Толкин известен читателю прежде всего как прозаик. Его поэтические опыты, при всей свой интересности, воспринимаются в лучшем случае как приятное дополнение к эпическим текстам - и изначально были обречены находиться как бы в тени этих исполинов. За несколько лет до смерти увенчанный славой создатель “Властелина Колец” с горечью признавался в одном из писем: “«Поэзия» моя удостоилась немногих похвал — даже кое-кто из поклонников частенько отзывается о ней не иначе как с презрением”.
Поэзия Толкина и впрямь может показаться немного легкомысленной - судя по всему, стихотворчество было для Толкина своего рода отдушиной. Но есть и такие стихи, что несут не меньший, чем “Сильмариллион” или “Властелин Колец”, отпечаток мировосприятия Толкина. “Морской Колокол” - одно из них.
Опубликованный в сборнике “Приключения Тома Бомбадила и другие стихи из Алой книги” в 1962 году “Морской Колокол”, однако, имел к тому времени долгую предысторию. По сути, он являлся “расширенной и дополненной версией” стихотворения "Безумец”, написанного Толкином ещё в далёком 1934 году. До выхода в свет “Хоббита” оставалось три года, Профессор уже активно работал над будущим негаданным бестселлером - тем заметнее разительный контраст между приключениями неунывающего Бильбо Бэггинса и печальной историей неизвестного рассказчика “Безумца”, для которого путешествие “туда и обратно” оказалось роковым.
LOONEY
“Where have you been; what have you seen
Walking in rags down the street?”
“I come from a land, where cold was the strand,
Where no men were me to greet.
I came on a boat empty afloat.
I sat me thereon; swift did it swim;
Sail – less it fled’ oar – less it sped;
The stony beaches faded dim.
It bore me away, wetted with spray,
Wrapped in the mist, to another land;
Stars were glimmering; the shore was shimmering,
Moon on the foam, silver the sand.
I gathered me stones whiter than bones,
Pearls and crystals and glittering shells;
I climbed into meadows fluttered with shadows,
Culling there flowers with shivering bells,
Garnering leaves grasses in sheaves.
I clad me in raiment jewel – green,
My body enfolded in purple and gold;
Stars were in my eyes, and the moonsheen.
There was many a song all the night long
Down in the valley, many a thing
Running to and fro: hares white as snow
Voles out of holes, moths on the wing
With lantern eyes. In quiet surprise
Badgers were staring out the dark doors.
There was dancing there, wings in the air,
Feet going quick on the green floors.
There came a dark cloud. I shouted around;
Answer was none, as onward I went.
In my ears dimmed a hurrying wind;
My hair was a – blowing, my back was bent.
I walked in a wood; silent it stood
And no leaf bore; bare were the boughs.
There did I sit wandering in wit;
Owls went by their hollow house.
I journeyed away for a year and day –
Shadows were on me, stones beneath –
Under the hills, over the hills,
And the wind a-whistling through the heath.
Birds there flying, ceaselessly crying;
Voices I heard in the grey caves
Down by the shore. The water was fore,
Mist was there lying on the long waves.
There stood the boat, still did it float
In the tide spinning, on the water tossing.
I sat me therein; swift did it swim
The waves climbing, the seas crossing.
Passing old hulls clustered with gulls,
And the great ships laden with light,
Coming to haven, dark as a raven,
Silent as owl, deep in the night.
Houses were shuttered, wind round them muttered;
Roads were all empty. I sat by a door
In pattering rain, counting my gain:
Only withering leaves and pebbles I bore,
And a single shell, where I hear still the spell
Echoing far, as down the street
Ragged I walk. To myself I must talk,
For seldom they speak, men that I meet.”
БЕЗУМЕЦ
“Расскажи, где бывал ты и что повидал,
Бродяга, в лохмотьях бредущий?”
“Та страна далека, холодны берега,
Ни души над пучиной ревущей.
К ней принёс меня чёлн на буграх синих волн.
Лишь уселся я – тотчас отчалил;
Хоть пусты паруса и не слышно весла,
Берег таял в сиреневой дали.
Я позволил челну через брызг пелену
Уплывать к берегам той страны,
Чей песок серебристый в мерцаньи искристом
Кропили водой буруны.
Я набрал там камней, белой кости светлей,
Взял жемчужин, ракушек, кристалл,
И, взойдя на луга, где господствует мга,
Колокольчиков лучших нарвал,
Палых листьев собрав и в пучки их связав,
Выткал мантии пышный узор.
Я облёкся богато пурпуром и златом,
Звёздным светом исполнен был взор.
Там песня звучала и эхом витала
Весь вечер в долине реки.
Там зайцы играли, мышат к себе звали;
Зевали в норах барсуки,
Быстрее вылазя, спешили на праздник,
К кружившим средь крон мотылькам.
И слышались мне всегда в стороне
Весёлая пляска да гам.
Вдруг ночь вмиг покрыла всё мглой чёрнокрылой,
Никто не пришёл на мой крик,
А ветер спешащий притих в кронах чащи.
Я брёл, как согбенный старик.
Листва облетела с дубравы мертвелой:
Ни звука на голых ветвях.
Я сел, как в похмелье, мой разум в смятенье.
Лишь ухали совы впотьмах.
Год скитался и день, волоча свою тень,
Все подошвы сточил о гранит.
Слушал с ложа долин и c пологих вершин,
Как над пустошью ветер свистит.
А в небе летали вопящие стаи,
Из гротов глухим голосам
Над берегом вторя. В бушующем море
Клубился туман по волнам.
Увидел сквозь мглу - там ещё на плаву,
Качался на водах мой чёлн.
Уселся, печален: он тотчас отчалил,
Скользя среди вздыбленных волн
И больших кораблей в свете дивных огней,
Мимо мёртвых остовов судов,
К лону бухты ночной, что безмолвной совой
Замерла у родных берегов.
Дома на затворах, свистало в зазорах
И дождь барабанил косой…
Припал я к порогу, швырнув на дорогу
Заморские камни с листвой,
Ракушку – вослед: в ней дыхания нет,
Зов моря истаял, звеня.
Брожу, как слепой, говоря сам с собой,
Молчат те, кто знали меня.”
Мотив мимолётного прикосновения чуда, рефреном звучащий в “Безумце”, был присущ Толкину, начиная с самых ранних проб пера - например, в коротком стихотворении “Шаги гоблинов”, опубликованных в апреле 1915 года, за считанные месяцы до отправки в тренировочный лагерь, а затем на поля сражений Первой Мировой. Мотив этот надолго сделался центровым в творчестве Толкина, довольно много говоря о мировосприятии молодого человека. В “Безумце” он пока ещё с осторожностью предлагает читателю заглянуть за окоём - и совершить путешествие в страну Фантазию, в облике которой очень смутно, но угадываются очертания погружённой в мифологические перипетии Арды “Сильмариллиона”.
Очевидно, в конце 1950-х или в начале 1960-х годов Толкин вернулся к “Безумцу”, существенно его переработав и расширив в два раза: так 60 строк “Безумца” превратились в 122 строки “Морского Колокола”. Именно в таком виде стихотворение, как уже указывалось выше, увидело свет в составе сборника “Приключения Тома Бомбадила и другие стихи из Алой книги”.
THE SEA-BELL
I walked by the sea, and there came to me,
as a star-beam on the wet sand,
a white shell like a sea-bell;
trembling it lay in my wet hand.
In my fingers shaken I heard waken
a ding within, by a harbour bar
a buoy swinging, a call ringing
over endless seas, faint now and far.
Then I saw a boat silently float
on the night-tide, empty and grey.
'It is later than late! Why do we wait?'
I leapt in and cried: 'Bear me away!'
It bore me away, wetted with spray,
wrapped in a mist, wound in a sleep,
to a forgotten strand in a strange land.
In the twilight beyond the deep
I heard a sea-bell swing in the swell,
dinging, dinging, and the breakers roar
on the hidden teeth of a perilous reef;
and at last I came to a long shore.
White it glimmered, and the sea simmered
with star-mirrors in a silver net;
cliffs of stone pale as ruel-bone
in the moon-foam were gleaming wet.
Glittering sand slid through my hand,
dust of pearl and jewel-grist,
trumpets of opal, roses of coral,
flutes of green and amethyst.
But under cliff-eaves there were glooming caves,
weed-curtained, dark and grey;
a cold air stirred in my hair,
and the light waned, as I hurried away.
Down from a hill ran a green rill;
its water I drank to my heart's ease.
Up its fountain-stair to a country fair
of ever-eve I came, far from the seas,
climbing into meadows of fluttering shadows:
flowers lay there like fallen stars,
and on a blue pool, glassy and cool,
like floating moons the nenuphars.
Alders were sleeping, and willows weeping
by a slow river of rippling weeds;
gladdon-swords guarded the fords,
and green spears, and arrow-reeds.
There was echo of song all the evening long
down in the valley; many a thing
running to and fro: hares white as snow,
voles out of holes; moths on the wing
with lantern-eyes; in quiet surprise
brocks were staring out of dark doors.
I heard dancing there, music in the air,
feet going quick on the green floors.
But whenever I came it was ever the same:
the feet fled, and all was still;
never a greeting, only the fleeting
pipes, voices, horns on the hill.
Of river-leaves and the rush-sheaves
I made me a mantle of jewel-green,
a tall wand to hold, and a flag of gold;
my eyes shone like the star-sheen.
With flowers crowned I stood on a mound,
and shrill as a call at cock-crow
proudly I cried: 'Why do you hide?
Why do none speak, wherever I go?
Here now I stand, king of this land,
with gladdon-sword and reed-mace.
Answer my call! Come forth all'
Speak to me words! Show me a face!'
Black came a cloud as a night-shroud.
Like a dark mole groping I went,
to the ground falling, on my hands crawling
with eyes blind and my back bent.
I crept to a wood: silent it stood
in its dead leaves, bare were its boughs.
There must I sit, wandering in wit,
while owls snored in their hollow house.
For a year and a day there must I stay:
beetles were tapping in the rotten trees,
spiders were weaving, in the mould heaving
puffballs loomed about my knees.
At last there came light in my long night,
and I saw my hair hanging grey.
'Bent though I be, I must find the sea!
I have lost myself, and I know not the way,
but let me be gone!' Then I stumbled on;
like a hunting bat shadow was over me;
in my ears dinned a withering wind,
and with ragged briars I tried to cover me.
My hands were torn and my knees worn,
and years were heavy upon my back,
when the rain in my face took a salt taste,
and I smelled the smell of sea-wrack.
Birds came sailing, mewing, wailing;
I heard voices in cold caves,
seals barking, and rocks snarling,
and in spout-holes the gulping of waves.
Winter came fast; into a mist I passed,
to land's end my years I bore;
snow was in the air, ice in my hair,
darkness was lying on the last shore.
There still afloat waited the boat,
in the tide lifting, its prow tossing.
Weary I lay, as it bore me away,
the waves climbing, the seas crossing,
passing old hulls clustered with gulls
and great ships laden with light,
coming to haven, dark as a raven,
silent as snow, deep in the night.
Houses were shuttered, wind round them muttered,
roads were empty. I sat by a door,
and where drizzling rain poured down a drain
I cast away all that I bore:
in my clutching hand some grains of sand,
and a sea-shell silent and dead.
Never will my ear that bell hear,
never my feet that shore tread
Never again, as in sad lane,
in blind alley and in long street
ragged I walk. To myself I talk;
for still they speak not, men that I meet.
МОРСКОЙ КОЛОКОЛ
Гуляя у моря, сквозь волны прибоя
Увидел я проблеск звезды:
Бела, как голубка, морская скорлупка
Блестела в руках от воды.
Касание вдруг родило в ней звук:
Поднялся он над маяком,
На буе качался, и всё удалялся,
Звеня на просторе морском.
Приметил я чёлн на буграх серых волн,
Что звал за ночной окоём.
«Уж время настало, и ждать не пристало!»
Я сел и воскликнул: «Плывём!»
Я позволил челну через брызг пелену
Заскользить, как во сне, на волнах
К стране позабытой, на берег, укрытый
Безмолвною бездной впотьмах.
И колокол мерно в неистовстве пенном
Качался, печально звеня.
Прошёл я сокрытые хищные рифы,
Вдали показалась земля!
Здесь море вскипело и неводом серым
Ловило светила со дна.
И мертвенно белым там скалы, как мелом,
Раскрасила пеной луна.
В ладонях искрился, меж пальцев струился
Песок серебристой пыльцой.
Рожок из опала, цветы из коралла,
Блистал аметистом гобой.
Но под скальной стрехой увидал я пустой,
Темнеющий, страшный провал.
И жуткая стужа волос моих тут же
Коснулась - я в страхе бежал.
Где весело тёк с холма ручеёк,
Напился я, жаждой томим.
По скользким ступеням в края вечной тени
Взошёл над простором морским.
Средь горных лугов лёг вечерний покров,
Цветы точно звёзды блестели.
В прозрачном пруду там кувшинки в цвету
Все золотом лунным горели.
Ольха задремала, сквозь сон не слыхала,
Рыдания ив у ручья.
Средь цепкой травы караулил броды
Там ирис с тростиной копья.
А песня звучала и эхом летала
Весь вечер в долине реки.
Зайчата играли, мышат к себе звали;
Зевали в норах барсуки,
Быстрее вылазя, спешили на праздник,
К кружащим средь крон мотылькам.
И слышались мне всегда в стороне
Весёлая пляска да гам.
Но где б я ни искал - никого не встречал,
Лишь стоял посреди тишины.
А рожок и труба, да шальная гульба
Снова были поодаль слышны.
Камыша я нарвал и кувшинок собрал,
Выткал мантии пёстрый узор.
Ветка – жезл в руках, и сиял златом флаг,
Звёздным светом исполнен был взор.
В короне цветочной я встал в час урочный,
И гордо с кургана воззвал:
«Зачем вы таитесь, меня сторонитесь,
Хоть где бы я вас ни искал?
Здесь ныне стою, ибо в землю свою
Возвратился я править навек –
Коронован венком и с ирисным мечом.
Отзовитесь, придите ко мне!».
Закончил едва - непроглядная мгла
Как саван раскинулась чёрный.
Пригнувшись к земле, уползал я во тьме,
Напуганный и ослеплённый.
Дубрава мертва – облетела листва:
Ни звука на голых ветвях.
Кутерьма в голове – ухал филин в дупле,
Я сидел на корявых корнях.
Год и день так сидел и бездумно глядел,
Как в стволах суетились жуки,
Как сквозь плесени клеть, да паучую сеть
Проросли у ног дождевики.
Но вот ночь отступила – и утро яснило,
Озарив седину в волосах.
«Хоть согбён я стою, но надежду свою
Отыщу на морских берегах!
Пусть не знаю пути, но позвольте идти!».
Я побрёл, как усталый старик.
И крыланом над мной реял сумрак густой,
Слух терзал ветра жалобный крик.
Шиповник – что щит, ото зла защитит:
Ветку сжал измождённой рукой.
За плечами года. Но вода на губах:
Дождь принёс ко мне запах морской!
Там чаек летали вопящие стаи,
Неслись голоса из пещер,
Скал серых бурчанье, тюленей урчанье,
И чавканье волн среди шхер.
У края земли там все годы мои
Взяла без остатка зима;
Снег застил глаза, лёд застыл в волосах,
А берег окутала тьма.
Увидел сквозь мглу - там ещё на плаву,
Качался на водах мой чёлн.
Уселся, печален: он тотчас отчалил,
Скользя среди вздыбленных волн,
Мимо ярких огней на бортах кораблей
И разбитых остовов судов,
К лону бухты ночной, что, укрытая тьмой,
Замерла у родных берегов.
Дома на затворах, свистало в зазорах,
Среди опустевших дорог…
Здесь дождь моросил – больше не было сил,
Упал я на чей-то порог.
И нитью лучистою в слякоть струистую
Утёк из ладони песок.
Ракушка – вослед: дыханья в ней нет,
И колокол моря умолк.
На берег далёкий не сыщешь дороги –
У моря брожу с того дня,
Под ноги смотрю, сам с собой говорю:
Молчат все, кто знали меня.
Знакомясь со стихотворением, трудно отделаться от чувства узнавания. В самом деле, содержащиеся в нём аллюзии на другие произведения Толкина заметны невооружённым глазом. Достаточно сказать, что “Морской Колокол” имеет второе название - “Сон Фродо”. Обращение к контексту “Властелина Колец” даёт дополнительный ключ к пониманию “Морского Колокола” и к раскрытию трагического психологизма лирического героя, обнаруживающего общие черты с образом увядающего Хранителя Кольца, мысли которого устремлены на Заокраинный Запад.
Обращает на себя также внимание мотив возвращения законного короля, сразу оживляющий в памяти заключительную третью часть трилогии, а также почти дословное воспроизведение сюжета из 8-й главы “Хоббита”, когда Бильбо и дворфы тщетно искали в лесу пирующих эльфов. Помимо того, в “Морском Колоколе” явно обозначена смена времён года, соответствующая увяданию молодости и стремительному старению рассказчика - чего не было в “Безумце”. Наконец, нельзя не заметить, что Толкин значительно разнообразил свою художественную палитру.
Удивительно, что сам Толкин отзывался о “Морском Колоколе” как о “самом слабом из стихотворений, которое я на самом деле не хотел бы включать в книгу, по крайней мере, не вместе с остальными”. Такого рода самокритика не вполне понятна и не может быть объяснена даже болезненным перфекционизмом Толкина. Скорее всего, он просто вполне отдавал себе отчёт в том, что “Морской Колокол” кардинально отличается по своему настроению от других стихов сборника, стоя особняком. Оно наполнено щемящим ощущением утраты и трагическим переживанием собственной чуждости в обоих мирах - как в знакомом, так и в “заморском”. Эти чувства были знакомы и понятным самому Толкину, чьё неприятие окружающей действительности с годами только усиливалось. И даже Легендариум был, видимо, слабым утешением - ведь “на берег далёкий не сыщешь дороги...”
Автор статьи - Nimbasanar. Публикация статьи на Дзене одобрена автором. Оригинальный материал - здесь.
Вступайте в группу ВКонтакте - самый масштабный информационный ресурс о мифологии Толкина в СНГ!