1919 года, июля 5-6 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов в г. Екатеринбурге в порядке 443 ст. уст. угол. суд. допрашивал нижепоименованную в качестве свидетельницы, и она показала:
Александра Александровна Теглева, 35 лет, потомственная дворянка Петроградской губернии, живу в настоящее время в г. Тюмени, Тобольской губернии, по Тобольской улице, в доме №4, православная, грамотная, в деле чужая, не судилась.
Я служила при Августейшей Семье 17 лет в должности няни при Детях. Состояла я при всех Детях. Когда я поступила на службу, Ольге Николаевне было 6 лет, Татьяне Николаевне - 4 года, Марии Николаевне - 2 года и Анастасии Николаевне - несколько месяцев, приблизительно, месяца 4.
Мы жили в Царском, когда произошел переворот в Петрограде. Государь (Николай Александрович) находился в Ставке. Я не знаю, кто и каким образом известил Ее Величество о событиях в Петрограде. Мне думается, что Она не придавала серьезного значения этим событиям и не ждала того, что произошло.
Когда около дворца появились солдаты, городовые, охранявшие нас, Государыня говорила нам: - Не беспокойтесь! Это в Петрограде бунт. Это пройдет.
Видимо, Она думала, что это обыкновенные беспорядки. Я не могу Вам вообще рассказать в подробностях о событиях, которые происходили во дворце до прибытия Государя из Ставки, так как мы всецело были поглощены одним: болезнью Детей. Все Дети тогда болели корью, а у Анастасии Николаевны и Марии Николаевны тогда было еще воспаление легких. Я не могу Вам также сказать, каким образом узнала Императрица об отречении Государя.
Мне помнится, что до обнародования еще Манифеста слухи об этом были во дворце. Слухи были неопределенные. Но, конечно, они создавали тревогу. Потом был объявлен манифест Государя, где Он отрекался за Себя и за Сына. Государыня этого, видимо, не ожидала. Весьма выдержанная, страшно собой владевшая, Она плакала.
Однако Она и тогда не впадала в отчаяние. Она говорила Елизавете Николаевне Эрсберг, когда та плакала по поводу отречения Государя, что "Народ одумается и будет просить на царство Алексея Николаевича". Потом приехал генерал Корнилов и объявил Ее Величеству об аресте Ее и всех остальных, кто останется при Ее Величестве. Государыня объявила об этом нам сама. Она была взволнована арестом Ее, но Она не впадала в отчаяние, держала Себя в руках, хотя и плакала временами, и не теряла, видимо, надежды на лучшее. Сообщая нам об аресте, Она сообщила только о самом факте. Никаких враждебных ноток лично к генералу Корнилову я у Нее не заметила.
Потом приехал Государь (9 (22) марта 1917 г.). Он виделся сначала с Императрицей в Ее комнатах внизу дворца. После этого Он прошел к Детям. Здесь я тогда впервые и увидела Государя после отречения. Меня поразило Его спокойствие. Но Анна Степановна Демидова, когда я высказала ей это свое удивление, мне ответила, что это не так. Она сказала, что сцена Их встречи была потрясающая: Ее Величество плакала, Государь был очень потрясен, когда происходило это Их свидание.
После посещения дворца Корниловым мы были действительно арестованы. Дворец был оцеплен солдатами. Мы могли выходить только в парк. Августейшая Семья могла выходить в парк только в определенные часы, и гулять можно было не по всему парку, а только в определенных местах его. По пятам Семьи следовал офицер и солдат. Если Семья работала в парке, стража стояла недалеко. Все корреспонденция, которая получалась и которая отправлялась, проходила через цензуру коменданта.
Во всем остальном наша жизнь после переворота текла так же, как и раньше.
Первым комендантом дворца был Коцебу, потом Коровиченко, потом Кобылинский, он же и начальник гарнизона. Коцебу был недолго, и я про него ничего не могу сказать. Коровиченко Они не любили. Он был невоспитанный и не умел себя держать. Мне кажется, что он был грубоватый. Спросите Волкова, камердинера Ее Величества. Он Вам расскажет, как невоспитанно однажды он приветствовал Государыню.
Просто он, должно быть, не бывал в высоком обществе и не умел себя держать. Кобылинский хорошо, душевно относился к Августейшей Семье, и Они к нему относились также хорошо. Но ему, конечно, было трудно: солдаты тогда были распущены, и ему, вероятно, приходилось тяжело с ними. Иногда приходилось слышать, что он, вероятно, выходя из себя "кричал" на солдат.
Я была невольной свидетельницей первого прибытия к нам Керенского и его первого приема Государем. Он был принят тогда Их Величествами в классной комнате в присутствии Алексея Николаевича, Ольги Николаевны и Татьяны Николаевны. Я как раз застряла тогда в ванной, и мне нельзя было пройти в первое время.
Я видела лицо Керенского, когда он один шел к Их Величествам, препротивное лицо, бледно-зеленое, надменное. Голос искусственный, металлический. Государь ему сказал первый: - Вот моя Семья. Вот Мой Сын и две старшие Дочери. Остальные больны, в постели. Если Вы хотите, Их можно видеть. Керенский ответил: - Нет, нет. Я не хочу беспокоить.
До меня донеслась сказанная дальше им фраза: "Английская Королева справляется о здоровье бывшей Государыни". Дальнейшего разговора я не слышала, так как я удалилась. Я видела лицо Керенского, когда он уходил, важности нет, сконфуженный, красный; он шел и вытирал пот с лица. Целью его первой поездки к нам было, между прочим, назначение комендантом Коровиченко.
Он приезжал потом. Дети высказывали мне Их общее впечатление о приездах Керенского. Они говорили, что Керенский изменился в обращении с Ними. Он стал относиться к Ним гораздо мягче, чем в первый раз, проще. Он справлялся у Них, не терпят ли Они каких притеснений, оскорблений от солдат, высказывая готовность все это устранить.
Конечно, Августейшая Семья не могла не испытывать чувства горечи и в этот период Ее заключения (Царскосельский). Многие изменили Им: командир сводного полка Рессин, граф Апраксин ушел от Них, убежал начальник конвоя граф Граббе. Забыл Их близкий Государю человек свитный генерал Нарышкин, ни разу Их не навестивший в Царском.
Бывали случаи проявления хулиганства со стороны солдат и даже некоторых офицеров. Я знаю, что однажды один или два офицера отказались как-то подать руку Государю, не приняли Его руки, когда Он протянул им Свою руку. Об этом мне передавали с чувством глубокого возмущения Дети.
Солдаты из любопытства окружали Семью, когда Она во время прогулок работала. А однажды, когда Ее Величество сидела в парке на скамейке, к Ней подсел какой-то солдат, развалился непринужденно, закурил и повел с Ее Величеством разговор. Никак не называя Ее Величества, он стал Ей предлагать разные вопросы. Я своими глазами видела эту сцену.
Государыня занималась рукоделием в это время. Она улыбалась и отвечала на вопросы солдата. Такая “беседа” продолжалась довольно долго, Государыня потом говорила по этому поводу, смеясь, что Она не желает, чтобы подобные разговоры повторялись часто.
Однажды Государь обратился к какому-то солдату: - Здорово, стрелок. Стрелок ответил Его Величеству: - Я не стрелок, а товарищ. Детям позволено было кататься на пароме. Солдаты тоже катались на этом пароме, зная, кому он принадлежит.
Я думаю, что Им тяжело было читать всю бессмысленную нелепицу, которой тогда полны были все русские газеты про Них. Однажды Государыня сказала мне по этому поводу: "Знаете, такие ужасы, такие гадости пишут. Мне бы не хотелось, чтобы это читали Дети".
Я забыла сказать, что тогда проявил преданность Им офицер сводного Его Величества полка Лазарев. Он сильно тогда убивался и, когда он приходил проститься с Государыней, он сильно плакал.
Больше я ничего не имею Вам показать про Царскосельский период нашего заключения. В общем, жизнь за этот период можно обрисовать так. Жизнь внутри дворца протекала так же, как и до переворота. Государь не показывал вида от перемены положения. Также старалась держаться бодро и Ее Величество. Они были ограничены в передвижении и в праве корреспонденции. Солдаты и офицеры иногда позволяли себе недостойные выходки по Их адресу. Я указывала Вам эти случаи и забыла еще отметить следующее.
Было установлено, что офицеры караула каждый день должны были видеть всю Семью. Это бывало перед завтраком, когда вся Семья выходила к столу. Однажды какой-то караульный офицер увидел в руках у Алексея Николаевича маленькое ружье. Он отобрал его у Алексея Николаевича и очень тем Его огорчил. Но Кобылинский, узнав об этом, отобрал ружье у офицера и по частям перенес его к нам и отдал Алексею Николаевичу.
1-го, кажется, августа мы выехали в Тобольск (1917), уехали в этот день из Царского. Мне говорили Дети, что причиной нашего переезда в Тобольск послужило опасение Правительства за наше благополучие. Правительство опасалось ожидавшихся тогда беспорядков. Я помню, что в день отъезда у Государя был Великий Князь Михаил Александрович. Был в это время и Керенский. Дети мне передавали, что Керенский был "настолько любезен", что отошел в сторону, когда Государь беседовал с Михаилом Александровичем.
Ехали мы с удобствами, в хороших вагонах и без приключений. Только один раз нас где-то остановили и, кажется, не хотели пропускать, но все обошлось благополучно. Поезд не останавливался на больших станциях, а на промежуточных. Семья выходила иногда из вагонов и шла пешком, кроме Императрицы. Поезд следовал медленно за Ними.
- Из приближенных к Августейшей Семье лиц за ними последовали в ссылку: князь Василий Александрович Долгорукий, генерал Илья Леонидович Татищев, графиня Анастасия Гендрикова, гофлектрисса Екатерина Адольфовна Шнейдер, баронесса София Карловна Буксгевден и два гувернера, швейцарский подданный Петр Андреевич Жильяр и англичанин Сидней Иванович Гиббс.
Из всех этих лиц Татищев не был придворным. Он до того бывал только на приемах. Я не могу сказать, почему именно на него пал выбор Государя. Но это был человек, преданный Государю, и, не в пример многим, решивший отдать себя Августейшей Семье, как и два иностранца, Жильяр и Гиббс, свободно имевшие возможность, как иностранные подданные, уехать от Августейшей Семьи, но не пожелавшие сделать этого.
Гиббс же в особенности: он не был допущен к нам во дворец после нашего ареста, но тем не менее он сам приехал в Тобольск впоследствии. Впоследствии также приехала в Тобольск Буксгевден, болевшая во время нашего отъезда. Прибыв в Тобольск (11 (24) августа 1917), мы несколько дней провели на пароходе "Русь", на котором мы приехали, так как губернаторский дом, где мы должны были жить, был не готов. Потом мы перебрались в дом. Императрица с Алексеем Николаевичем и одной из Княжен ехала в экипаже. Все остальные шли пешком.
Вот кто поселился в Тобольске при Августейшей Семье:
- 1) Илья Леонидович Татищев, 2) Василий Александрович Долгорукий, 3) доктор Евгений Сергеевич Боткин, 4) доктор Владимир Николаевич Деревенко, 5) Анастасия Васильевна Гендрикова, 6) София Карловна Буксгевден, 7) Екатерина Адольфовна Шнейдер, 8) Петр Андреевич Жильяр, 9) Сидней Иванович Гиббс, 10) Елизавета Николаевна Эрсберг, 11) Мария Густавовна Тутельберг, 12) Анна Степановна Демидова, 13) воспитательница Гендриковой Викторина Владимировна Николаева, 14) прислуга при Гендриковой Паулина Межанц, 15) прислуга Шнейдер Екатерина Живая и Маша (фамилии не знаю), 16) камердинер Государя Терентий Иванович Чемодуров, 17) его помощник Степан Макаров, 18) камердинер Государыни Алексей Андреевич Волков, 19) лакей при Княжнах Иван Дмитриевич Седнев, 20) человек при Княжнах Михаил Карпов, 21) дядька при Алексее Николаевиче Клементий Григорьевич Нагорный, 22) лакей Жильяра Сергей Иванов, 23) лакей при Татищеве и Долгоруком Тютин, 24) официант Франц Журавский, 25) лакей Алексей Трупп, 26) лакей Григорий Солодухин, 27) буфетчик Дормидонтов, 28) лакей Киселев, 29) лакей Ермолай Гусев, 30) повар Иван Михайлович Харитонов, 31) повар Кокичев, 32) повар Верещагин, 33) поварской ученик-мальчик Леонид Седнев, 34) кухонный служитель Сергей Михайлов, 35) кухонный служитель Франц Пюрковский, 36) кухонный служитель Терехов, 37) писец Кирпичников, 38) парикмахер Дмитриев, 39) заведующий погребом Рожков и 40) я.
Августейшая Семья и почти все из указанных лиц, кроме Долгорукого, Татищева, Боткина, Деревенко, Гендриковой, Шнейдер, Гиббса и Буксгевден, поселились в губернаторском доме. Эти же указанные лица поселились в Корниловском доме, но Буксгевден солдаты потом выселили и она уехала на частную квартиру. Распорядок дня был такой же, как и в Царском.
Утренний чай был в 8 часов 45 минут. Государь с Ольгой Николаевной пили чай в Его кабинете. Государыня - у Себя. Алексей Николаевич и остальные Княжны пили чай в общей столовой. Государь после чая часов до 11 читал обыкновенно у себя в кабинете. Дети после чая занимались: у них были уроки. Государыня занималась у Себя. С 11 до 12 у Детей была "перемена", и они обыкновенно гуляли. В 12 Они опять занимались до часа, когда подавался завтрак.
В 12 часов после перемены Детям подавались бутерброды. К Ним обыкновенно заходил и Государь и закусывал вместе с Ними. После завтрака обыкновенно шли гулять во двор и занимались физическим трудом. Государь пилил и рубил дрова. В этом принимали участие и Княжны. Они сделали на оранжерее площадку, где Они любили сидеть на солнечной стороне. Если не занимались физическим трудом, просто гуляли.
Это было единственное Их развлечение. Больше ничего нельзя было делать Им и нечем развлекаться. В сумерки шли домой. В 5 часов подавался чай. За час до чая Государь иногда преподавал Алексею Николаевичу историю. Чай в 5 часов Они пили своей Семьей в кабинете Его Величества. После чая Государь читал. Государыня шла отдыхать и отдыхала до обеда. Дети садились опять за занятия и занимались до 7, имели уроки, а от 7 до 8 Они готовили уроки. В 8 часов был обед.
Чаще всего Государыня с Алексеем Николаевичем обедали в комнате Ее Величества: Ей тяжело было ходить по лестнице, и поэтому Она чаще всего обедала у Себя. Государь, Княжны и свита обедали в общей столовой. После обеда чаще всего разговаривали, играли в какие-нибудь игры. Алексей Николаевич скоро ложился спать. В 11 часов был чай у Ее Величества в гостиной. После этого расходились спать.
Стол был хороший. Обыкновенно был суп, рыба, жаркое и сладкое. Обед был повторением завтрака. Фрукты подавались, но какие же собственно фрукты? С собой не было привезено ничего, а в Тобольске только и можно было доставать плохие яблоки. Вот это и были фрукты. В общем, жизнь была сносная. Первое время было лучше, чем в Царском, покойнее. Но было скучновато. Сидели узниками и были оторваны от России и даже от города.
Про солдат я могу сказать вот что. Все они разделялись на две партии. Одна партия относилась к Семье хорошо, другая худо. С этими Кобылинскому приходилось плохо. Когда дежурили хорошие солдаты, Государь ходил к ним в их караульное помещение, где помещались дежурные солдаты, разговаривал с ними и играл в шашки. Ходил туда к ним и Алексей Николаевич и Княжны тоже ходили с Государем. Плохие - хулиганничали.
Однажды они вырезали какие-то нехорошие слова на доске качелей, которыми пользовались Княжны. Однажды они перерыли широчайшей канавой ледяную гору, которую собственноручно делала Августейшая Семья при помощи свиты и прислуги. Этим они лишили Ее в сущности единственного развлечения на воздухе. После многолетия, провозглашенного в церкви диаконом Их Величествам, солдаты перестали пускать Их в церковь. Богослужения совершались на дому, причем на богослужении присутствовал представитель от солдат. В конце концов Государь принужден быть снять с себя погоны.
Я бы сказала, что жизнь наша постепенно ухудшалась, она постепенно делалась все хуже и хуже, т. е. солдаты все более и более распускались. Кобылинскому приходилось туго. Он однажды потерял надежду справиться с ними и заявил об этом Государю. Государь просил его остаться, и он остался. Я должен сказать про него, что он явно был на стороне Августейшей Семьи, делал для нее все, что мог, хорошее и всячески боролся с хулиганскими проявлениями солдатского настроения.
Сначала, когда мы приехали в Тобольск, никаких комиссаров при нас не было. А потом, месяца через полтора появился Панкратов и его помощник Никольский. Про Панкратова я должна по совести сказать, что он был человек по душе хороший. Он был социалист и был в ссылке где-то в Сибири. Он был человек добрый и сердечный. К Семье, в особенности к Княжнам и особенно к Марии Николаевне, он относился хорошо. Марию Николаевну он любил больше всех. Государь при встрече разговаривал с ним.
Никольский же был груб и непорядочен. Он был противоположность Панкратову. Панкратов проявлял заботу о Семье, как мог. Никольский держал себя совсем по-другому, и не будь около нас Кобылинского, он бы, пользуясь слабохарактерностью Панкратова, наделал бы нам много плохого. Однажды, например, он, взрослый человек, имел глупость и терпение долго из своей комнаты через окно наблюдать за Алексеем Николаевичем и, увидев, что Он выглянул через забор, поднял целую историю из-за этого. Вот со времени появления их около нас солдаты и стали распускаться. Это происходило оттого, что Панкратов с Никольским "просвещали" их разговорами о политике.
Сначала, когда произошел большевистский переворот в России, на нас это не отражалось. Но потом, уже в начале 1918 года, мы это почувствовали. Пришла из Москвы или из Петрограда от большевистского правительства какая-то бумага, где нам приказывали жить на свои средства. Больше от казны нам денег было решено не давать. Тут режим нашей жизни пришлось менять. Уволено было несколько человек. Пришлось изменить стол. Стало готовиться только два блюда, без сладкого, и не было уже за столом кофе, сливок, масла. Сахар отпускался по карточкам. Потом солдаты переселили всех, живших в Корниловском доме, в дом губернатора и подвергли аресту.
До появления Яковлева никаких комиссаров, кроме Панкратова и Никольского, около нас не было. Их потом те же самые солдаты прогнали. Я слыхала, что приехал какой-то комиссар из Омска, но я не знаю его фамилии, и он у нас в доме ни разу не появлялся.
Первый комиссар, который появился у нас после большевистского переворота, был Яковлев. Его приезда ждали. Об этом говорили солдаты, ездившие зачем-то в Москву до приезда к нам Яковлева. Его появления у нас в первый раз я не видела. Я его видела как-то потом, когда он приходил в детскую, где находился Алексей Николаевич, тогда болевший. Около Алексея Николаевича в то же время находилась и Императрица.
Пришел он в сопровождении какого-то блондина в солдатском платье, не интеллигентного, видимо, человека. Сам Яковлев производил впечатление человека полуинтеллигентного. Он держал себя с Государыней вполне прилично. Когда он вошел к нам, он сказал: - Я извиняюсь. Я еще раз хотел посмотреть, не называя Алексея Николаевича. Молча он посмотрел на Алексея Николаевича и ушел.
Ее Величество Яковлеву подавала руку. Руки Ее Величества он, конечно, не целовал, но все-таки он был приличен с Ней. Этому же другому Она руки не давала. Я не видела свидания Яковлева с Государем и Государыней. Я не знаю, как это происходило. Знаю же о цели прибытия Яковлева от Детей. Они говорили мне, что Яковлев приехал из Москвы с полномочиями от московских большевиков и увозит куда-то Государя, что с Государем решила ехать и Императрица, что с Ними же едет и Мария Николаевна, причем этот вопрос о поездке именно Марии Николаевны был решен самими Детьми.
Дети передавали мне как Их убеждение, что Яковлев увозит Их в Москву. Ни слова тогда не говорилось про Екатеринбург. Были тогда разговоры, что Яковлев недели через три возвращается и перевозит всех остальных Детей. Императрица сильно убивалась в это время. Она плакала. Я не могу Вам определенно и точно ответить на вопросы, что Ее убивало и заставляло страдать, только ли разлука с больным Алексеем Николаевичем или же еще иные какие-либо подозрения и опасения в связи с намерениями увоза Его Величества и, в частности, Государя из Тобольска.
Видно было, что не по себе и Государю. Он сдерживался, но Он был бледен и молчалив.
Яковлев же страшно почему-то торопился и говорил, что не надо брать много вещей, видимо, желая поскорее уехать. Числа Их отъезда я не помню (апрель 1918). Уехали Они рано утром в простых тележках, только одна из тележек была с верхом, в ней поехала Императрица с Марией Николаевной. С Ними же уехали Боткин, Долгорукий, Чемодуров, Демидова и Седнев.
Несколько дней мы не получали известий о Них. Знали только по кратким сообщениям, одно из которых было доставлено одним из кучеров, что Они едут благополучно, что Они проехали Тюмень. Вдруг была получена от кого-то, вероятно, Кобылинским, телеграмма, что Их "задержали" в Екатеринбурге. Это было для всех полной неожиданностью.
Никто этого не ожидал и никто ничего не понимал. Потом стали приходить письма. Были получены письма от Государыни и Марии Николаевны на имя Княжен и мной от Марии Николаевны и Демидовой. Из этих писем можно было понять, что им живется худо. Мария Николаевна писала, что Они спят в одной комнате, что Они все (вместе с прислугой) обедают вместе, что Им Седнев варит только одну кашу и что обед Они получают из "советской" столовой.
Демидова мне писала: "Уложи, пожалуйста, хорошенько аптеку и посоветуйся об этом с Татищевым и Жильяром, потому что у нас некоторые вещи пострадали". Мы поняли тогда, что пострадали у Них некоторые ценные вещи, и решили, что это Императрица дает нам приказание позаботиться о драгоценностях.
Впоследствии мы и поступили с ними таким образом. Мы взяли несколько лифчиков из толстого полотна. Мы положили драгоценности в вату, и эту вату мы покрыли двумя лифчиками, а затем эти лифчики сшили. Таким образом, драгоценности, значит, были зашиты между двумя лифчиками, а сами они были с обеих сторон закрыты ватой. В двух парах лифчиков были зашиты драгоценности Императрицы.
В одном из таких парных лифчиков было весом 41/2 фунта драгоценностей вместе с лифчиками и ватой. В другом было столько же весу. Один надела на себя Татьяна Николаевна, другой - Анастасия Николаевна. Здесь были зашиты бриллианты, изумруды, аметисты. Драгоценности Княжон были таким же образом зашиты в двойной лифчик и его (не знаю, сколько в нем было весу) надела на себя Ольга Николаевна.
Кроме того, Они под блузки на тело надели много жемчугов. Зашили мы драгоценности еще в шляпы всех Княжон между подкладкой и бархатом (шляпы были черные бархатные). Из драгоценностей этого рода я помню большую жемчужную нитку и брошь с большим сапфиром (не помню, кабошон или нет) и бриллиантами. У Княжон были верхние синие костюмы из шевиота. На этих костюмах (летних, в которых Они и поехали) пуговиц не было, а были кушаки и на каждом кушаке по две пуговицы.
Вот эти пуговицы мы отпороли и вместо пуговиц вшили драгоценности, кажется, бриллианты, обернув их сначала ватой, а потом черным шелком. Кроме того, у Княжон были еще серые костюмы из английского трико с черными полосками; это были осенние костюмы, которые Они носили и летом в плохую погоду. Мы отпороли на них пуговицы и также пришили драгоценности, так же обернув их ватой и черным шелком.
Хохряков, а потом Родионов появились у нас в доме незадолго до нашего отъезда. Они, как я понимаю, специально и прибыли к нам, чтобы нас перевозить в Екатеринбург. Комиссаром тогда был Хохряков, а Родионов был начальником отряда, который заменил наших солдат. Это был отряд красноармейцев. Он был, отчасти, из русских красноармейцев, отчасти, из нерусских, но какой именно национальности, я не могу определить и не знаю, латыши это были или мадьяры.
Про Хохрякова я не могу сказать ничего плохого. Он и не играл значительной роли. Заметно было, что главным лицом был не он, а именно Родионов. Это был гад, злобный гад, которому, видимо, доставляло удовольствие мучить нас. Он это делал с удовольствием. Между ним и Яковлевым была такая же разница в обращении с нами и с Детьми, как между небом и землей. Он явился к нам и всех нас "пересчитал", как вещи.
Он держал себя грубо и нагло с Детьми. Он запретил на ночь даже запирать комнаты Княжон, объясняя, что он имеет во всякое время право входить к Ним. Волков что-то сказал ему по этому поводу: девушки, неловко. Он сейчас же помчался и в грубой форме повторил свой приказ Ольге Николаевне. Он тщательно обыскал монахинь, когда они приходили к нам петь при богослужении, и поставил своего красноармейца у престола следить за священником. Когда мы укладывались, и я, убрав кровать, собиралась спать на стуле, он мне сказал: - Это полезно. Вам надо привыкать. Там совсем другой режим, чем здесь. Я сам там его устанавливал.
Этого Родионова узнали Татищев с Гендриковой или Буксгевден. Татищев говорил, что видел его в Берлине. Гендрикова или Буксгевден в Вержболове при поездке за границу.
Из Царского были взяты, кроме платья, обуви и мелких вещей, лишь столовая чайная и умывальная посуда, ковры, походные постели, лампы и некоторые картины. Из обстановки же ничего взято не было, кроме кушетки и коляски для Императрицы и Алексея Николаевича. Обстановка в Тобольске вся была губернаторская.
Я удивляюсь, что они все это "тащили". Они положительно все взяли из обстановки. Хохряков при этом сказал какую-то странную фразу по поводу увоза обстановки: "Это в наших интересах".
У Родионова же с Алексеем Николаевичем вышел спор по этому поводу. Алексей Николаевич сказал ему, что они напрасно берут для Них чужие вещи. Родионов ответил Ему: "А Вы укажите хозяина этих вещей". Алексей Николаевич сказал: "Эти вещи принадлежат губернатору. Вероятно, ими и будет пользоваться новый губернатор, когда он будет". На это Родионов ему ответил: "Ну, это не известно, будет ли еще губернатор, или нет".
В частности, про кровати Их я могу сказать, что у Них у всех эти привезенные в Тобольск походные кровати были одинаковые. Они были никелированные и имели вместо сетки натянутый тик из белых и красных полосок, как часто это бывает на диванах в вагонах, а матрасы на них были обтянуты замшей. У всех у Них было по кровати. Когда Государь, Государыня и Мария Николаевна уезжали, Они взяли с собой три кровати, а потом, когда уезжали Дети с нами, все Их кровати также были взяты.
До Тюмени мы ехали на пароходе, том же самом, на котором мы ехали и в Тобольск. Родионов запретил Княжнам запирать на ночь Их каюты, а Алексея Николаевича с Нагорным он запер снаружи замком. Нагорный устроил ему скандал и ругался: "Какое нахальство! Больной мальчик! Нельзя в уборную выйти!"
Он вообще держал себя смело с Родионовым, и свою будущую судьбу Нагорный предсказал сам себе. Потом, когда мы приехали в Екатеринбург, он мне говорил: "Меня они, наверное, убьют. Вы посмотрите, рожи-то, рожи-то у них какие! У одного Родионова чего стоит! Ну, пусть убивают, а все-таки я им хоть одному-двоим, а наколочу морды сам!"
В Тюмени мы пересели в вагоны. Детей поместили в классный вагон первого класса. С Ними ехали Татищев, Гендрикова, Шнейдер, Деревенко, Буксгевден, Нагорный, Эрсберг. Все остальные ехали в теплушке.
Прибыв ночью в Екатеринбург, мы утром были передвинуты куда-то за город, и Детей увезли. Я только в щель вагона видела, как Татьяна Николаевна сама тащила тяжелый саквояж с подушкой, а рядом с Ней шел солдат, ничего не имея в руках. Из числа нас были увезены в дом Нагорный, маленький Седнев, Трупп и Харитонов. Затем из нас взяли Гендрикову, Шнейдер и Татищева. Нам же Родионов объявил, что мы свободны.
В числе 18 человек, мы (А. А. Теглева и Пьер Жильяр), спустя некоторое время, уехали в Тюмень, откуда и разъехались по разным местам, по большей части, в Тобольск.
Больше, собственно, я ничего не могу рассказать по делу. Я могу удостоверить, что, когда Яковлев увозил Государя с Государыней и Марией Николаевной, их провожало несколько человек наших солдат и два офицера: Матвеев и Набоков. Возвратившись, они рассказали нам всем, что из Тюмени Яковлев повез Их в Екатеринбург, но вернулся, так как получил сведения, что Екатеринбург Их не пропустит. Тогда он повез их в Омск и довез Их до самого Омска. Однако и Омск их не пропускал. Там, в Омске, Яковлев говорил по прямому проводу с Москвой и получил приказание оставить Их в Екатеринбурге, что он и сделал.
Вы спрашиваете меня, как относилось население к Августейшей Семье в Тобольске? Относилось оно хорошо. Когда народ проходил мимо дома, многие кланялись, некоторые крестили дом. Много присылалось разных продуктов Семье. Хорошо относились монахини к Ним. Они мыли прекрасно Их белье, присылали Им кое-какие продукты, варенье.
... Я видела собаку, извлеченную из шахты. Это положительно Джимми, маленькая собачка Анастасии Николаевны. Это была Ее собачка, которая почти не могла ходить, так как она не могла, например, совершенно подниматься по ступеням даже лестницы внутри дома. Ее Анастасия Николаевна всегда носила на руках.
Я 17 лет жила при Августейшей Семье. Вот что я могу сказать про Них.
Ольга Николаевна была старшая из сестер. Ей было 22 года в момент отъезда из Тобольска. Она была среднего роста, не полная и не худая, блондинка пепельного оттенка. У Нее были большие, глубокие, ясные глаза, очень добрые. Это Ее красило больше всего, черты Ее лица не имели правильных линий, но лицо Ее было очень милое. Она любила чтение и музыку. Она любила поэзию и много переписывала стихов. Но я не знаю, чтобы Она писала стихи. Стихи, как я слышала, писала Гендрикова. Она импровизировала на пианино. В жизни Она была не практична, хозяйства, будничной жизни не любила. Она была добрая, но не ровная: вспыльчивая, однако отходчивая.
Татьяна Николаевна моложе Ее на два года. Она была выше Ольги Николаевны, темнее Ее. Она была очень худа, но крепкая, сильная. Ее синевато-голубые глаза были несколько широко расставлены. Ее характер был ровный, но замкнутый и властный. Она была более горда, чем все Ее сестры. Она была очень исполнительная, аккуратная, самая обстоятельная и серьезная. Она хорошо играла на пианино и любила рукоделия.
Мария Николаевна имела 18 лет. Она немного была пониже Татьяны Николаевны. Ее волосы были светлее волос Татьяны Николаевны и у одной из всех вились. Глаза Ее были большие, голубовато-серые. Она была самая добродушная, простая и откровенная. Она очень любила детей и, если к Ней попадался ребенок, это Ей доставляло большое удовольствие: нянчиться с ним.
Анастасия Николаевна была 16 лет. Это была низенькая толстушка. Она особенно пополнела в Тобольске и имела вид "кубышки". Никак нельзя Ее было назвать гармоничной, пропорционально сложенной. Нос Ее не имел никакой горбинки. Она была светлее Марии Николаевны. Ее глаза были светло-серые. Она была с ленцой. Она любила читать, но не любила готовить уроков. Она очень любила животных.
И Мария Николаевна, и Анастасия Николаевна играли на пианино, но не особенно хорошо.
Алексею Николаевичу было 14 лет. Он был высокий, вытянутый, худенький и болезненный. Он страдал болезнью Гессенских (гемофилия), очевидно, переданной ему Государыней. Врачи говорили, что это с возрастом должно было у Него пройти. Он был живой, любознательный и любил общество. Он слушался Государя и, как заметно было, составлял слабость Императрицы.
Государыня была высокого роста, средней полноты. Она была раньше очень красива, но в последнее время, особенно после революции, Она сильно постарела. У Нее появилось в Тобольске очень много седых волос, и Она здесь утратила прямоту своего стана: в Тобольске Она согнулась. Она была властна. Но Она была добра и весьма доступна. К Ней можно было пойти всегда и Ей можно было сказать все. Она была сердечна. Она всегда казалась Императрицей. Только в детской Она была проста. Она много молилась и была очень религиозна. Я не видела никогда никого столь религиозного человека.
Она искренно верила, что молитвой можно достичь всего. Вот, как мне кажется, на этой почве и появился во дворце Распутин. Она верила, что его молитвы облегчают болезнь Алексея Николаевича. Вовсе он не так часто бывал во дворце. Я сама лично, например, видела его только один раз. Он шел тогда в детскую к Алексею Николаевичу, который тогда болел. Она была больна сердцем и часто лежала. Она очень много занималась разными рукоделиями и имела талант к рисованию. Любила Она только одного Государя. Это ясно было каждому, кто жил при Них. Женщиной Она сохранилась до отъезда Ее из Тобольска. Я знаю, что она не потеряла менструаций.
Государь был добрый, очень простой. Он страшно любил свою Семью. Он сильно любил родину. Я знаю, что Ему на первых же порах Керенский предлагал отъезд за границу. Но Они все боялись этого больше всего. В Тобольске, по мере хода и "углубления" революции, заметно было, что Он страдал за Россию.
Я не слышала никогда отзывов Государя или Государыни об Императоре Вильгельме. Княжны Его терпеть не могли. Однажды, когда в шхерах Ольга Николаевна получила от Него подарок - брошь, Она тотчас же подарила мне ее и сказала: "Я ничего от Него не хочу иметь".
Я знаю взгляды Княжон на революцию. Они, конечно, выражали взгляды Родителей. Они говорили, что она есть порождение Германии, которая действовала для развала России через большевистских главарей, преимущественно евреев.
Прочитано. А. Теглева
Судебный следователь Н. Соколов.
С подлинным верно.
p.s. Письмо на имя Государыни Императрицы Александры Федоровны от Маргариты Хитрово.
3 мая 1918 года. Ваше Величество, от безгранично, глубоко любящей Вас Риты примите сердечное поздравление к дню Вашего рождения и разрешите мысленно и издалека поцеловать обожаемую руку Вам, Великой Страдалице нашей. Для меня день 25-го мая вдвойне дорог, ибо 4 года тому назад я была так незаслуженно обласкана и получила такую милость (пожалована фрейлиной великой княжны Ольги Николаевны).
Я постоянно молю Господа Бога, чтобы Он услышал мои грешные и недостойные молитвы, а о чем они Вы знаете, Ваше Величество. Теперь особенно больно и тяжело: природа так хороша кругом, так тепло, все цветет и знать, что Вы Все, мои самые дорогие на свете, так далеко где холодно, неуютно, не хорошо.
После 1 марта мы здесь никто не получили никаких писем из Ваших мест и конечно все время страшно беспокоимся. Выехать отсюда в данное время трудно: на границе Украины и России (как это не грустно) отбирают почти все вещи и оставляют 500 руб. крест, обручальное кольцо, три смены белья, запасную пару ботинок и костюм и на три дня провизии. А по территории так называемой Украинской державы ехать можно свободно и хорошо.
Провизии здесь тоже всякой много, так что край не голодает, а вот о северных губерниях думаешь с болью в сердце. У Тили (?) в деревне теперь хорошо; ей возвращают награбленное: скот, инвентарь под страхом конечно. У нее все живы, но пережили они много страшного. Кометадиусы (так!) приедут в Одессу, они тоже уцелели хотя и жили все время в имении.
В Крыму сейчас спокойно и в окрестностях Ялты тоже. В Севастополе на судах подняты германские флаги, а ушли только 2 дредноута и большие лучшие миноносцы. Точных сведений о крымцах (в это время в Ливадии находилась имп. Мария Федоровна и др. под арестом) я так и не смогла собрать. Еще вчера меня уверяли, что Сашурка Д. (или Л.) скрывается у какого-то старика татарина и с ним группа его товарищей. А Гриша убит будто бы. Лисаневича и Лесеневича уже вели к расстрелу, но они спаслись.
Затем по слухам убиты Уежгаров, Дмэранцель и некот. другие. От моих я давно не имею писем и вообще мы переписываемся через оказии. Здесь теперь имеется пан гетман, но будет ли легче от этого России не знаю. Много все-таки есть еще истинно русских людей, верующих, молящихся и по духу и мыслям моих друзей.
Наши молитвы всегда об одном. Да защитит Вас Царица Небесная и Святые Угодники и дорогого Страдальца нашего и любимого Наследника. Низко, низко и сердечно кланяюсь и целую с любовью руку. Всей душой всеми мыслями Ваша любящая горячо и преданная Рита.