Алёшка сунул вожжи в руки Дуне, взлетел птицей, как взлетал раньше в седло Розки - кобылы, которую они вели из района на привязи, натянул повода, показывая лошади кто тут хозяин. Розка была дурноватой лошадью, на всех хотела плевать, слушалась только Алешку и то через раз. Особо она беленела при виде незнакомых, скалилась, как волк, прядала ушами, храпела, всеми способами показывала свое недовольсто, могла и лягнуть. А уж укушенных полоумной скотиной было навалом, другую бы давно отправили к лошадиным богам, но Розку терпели. Более выносливой кобылы не было на селе, она могла переть битком набитые телеги и в зной и в мороз, не знала усталости, ничем никогда не болела, мало жрала и исправно производила отличных жеребят с подобным же характером. В район её водили к кузнецу, свои на селе перевелись давно, и теперь она прихрамывала и пребывала в отвратительном настроении, нервно дергала мышцами под гладкой атласной кожей, храпела и сверкала по сторонам узкими злыми глазками.
-Алеша, вон дорога в объезд.Может ну их, кто знает кто там.
Авдотья сказала это зря, в жизни такого не было, чтобы Алешку напугало что-нибудь, он закусил удила, отцепил Розку и, саданув её в бок, обогнал телегу, помчался по тропинке, и уже через пару минут поравнялся с машиной. Высокий, но худой, как глиста, узкоплечий милиционер в небрежно накинутом на одно плечо кителе, демонстративно перегородил дорогу, и Алёшка еле заставил Розку остановиться и повернул её морду прочь. Милиционер махнул рукой, заставляя Алешку спешиться, важно подошёл, оглядел его с головы до ног, чуть прищурясь.
-Куда кобылу гонишь? Чья лошадь?
Алешка покопался по карманам, хотел показать бумажонку, выданную председателем, но не успел. Парень потянул Розку за повод, дурная кобыла мотнула головой и отхватила бы хлыщу пол руки, если бы Алёшка с силой не толкнул милиционера вперёд. Тот упал, попав точно в здоровеную лужу у дороги, извергнул визгливо такую тираду, что даже Розка попятилась назад. . И картина, которая нарисовалась в этот момент - застывшая Авдотья в телеге, обалдевший Алешка, озверевшая кобыла и лежавший в луже милиционер, была бы страшной, если бы не звливистый женский хохот из машины, разом разрядивший обстановку. Алешка вышел из своего транса, глянул в сторону машины и почувствовал, как мурашки побежали вдоль позвоночника. В машине хохотала Варька. Вернее, не очень молодая женщина, в туго повязанном сером платке, с серыми впалыми щеками, и только по озорно блестящим ярким глазам и этому звонкому заливистому смеху Алёшка узнал её, свое проклятье.
Милиционер уже встал, продолжая материться пошёл к машине, обернулся, зло выплюнул.
-Скажу председателю, чтоб пристрелил доходягу эту. Тварь! А ты скажи спасибо, что при исполнении, бывшую заключенную к месту жительства доставляю. А то б поговорили с тобой…
…
-Смотри, Алеша, два года её не было, вроде пропала, растворилась она, всем ведь лучше стало. Зачем вернулась, как она жить здесь собирается? Душегубка.
Авдотья зло терла сковороду, острые локти мелькали, как будто пытались пронзить пространство, некрасивые лопатки ходили ходуном. Она очень изменилась за эти два года, постарела, ещё похудела, стала нервной, часто раздражалась. Она как будто из всех сил держала свое счастье, вцепившись в него, как кошка когтями, но счастье ускользало, таяло. И все вроде ничего, по хорошему, по доброму, дом полная чаша, а вот счастье…
Не было его… пустой был их дом, молчаливый. Холодный.
-Дуня. Ты же знаешь, её оправдали, пересмотрели дело. Не виновата она была в его смерти. Зачем ты это говоришь?
Авдотья ещё быстрее задвигала локтями, потом вдруг шваркнула сковородкой об раковину, села на табурет, свесила распаренные красные, похожие на клешни руки. У неё было совершенно беспомощное лицо, как будто она потерялась лесу, бродит между деревьями, ищет дорогу и не может найти.
-Знаешь, Алёша...Я ведь детей рожать не смогу, нарушено у меня что-то, доктор сложно назвал мою болезнь, я не поняла. А Варя эта твоя, она счастливая… Там в машине паренёк сидел, так он с тобой одно лицо. Такой… кучерявый… Твой?
Алешка молчал. Он снова попал в тупик. Который уже раз? Пятый? Десятый? Он чувствовал, что несмотря на то, что Варю уже было не узнать, что от той яркой, прекрасной, бешеной ведьмы, от которой у него все заходилось внутри, ничего не осталось, он любил её. И он будет любить эту женщину любой и всегда.
-Дуня. Ты не вороши это сейчас. Оставь, её трогай, пусть все идет своим чередом.
Авдотья сидела молча, не отводила от Алешки взгляд, и глаза у неё были тоскливые, как у брошенной собаки.