Я встретился с Дорой в 12:00 у «Магнита», пошёл с ней на аллею Героев, за руку её не взял, но говорил, рассказывал о своём новом романе.
— О чём он? — спросила она.
— Он касается фильма «Москва слезам не верит».
— Как?
— Фразы героя, что скоро всё станет телевидением.
— Я так не думаю.
— Реальность и искусство — песочные часы. Их перевернут, когда первая кончится. И фильмы, передачи, музыка, реклама станут всем тем, что окружает и наполняет нас.
— Понятно.
Мы дошли до фонтана и, рассуждая на разные темы, сделали вывод, что зубы способны перегрызть даже кости, и потому они ещё и самое нежное в человеке и, вероятно, в мире. Дора сказала вслух.
— И в силу этого факта мы боимся стоматолога.
— Конечно.
Сели на лавочку, я закурил, выпустил дымок, коснулся ладони Доры, отскочил рукой как от удара током. Подумал: «Фильм «Гараж» о том, что есть только комната с людьми. Не то что космоса — улицы не существует, той, что показывают в начале как то, чего с сотворения мира не существует». Не было ясности в плане чувств: они вроде бы наклёвывались, но прятались, убегали, исчезали, сверкали пятками. Дора произнесла:
— Сколько ты выкуриваешь за день?
— Больше, чем раньше.
— Потому что время сжимается, палочки — деления времени, сигареты — плотнее.
— Я понимаю это.
— Узость нарастает, начинается восхождение — всход на пирамиду, вершину.
— Чтобы полететь?
— Или упасть.
Встали, миновали церковь, пошли по Кузнецова, дошли до предела, вернулись, снова присели, выпили по стаканчику воды. Словно от водки опьянели друг другом, сделали круг, зашли во двор, но настиг ветер и выгнал оттуда.
— Смотри, бублик, — сказала Дора.
Она показала на маленького барбоса, бегающего по дороге, пожалела его, покормила воображаемою сосиской, чуть не заплакала от жалости к живому, увела меня оттуда, чтобы не смотреть. Не поняла, почему нет хозяина у собаки, многого не осознала, но сказала, что в голове её густо и она не предмет для шуток. Я согласился с этим, взял Дору за руку в воображении, повёл её за собой, довёл до уединённого места в парке, усадил на пакет, поцеловал. Покрыл её поцелуями как лавашами тандыр, испёк их, продал, разбогател, купил дом, машину, завёл детей.
Пришёл в себя, посмотрел на подругу, ничего не сказал, последовал за ней дальше, вывел её на болевой любви, добился мате, успокоился. Угостил Дору мороженым белого солнца пустыни, она слизала текущие лучи, согрелась, съела рожок, обняла меня и прошептала, что безумно одинока, растеряна и безбожна, но в церковь не хочет, находясь под влиянием знаменитой песни Высоцкого. И мы нарезали ещё пару кругов, добрались до рынка на Топольчанской, съели при помощи ноздрей квинтэссенцию тысячи кур, подошли к арбузам, на которых Дора отфотографировалась в разных позах. Я заснял это всё, отослал ей, дождался её прихода в себя и обещания выложить снимки в инсте в подобающем виде с целью за неделю превзойти Кардашьян в плане лайков и прочего и занять её место в умах общества.
— Пойдём, — позвала Дора. Она купила семечки и покормила голубей у фонтана.
Я смотрел на процесс, кинул пару семек птицам, чуть не вызвал у них драку, но заметил избиение слабого сильным. Захотел заступиться, прогнал всех, расстроился, извинился перед Дорой, отошёл, повесился несколько раз как «война», родился пару раз как «мир». Вернулся их союзом, знаменитым текстом Толстого, пожал Доре руку, вытащил её из скуки и ожидания, съел глазами два-три фрагмента её тела, не касаясь груди, поцеловал её крошек-картошек и вопросил:
— Пойдём во все улицы сразу?
— Нет, ты что, я очень боюсь дорог, все машины мчатся безумно, как Жарри, Жироду, Ануй.
— Ну, понятно — подобно богу.
— Не кощунствуй.
— Се комплимент.
— Хорошо.
— Ты совсем малыш.
— Не смогла бы жить в частном доме.
— Почему?
— О, квартира — навсегда моё.
Мы дошли до 55-ой школы, обогнули её, задумались. Дора спросила, хочу ли я туда вернуться, я ответил согласием и отказом, отметив в ней плохое и хорошее.
— Так всё двойственно, — молвила она, — вот ты напишешь, скажем, о нас, кто-то похвалит, кто-то наедет: одни любят тьму, другие же — свет.
— А я думаю: есть солнце, вот и ругают писак всяких, потому что те хотят стать солнцем номер два.
— И это тоже. Любят погасшие светила: Блока, Тарковского — так как те не двоят, не троят бытие, не создают шизофрению четырёх-пяти солнц.
— Но — ночь, но — звёзды.
— Так спят в это время все, сновидения — мышления и мир психически больного. Космос, а не Земля.
— С этой точки зрения, Гагарин попал в сумасшедший дом и взлетел вместе с ним.
— И такое возможно, — улыбнулась она и подытожила: — Земля — здоровье, космос — болезнь.
Мы взялись за руки и решили выкурить одну на двоих сигарету. Она сделала две-три затяжки, закашлялась и не стала больше, отошла и ушла, возвратилась, стала моей, вышла замуж за меня, развелась. Призналась в любви прохожему, увязалась за ним, но я догнал, взял её за руку, обнял и унял трепет её сердца навек. Когда пришли в себя, нас окружала толпа как в «Синьоре Робинзоне» и требовала соития при всех. Мы ушли, засмущавшись и зарыдав сердцами, заструившись потоками слёз — крови — по всему организму. Но услышали напоследок от старухи:
— Каждый умный окружён дураками. В фильме «Дурак», который я на днях посмотрела, обычный сантехник хочет стать Иисусом Христом. И его уничтожает солнце. Потому что он — планета, захотевшая стать им и светить. Ночью его не трогают, потому что нельзя. В темноте убивают конкурентов тьмы. А при свете — его.
— Свет убивает свет? — уточнил я.
— Да, — подтвердила пожилая женщина, — за геноцидом армян стоят армяне, евреев — евреи.
— Но может быть и перекрёстно, — возразила Дора.
— Тогда это крест, Христос.
— Полёт, воскрешение, — согласилась со мною бабушка и добавила: — Оба сценария возможны одновременно.
Мы с Дорой исчезли для собравшихся жителей Солнечного, зашли в библиотеку, взяли томик Бодлера и стали читать вознесение в мир стихов из преисподней, откуда рвался поэт. Постигли ДНК Каина и Авеля, свитых между собой и борющихся друг с другом, проходя через каждого человека, где старший брат уже ест мясо и приносит жертвы в виде заклания баранов и свиней, чтобы избежать искусственности других. Дора, помыслив такое, произнесла:
— ДНК — две совокупляющиеся змеи, у которых должно появиться третье, четвёртое и пятое — потомство, змейки, молнии, в том числе те, что на одежде у человека.
Мы выглянули на улицу телами, убедились в безопасности, начинили их душами, прячущимися в фойе, и зашагали дальше. Я рассуждал:
— Недавно один пожилой поэт посетовал, что поэзия свелась к словесной игре.
— Но это же футбол и хоккей.
— Вот именно, но пока больше второе — просто шайбу нужно надуть и убрать третью ногу, поставив вместо неё голову, и тогда миллионы тиражей обеспечены.
— Ну да. Борьба лета и зимы. Как сделать стихи, прозу и пьесы естественными, чтобы они были не в ледовых дворцах — книгах, библиотеках и театрах, — но везде, где есть парни и мяч.
— И девушки.
— Да. А что ты хотел сказать изначально?
— О советском пиите, конечно. Просто везде, всюду страх. Будешь писать серьёзно сейчас — мировая слава, дурка, тюрьма, самоубийство обеспечены. А этих четверых безумно боятся.
— Даже рёва стадионов, признания и денег?
— Сие кофе «Якобс» или «Нескафе» — три в одном: сумасшедший дом, зона и суицид в одном пакетике.
— О, я не знала. Хотя есть четыре в одном: цифра пять в сумме.
— Юпитер, Питер, переход от Марса — войны — к верховному божеству, спокойствию и тишине. Царствованию, думаю. Бродскому, вытянутому из 96-го года до нас.
Спустились вниз, пройдя мимо автомойки и церкви, не испугавшись вероятных змей и отметив розовый цвет машин. Миновали банк, стоматологию, полицию, поликлинику, книжный магазин, куда я захотел зайти, чтобы купить Хлебникова, но не стал. Перешли дорогу: не с первого раза, потому что Дора испугалась автобуса, пропускающего нас.
— А вдруг тормоза откажут, — покраснела она.
Я обнял её слегка, взял за руку и повёл за собой — в реальности или во сне, а, возможно, в их смешении, союзе, потому что земная ось — палочка, крутящая, вертящая, вращающая, роднящая день и ночь, мужчину и женщину, бодрствование и сновидение, реализм и фантастику, сахар и кофе, белое и чёрное, в конце концов.
— Видел фильм «Жандарм и инопланетяне»?
— Давно. К чему вспомнила?
— Ну как, там же говорится, что они, иноземцы, выбрали Сен-Тропе, потому что там смешаны все страны и веры.
— И?
— Ну, мы идём именно к этому — к времени афоризмов обо всём, где страны и континенты с винегретом народов и рас.
— Думаешь, мы на пороге приземления НЛО?
— Мне приятственно так. Да, Гагарин — первый полёт человека в космос, но возвращение его — сотое, тысячное, миллионное.
— Как интересно мыслишь.
Зашли в «Гроздь», взяли сыр-плетёнку и минеральную воду. Дора не позволила оплатить мне покупку, чем меня расстроила; вышла со мной, повела дальше, в «Путешествие на край ночи» по посёлку. В процессе мы жевали жёлто-белый продукт и этим наслаждались, стесняясь это делать по отношению друг к другу. В стаканчики, предусмотрительно купленные, налили «Аква минерале», сели за моим домом на лавочки и стали впитывать в себя осеннее солнце, которому было девять дней. Или лет — в зависимости от счёта и его ведения. Дора засмущалась от того, что ветер задрал её платье.
— Ну вот, видно трусы.
— Нисколько.
— Ты просто не смотришь на меня.
— Это было бы нескромно.
— Всё в рамках приличия. Понятно.
— Как в песне «Бошетунмай».
— Вот-вот.
Съели по змейке, покачали головами мальчику, оскорбившему девочку, сошли с ума от самокатов, катящихся сотнями, с людьми или без, просто так, как роботы и «Терминатор 3: Восстание машин». Дора положила голову мне на плечо, запела «Stop», подскочила и ойкнула.
— Что такое? — спросил я её.
— Задумалась. Увлеклась. Подумала, ты мой муж.
— Ты замужем?
— Ну, была. Давно. Я уже не помню.
— Вообще?
— Смутно: совместную жизнь, разборки, раздрай, суматоху, сумятицу и побои.
— Он бил тебя?
— Иногда, когда выпивал боярышник.
— Ужасно.
— Но то давно.
Подошли к моему подъезду, встали, застыли, почувствовали неловкость и «Простое как мычание». Вышли из этого состояния, когда Дора начала поминутно доставать телефон и смотреть в него. Вместо смущения возник напряг. Проходили соседи, смотрели на нас, здоровались и исчезали в «В саге о Форсайтах» и «Американской трагедии», перенесённых сюда. Ей позвонили, сказали, она повесила трубку, промолвила:
— На работу.
Пожала мне руку и посмотрела в глаза. Мы ушли, и на наше место «В поисках приключений», чтобы заняться «Кровавым спортом» в рамках и пределах «Самоволки» вышел «Кикбоксёр» и нанёс по жизни и смерти «Двойной удар».
Редактор Полина Шарафутдинова
Другая современная литература: chtivo.spb.ru