говорил, что с ним «всегда был приятелем» (всего лишь приятелем).
Сначала Кюхля сидел в Алексеевском равелине, который потом заменили на Ревель, где посадили в Вышгородский Замок. Оттуда в 1831 году распоряжением императора Кюхельбекер переведён в Свеаборгскую крепость (в Финляндии). Там ему разрешались только свидания с пастором, который снабжал его сочинениями немецких проповедников. Возможно, под влиянием душеспасительных бесед с пастором Кюхельбекер решил покаяться.
15 апреля 1832 года комендант Свеаборгской крепости направит рапорт Бенкендорфу о том, что государственный преступник Кюхельбекер «…ныне пред исполнением по обряду лютеранской религии исповеди и святого причастия хочет успокоить свою совесть на счёт обвинённого им в 1826 году преступника же Ив. Пущина будто бы безвинно». Позже, однако, в сибирской ссылке, Пущин, следуя своей натуре, заботился о Кюхле и, что существенно, даже сохранил его обширное литературное наследие.
Существуют две версии. Одна: для Пушкина, не находившего объяснений тем дням, поведение «Кюхли» было выше его понимания. Потом, правда, можно услышать, Кюхельбекер плакал, каялся, чуть с ума от этого не сошёл.
Другая, более похожая на правду: Пущин, не забывал поведения Кюхли на площади и после ареста, но никому не рассказывал о его странных показаниях на следствии. Иван Иванович лишь позволял себе постоянно подтрунивать над нелепым поведением своего однокашника, для себя, наверное, извиняя тем самым и его неуместную искренность, и словоохотливость.
Сам Кюхля внимание и помощь лицейского товарища ценил, но принимал их как должное. И, конечно, сразу же, что характерно для его бурного темперамента, забыл обо всём происшедшем на площади перед Сенатом и о своих настойчивых и излишне откровенных показаниях.
Насколько адекватно воспринимал Вильгельм Карлович своё «кюхельбекерное» творчество? По-разному. Пущин же воспринимал его писания графоманскими. Но спустя 6 лет после смерти лицейского друга, сохранив им написанное, Иван Иванович свято выполнил его последнюю волю. При этом он остался таким же беспощадно-насмешливым в оценке творчества Кюхельбекера:
«Бедный Вильгельм написал целый ящик стихов, который я отправил в Екатеринбург к его сестре. Он говорил всегда своей жене, что в этом ящике 50 т. рублей, но, кажется, этот обет не сбывается. Мне кажется, одно наказание ожидало его на том свете — освобождение от демона метромании и убеждение в ничтожности его произведений. Других грехов за этим странным существом не было».
К слову. Был ли Пушкин в курсе истинных отношений двух близких ему сокурсников по Лицею, или оставался в плену прежних симпатий, точно сказать нельзя. Но известно, что он не упускал возможности переслать Кюхле деньги, книги.