И по сей день об этой императрице есть много мнений. Что уж говорить про послереволюционные годы? Мемуары Юлии Ден и Анны Вырубовой, лучших подруг императрицы Александры Фёдоровны, раскрывают образ женщины, всем сердцем страдавшей не только за свою семью, но и за страну.
Юлия Ден:
Среди густой зелени неторопливым шагом выступала высокая, стройная женщина. Это была Императрица! Сердце у меня забилось, я с восхищением смотрела на нее. Я даже не представляла себе, что она настолько прекрасна. Никогда не забуду её красоту, открывшуюся мне в то июльское утро, хотя гораздо глубже в мою память врезался образ Государыни, вынесшей множество невзгод и страданий, - трогательный и святой образ.
Государыня была в белом. Шляпка драпирована белой вуалеткой. Нежное белое лицо, но, когда она волновалась, щеки её покрывались бледно-розовым румянцем. Рыжевато-золотистые волосы, синие глаза, наполненные печалью. Гибкий, тонкий, как тростинка, стан. Помню великолепные жемчуга. При каждом движении головы в бриллиантах её серег вспыхивали разноцветные огни.
Государыня протянула бабушке и мне свою руку, и мы ее поцеловали. С милой улыбкой, глядя на нас с такой лаской, Императрица проронила:
— Садитесь, прошу вас.
Я вернулась в Петроград сама не своя от счастья. То не было тщеславной радостью человека, принятого Императрицей. Счастье мое было совсем иного рода. Я почувствовала душой, что обрела друга, человека, которого смогу полюбить и который, я смела надеяться, сможет полюбить меня!
Ее Величество была всегда очень мила и с моим сыном. В детях она души не чаяла и часто приходила ко мне в дом, чтобы понянчить младенца и насвистеть ему мелодию. Это её развлекало.
Государыня уверяла меня, что ребёнок узнает её свист и всегда открывает глазки, заслышав его. Помню, её Величество нанесла мне неожиданный визит.
— Я пришла, чтобы взглянуть на малыша, - проговорила она. — Позвольте, я схожу в детскую и принесу его.
Следом за Государыней я поднялась наверх. Она вынула малыша из кроватки и принесла в гостиную. Сев прямо на ковер, она около часа играла с ребёнком.
И вот теперь я должна рассказать о подлинной Царице, Императрице, чья истинная сущность известна лишь немногим, — Царице, которая была самой оболганной и несчастной из людей. Я верю всем сердцем, что Время — лучший из всех историков — все расставит по местам и прольет свет на то, что было покрыто мраком.
Для такой натуры, какой была наделена Императрица, подобного рода испытания ниспосланы свыше. И ей оставалось одно - переносить эти испытания.
Пособница немцев, любовница Распутина! Неужели такой эпитафии заслужила эта Женщина — Друг, которого я знала, Императрица, которую я почитала как её подданная? Я прекрасно понимаю, что излишняя горячность может только повредить памяти Государыни, но тем не менее я не могу удержаться от того, чтобы не написать о Ее Величестве - такой, какой я видела её в домашней обстановке, какой она запечатлелась в наших сердцах.
Государя она полюбила на всю жизнь. Она сама призналась мне, что он был первой ее любовью, но чем больше становилась её любовь, тем сильней становился страх, что она может оказаться недостойной своего возлюбленного. Выйдя замуж, она всецело отдала себя России и сочла, что ее священный долг — заботиться о благе России.
— После помолвки, Лили, я показала бабушке некоторые драгоценности, которые подарил мне Государь. Как вы полагаете, что она при этом сказала?
— Представления не имею, Ваше Величество.
— Ну так вот... Она посмотрела на мои бриллианты и произнесла: «Смотри, Алике, не возгордись чересчур!».
Меня иногда удивляло, почему она предпочитает друзей попроще, а не из более привилегированных кругов. Однажды я набралась смелости и задала ей такой вопрос. Она мне призналась, что болезненно застенчива и незнакомые лица чуть ли не пугают ее.
— Меня не заботит, богато то или иное лицо или же бедно. Для меня друг, кем бы он ни был, всегда остается другом.
В Государыне было очень развито материнское чувство; она особенно была счастлива, когда могла о ком-то заботиться. Если какое-то лицо завоевывало её привязанность и доверие, то она начинала проявлять интерес к малейшим деталям его жизни.
Платья у Ее Величества были совсем простого покроя. Она любила носить блузки с юбкой, обожала платья, надеваемые к чаю. Утонченностью своих вкусов в одежде она напоминала Английскую Королеву Марию. Она обычно носила замшевые золотистого или белого цвета туфельки. Атласные туфли она никогда не надевала.
Ее Величество обвиняли в пристрастии к драгоценностям. Ничего подобного я за ней не замечала. Правда, у неё было множество чудных самоцветов, но её положение Императрицы Всероссийской давало ей право владеть ими. Перстни и браслеты она действительно любила и всегда носила перстень с крупной жемчужиной, а также крест, усыпанный драгоценными камнями.
Гостиная Ее Величества, известная как «Лиловый будуар Императрицы», представляла собой чудную комнату, где можно было наблюдать пристрастие её хозяйки ко всем оттенкам лилового цвета. Весной и в зимнее время воздух в ней был пронизан ароматом сирени и ландышей, которые целыми корзинами ежедневно присылали во дворец с Ривьеры. Стены были украшены великолепными картинами. Над кушеткой висел портрет принцессы Алисы, Великой герцогини Гессен-Дармштадтской, матери Ее Величества. Мебель лиловая с белым, множество уютных уголков. На большом столе множество семейных фотографий, на самом почетном месте — фотография Королевы Виктории.
О ней можно сказать, что она была в большей степени матерью, чем сама мать, в большей степени русской, чем сами русские. Любила она Англию и Россию. Я заявляю совершенно определенно, что любви к Германии, как к своей родине, она не испытывала. Ей дорог был Дармштадт, поскольку в её глазах это был её домашний очаг, но никакой привязанности к другим областям Германии у Ее Величества не было.
Мы с мужем как-то обедали вместе с Императорской Семьей, и после обеда Его Величество предложил нам подняться вместе с ним в спальню Цесаревича, поскольку Государыня имела обыкновение приходить к сыну, чтобы пожелать ему спокойной ночи. Было трогательно наблюдать ребёнка и его мать, слушать его немудреные молитвы, но когда Императрица поднялась, чтобы уйти, внезапно мы оказались в темноте: наследник выключил электрическую лампу, висевшую у него над постелью.
— Зачем ты это сделал? — спросила Ее Величество.
— Ах, мамочка, мне только тогда светло, когда ты со мной. А когда ты уходишь, для меня наступает темнота.
Она знала и читала все, что говорили и писали о ней, однако, несмотря на то что авторы анонимных писем пытались очернить ее, а журналисты обливали ее грязью, ничто не прилипало к ее чистой душе.
— Почему людям непременно необходимо перемывать мне кости? — вырвалось у неё однажды. —Почему они не оставят меня в покое? С какой стати они утверждают, будто я симпатизирую немцам? Двадцать лет я прожила в Германии и двадцать лет в России. Все мои интересы, будущее моего сына связаны с Россией. Следовательно, разве я могу быть кем-то другим, а не русской?
Я видела, как она бледнеет, как глаза ее наполняются слезами, когда что-то особенно подлое привлекало ее внимание. Однако Ее Величество умела видеть сияние звезд над грязью улицы.
Ее Величество была большой любительницей писать письма. Писала она повсюду, где ей только заблагорассудится. Бюро ее стояло в комнате рядом со спальней, но я часто видела, как она пишет прямо на коленях, подложив под листок блокнот. Причем неизменно использовала вечное перо.
Мы решили сжечь все письма, чтобы не оставить злоумышленникам компромат. Отправились в красную гостиную, где в камине горел жаркий огонь, и начали свой труд.
На столе стоял большой дубовый сундук. В нем хранились все письма, написанные Государем Императрице во время их помолвки и супружеской жизни. Я не смела смотреть, как она разглядывает письма, которые так много значили для неё. Мне кажется, что некоторые она перечитывала. Я слышала сдавленные рыдания и стоны, какие вырываются из груди, когда болит душа. Многие из писем были получены ею еще до того, как она стала женой и матерью. Это были любовные письма от мужчины, который любил её беззаветно и преданно и по-прежнему любит той любовью, которой он пылал в юности, ушедшей навсегда. Разве мог хоть один из них представить себе, что письма эти оросятся горючими слезами?
Государыня поднялась с кресла и, плача, одно за другим бросала письма в огонь. Какое-то мгновение бумага алела, словно пытаясь оставить свой пламенный след в душе, затем блекла и превращалась в кучку белого пепла... Увы, тебе, Юность! Увы, тебе, Любовь!
Добро, которое она творила, не только ушло с нею в могилу, но не было отмечено и при её жизни. Невольная её вина состояла в том, что она не отдавала себе отчета, что в глазах своих подданных она должна сверкать и служить украшением, а не приносить пользу в обыденном смысле этого слова. Возможно, Государыня не сумела понять склад ума русского крестьянина.
Будучи беспристрастным наблюдателем, я склонна думать, что именно так оно и было. Когда она надела платье общины Красного Креста — символа всемирного Братства Милосердия, простой солдат увидел в эмблеме Красного Креста лишь признак утраченного ею достоинства Императрицы Всероссийской. Он испытывал потрясение и смущение, когда она перевязывала его раны и выполняла чуть ли не черную работу. Ему никогда не приходило в голову, что Императрица — женщина, он видел в ней лишь образ — ослепительный, недоступный образ монархини.
Дверь открылась. Появилась Государыня. Лицо искажено страданием, в глазах слезы. Она не шла, а скорее спотыкалась. Я бросилась к ней, чтобы поддержать Государыню и проводить к письменному столу, расположенному в простенке между окнами. Она навалилась на стол и, взяв меня за руки, с мукой в голосе сказала:
— Отрекся!
Нужно было спешно уезжать. Как мне представляется, большинство людей, оказавшихся в положении Императрицы, стали бы упаковывать свои драгоценности. Но драгоценности всегда были для Государыни второстепенной деталью. Главные ее сокровища относились к области чувств и воспоминаний. Наблюдая за тем, как она собирает любимые книги и фотографии, я подумала, что и в эту минуту, как и всегда, Государыня прежде всего оставалась женщиной, а уже потом Императрицей. И мысль о том, что ей придется оставить этот дом, с которым у неё связано столько счастливых минут, должно быть, была для неё мучительна.
Меня охватило невыразимое омерзение при мысли о тех бедах и несправедливостях, которые причинила ей та страна, в которой я родилась.
— Терпеть не могу Россию! - вырвалось у меня. — Ненавижу ее.
— Не смейте говорить этого, Лили, -— проговорила Государыня. — Вы причиняете мне боль... Если вы меня любите, не говорите никогда, что вы ненавидите Россию. Не надо осуждать людей. Они не ведают, что творят.
Я повернулась к Государыне. Громадным усилием воли она заставила себя ободряюще улыбнуться мне. Затем голосом, в каждом звуке которого жили горячая любовь и искреннее религиозное чувство, произнесла:
— Лили, страдая, мы очищаемся для Небес. Прощание это не имеет значения. Мы встретимся в ином мире.
Как трогательны и чувстенны эти строки... Через страницы этих воспоминаний из забвения выходит совсем другая женщина — императрица, мать, потерявшая все, что у неё было, кроме семьи, а значит — остальное не имеет значения...
Анна Вырубова:
Первое мое впечатление об Императрице Александре Феодоровне относится к началу царствования, когда она была в расцвете молодости и красоты: высокая, стройная, с царственной осанкой, золотистыми волосами и огромными, грустными глазами — она выглядела настоящей царицей.
Возвращаясь с докладом от юной Государыни, мой отец делился с нами своими впечатлениями. На первом докладе он уронил бумаги со стола, Государыня, быстро нагнувшись, подала их сильно смутившемуся отцу. Необычайная застенчивость Императрицы его поражала. «Но, — говорил он, — ум у неё мужской».
Прежде же всего она была матерью: держа на руках шестимесячную великую княжну Ольгу Николаевну, Государыня обсуждала с моим отцом серьезные вопросы своего нового учреждения.
Одной рукой качая колыбель с новорожденной великой княжной Татьяной Николаевной, она другой подписывала деловые бумаги.
Мне бы хотелось нарисовать портрет Государыни Императрицы Александры Феодоровны, — такой, какой она была в эти светлые дни, пока горе и испытания не постигли нашу дорогую родину. Высокая, с золотистыми густыми волосами, доходившими до колен, она, как девочка, постоянно краснела от застенчивости; глаза её, огромные и глубокие, оживлялись при разговоре и смеялись. Дома ей дали прозвище «солнышко» — Санни», — имя, которым всегда называл её Государь.
С первых дней нашего знакомства я всей душой привязалась к Государыне: любовь и привязанность к ней остались на всю мою жизнь.
Она страдала и была больна, а о ней говорили, что она холодная, гордая и неприветливая: таковой она осталась в глазах придворных и петербургского света даже тогда, когда все узнали о её горе.
#императрица александра федоровна #императорская семья #династия романовых #императрица #романовы в воспоминаниях #романовы #история россии