Записки на склоне лет. Папа

30 сентября 202130 сен 2021

526

32 мин

Какая всё-таки прекрасная пора – детство, беззаботная, яркая и солнечная. Всё принимаешь, как данность, и всё чудесно. Вспоминаю, например, как ёлку после новогодних праздников вынесли во двор и отдали нам. Мы навырезали из журналов картинки, повесили на ёлку и пригласили всех окрестных ребят на наш праздник. Ну и что ж, что игрушки не настоящие! Да и почему это они не настоящие?! Детское воображение творит чудеса.

У нас в детстве было немного игрушек. Но тем ценнее они были! У соседских брата и сестры – не помню уже как их звали – игрушек была целое железное корыто. Но они ещё и мячик наш украли. Помню его как сейчас: тёмно-голубого цвета, в клетку, с какими-то изображениями - то ли зверушек, то ли предметов какой-то домашней утвари. Мы вместе играли, а потом они его у себя оставили. А затем и вовсе объявили, что он их. Так и не вернули. А родители наши сказали: разбирайтесь сами. Взрослые тогда редко вмешивались в отношения детей. Обидно за мячик до сих пор. А ещё у нас был зелёный железный грузовик-самосвал, предмет нашей особой гордости, потому что он был самый большой во всей округе, и потому, что привёз его Вова, мамин брат. Красавец в морской форме. После мореходки он уже ходил в море. И вот после первого плавания приехал к нам на такси, привёз этот зелёный грузовик и какие-то невиданные конфеты – оттуда, с Дальнего Востока. Мы были счастливы. У нас были куклы: большая и несколько маленьких пупсиков. Была кукла-мальчик – негр. Почему-то я не любила играть в куклы. Не знаю, почему. Ну оденешь её, ну сходишь с ней «в гости» (к другой девочке с её куклой). Ну «здрасьте-здрасьте», ну попьёшь чаю из кукольной посудки. И что? Другие девочки играли в это с упоением и долго-долго. А я нет. Хотя мне нравилось рассматривать свою игрушечную газовую плиту. (О газе в домах в ту пору никто и не мечтал, а вот игрушки на эту тему были). У меня была трёхконфорочная, на высокой задней стенке у неё висели маленькие поварёшки и шумовка. В духовочке были две кастрюли и сковородка. У Нельки (вспомнила - так звали девочку, которая с братом присвоила наш мячик) плита была четырёхконфорочная, но без посудки. И она уверяла, что у неё лучше. Вот мы с ней не играли, а спорили. Настоящее восхищение вызывали у меня немецкие кукольные фарфоровые чайные сервизы. Красота неописуемая! Они были в таких красивых, атласных внутри коробках, что даже не знаешь, что чудеснее – сама посуда – чайничек, молочник, сахарница, чашки, блюдца – ну всё как настоящее! – или коробка. В таких же чудных шкатулках были нам с Тоней кем-то подаренные платочки, которые надо было вышить крестиком, и которые мы так и не вышили. Мы с сестрёнкой, потому что не умели, а у мамы просто руки так и не дошли. Слишком много было у неё работы, чтобы позволить себе ещё и развлечение. А ещё помню, Тоне подарили неимоверно красивую, изящную китайскую куклу. Она была такая прелестная, что я её могла разглядывать подолгу. Её заводили ключиком, и она играла на ксилофоне. На неё можно было только смотреть. Но нельзя было взять на руки, покачать, раздеть, закутать, сшить платье. Вот такие у нас были немногочисленные игрушки. И я с завистью смотрела, как другие дети играют с какими-то черепками, представляя, что это какое-то невиданное богатство, с коробочками из-под пудры, пустыми флаконами из-под духов и одеколона, баночками из-под крема. У нас ничего такого не было, потому что наша мама, аккуратистка-перфекционистка, всё это безжалостно выбрасывала. И она никогда не позволила бы нам играть, например, в похороны кошки (брать в руки мёртвое животное – да Боже упаси!). Мы однажды подглядели такое в щёлку через забор заднего двора. Мы никогда не были на похоронах, и впервые увидели ритуал погребения именно тогда, через забор. Все участники (дети, которым, видимо, посчастливилось побывать на такой церемонии) плакали настоящими слезами. Впереди шли двое мальчишек – «оркестр». Торжественно били крышками от ночных горшков и от кастрюль. За ними, в коробке из-под обуви, несли кошку. Положили коробку в вырытую ямку, закопали. На могилку, как положено – цветочки и веточки. С достоинством, с «музыкой», всхлипывая, удалились затем, видимо, на поминки. Сие происходило уже вне поля нашего зрения, и до сих пор жалею, что не видела – не составилось полноты картины.

Детство полно чудес. У нас был чудный папа. Он с нами шутил, смеялся. Катал на санках. Играл с нами в прятки. Рассказывал нам сказки. Читал книжки. У нас в доме всегда были орехи. Их привозили из Китая, и мы их так и называли – китайские. Это позже я узнала, что называются они арахис и вовсе не являются орехами, а просто – бобовые. А для меня на всю жизнь остались китайскими орешками. Утром растапливались печки, и на плиту ставились чугунки, сковородки, кастрюли. В них насыпались орехи. Эти калёные орехи и взрослые, и дети брали с собой повсюду. И до сих пор помню карагандинский снег, усыпанный ореховыми скорлупками и кожурой от мандаринов и апельсинов – зима. По вечерам мама расстилала простыню или покрывало, и мы, трое детей, усаживались на ней с папой и щёлкали орехи. Это было чрезвычайно интересно, потому что редко попадался один орешек в своей скорлупке. Чаще всего это были длинные стручки, в которых прятались два, три, а то и четыре орешка. Легко раскусывая зубами золотистую скорлупку, мы подсчитывали, у кого больше ядрышек. А папа нам что-нибудь рассказывал. Например, корейскую сказку «Азуй, Тазуй, Боктаги». С замиранием сердца следили мы за приключениями двух сестрёнок и братика (прямо как у нас!), которые спаслись-таки от грозного тигра. В конце концов, благодаря собственной доброте и мужеству, победили все невзгоды и, как и положено в сказках, стали жить-поживать и добра наживать. Рассказчик папа был отменный. Помню, была уже постарше, в Ама-Ате, ездила с ним на автобусе. Люди его так заслушивались, что специально проезжали свои остановки, уж очень хотелось им дослушать. Наверное, под влиянием папиных рассказов, и я рассказывала своим младшим братишке и сестрёнке, что у нас за печкой живут мыши – тётя Чашка, тётя Кастрюля. И я хожу к ним в гости, когда все спят. Это я им рассказывала, когда папа и мама уходили в кино или в гости, а я должна была дождаться их, чтобы открыть дверь. Одной мне было скучно сидеть, и я маленьких подначивала, чтобы не спали. Но они, конечно, засыпали, а я на следующий день дарила им новую порцию сказок о своих приключениях за печкой. Они верили, и жалели в очередной раз, что такие сони.

Детство полно чудес. Помню, зимой нам разрешили поиграть в огороде бабушки Маракулиной, куда никогда не пускали в другое время года, когда там произрастали овощи и картошка. И вот там мы вдруг нашли мёртвую птичку необыкновенной красоты. Она была вся радужно цветная. Твёрдая, как камень. Видно, летела в тёплые края и замёрзла на лету. Люська и Любка сказали, что, если её взять в тепло, она оживёт. С огорода нас прогнали. Птичку куда-то дели. Но каждый раз, когда я читаю про ласточку в «Дюймовочке», я вспоминаю ту разноцветную нашу птичку необыкновенной красоты.

И, конечно же, настоящим чудом нашего детства был фильмоскоп. И это чудо тоже подарил нам наш папа. Это было действительно чудо – кино дома. Эти картинки на белой стенке, и папа читает про приключения белочки («Рыжка)», «Огневушку - поскакушку» Бажова и даже что-то про революционеров. Когда у меня появились дети, я им выписала фильмоскоп из Москвы и много-много диафильмов. И теперь они тоже вспоминают его как чудо детства. И даже сейчас, когда есть и ТВ, и другие средства коммуникации, они своим детям тоже показывают диафильмы. И все счастливы. И где только достал папа фильмоскоп при тогдашнем тотальном дефиците! Но я всегда знала: мои папа и мама могут всё.

Я уже писала о том, что вся наша семья любила кино, это важнейшее из искусств. Да все тогда обожали это волшебное действо. Я уже рассказывала, что мы с мамой ходили в драмтеатр, где показывали и кино, с самых малых лет. А вот в местный клуб мы, став постарше, ходили сами. Мне было шесть-семь лет, им, соответственно, три-четыре. В выходной день были дневные сеансы. Мне давали три рубля на билеты. Неудивительно, что мы, такие малявки, самостоятельно туда ходили, тогда все так делали. И ни разу никто нас не обидел. Хотя там всё вокруг клокотало. Мальчишки так и носились, прыгали друг на друга, боролись. Время от времени целой кучей врезались в очередь, чтобы без очереди купить билеты. Их с криками выпихивали обратно. И они смиренно становились в конец. Говорю же, удивительно, но нас, маленьких, никто никогда не обижал. Существовало какое-то негласное мощное чувство справедливости. Даже когда пацаны дрались, старались не покалечить и уж тем более не забить до смерти. И вот мы благополучно покупали билеты и входили в фойе, а затем в зрительный зал. Помню на стене белые буквы на красном кумаче: «Слава бригаде Мамая!». Мамай был, полагаю, шахтёром. Я этого не знала, и мне казалось, что речь идёт о каком-то страшилище из сказки. Помню пейзажи на стенах, молодого Ленина на берегу реки. Помню над киноэкраном золотые профили - Маркса, Энгельса, Ленина - и традиционный лозунг: Пролетарии всех стран, соединяйтесь! В зале мы находили свои места, садились. И начиналось волшебство. Я как старшая, всегда заботилась о младших, всегда готова была за них заступиться. Брала Тоню на руки, спрашивала, видно ли ей. Она кивала. Но, наверное, видно не было. Или ей было неинтересно, она же была совсем маленькая. Однажды она просто сидела и весь сеанс рисовала что-то пальчиками на спине у впереди сидящей девушки. Девушка оглянулась, увидела, что это ребёнок, и молча терпела весь фильм. Вот такие тогда были добрые и великодушные люди. А может, она ещё и радовалась, что девочка не капризничает и не плачет, не мешает смотреть картину. Тонечка наша была терпеливой славной девочкой, и её всегда все любили. Только однажды, помню, пошли мы в кино. Было тепло, лето, на нас лёгкие платья. И бусы – мама накануне подарила нам красные бусы, мне и Тоне. И вдруг, ни с того ни с сего, Тонька схватилась за мои бусы и дёрнула. Они так и посыпались, эти красные горошинки, помню стук их по полу деревянной беседки, в которой мы сидели, ожидая начала сеанса. Вот такие были мои детские огорчения, их и огорчениями-то трудно назвать, особенно если мама не накажет. Помню, однажды я сильно расстроилась, когда потеряла спрятанные под майку три рубля, даденные на очередное кино. Я заплакала, но папин друг, который был у нас в это время в гостях, засмеялся и дал мне другую трёшку. И слёзы моментально высохли.

Чудом из чудес для всех нас были книги, самая большая любовь нашего отца. И эту свою любовь папа передал всем нам, троим своим детям. К книгам отношение было особенное, чрезвычайно бережное. Отец приучил нас к тому, что в книгах таится целый мир. И так оно и было. Мне кажется, папа прочитал все лучшие книги мира, по крайней мере, большинство из них. У нас дома была хорошая библиотека, и к классу четвёртому-пятому я прочла большую её часть. Помню, в четвёртом классе он принёс синие томики «Тихого Дона» М. Шолохова и сказал маме, что их надо поставить куда-нибудь повыше, потому что Гале (меня так называли дома) рано ещё читать такие книги. Поставили. И, конечно же, при первом удобном случае я их достала и прочитала. И тогда ещё прониклась теплотой к этому краю, к этой природе, абсолютно не предполагая, что когда-нибудь сама буду здесь жить. Уже в старших классах мы с отцом на пару читали иногда чуть ли не всю ночь напролёт что-нибудь уж очень увлекательное. Он своё, я своё. Папа, читая, курил, и в особо волнительных местах смахивал непрошенные слёзы. А если было смешно, хохотал тихонько, чтобы не разбудить маму. Но она всё равно просыпалась и кричала, чтобы мы ложились и не жгли зря электричество, и что завтра рано вставать.

Как я теперь понимаю, именно книги выручали отца в самых трудных жизненных ситуациях. Он не любил рассказывать о своём пережитом. Но даже то, что мне известно, даёт представление о том, какую нелёгкую жизнь он прожил. Никогда не унывал. И когда было уж совсем невмоготу, он знал из прочитанного, что нужно преодолеть и жить дальше. Он рано остался сиротой. Я вижу его на семейной фотографии четырёхлетним улыбающимся мальчиком, теребящим шнурок своего ботинка. Рядом старшие сёстры и братья, мама. Они ещё все вместе. Но скоро мамы не станет, и судьба раскидает всех по всей земле - в буквальном смысле слова. Одна сестра уедет с мужем в Японию, другая останется в Корее, один брат погибнет от туберкулёза. Где остальные? С кем его депортировали в Россию? Я не знаю и теперь уже не узнаю никогда. Помню, рассказывали, что мама его, наша, значит, бабушка, была женщиной ангельского характера. Очень любила своего мужа, папиного отца, нашего деда. А тот был по жизни бродяга и игрок. Пропадал месяцами. Приходил домой оборванный, голодный. А она его всегда ждала. Отдавала последние гроши, заработанные стиркой белья у местных богачей. Она хранила эти небольшие деньги в поясе своего платья. Он забирал последнее и уходил. А она оставалась с очередным ребёнком под сердцем. И ни разу ни в чём своего непутёвого мужа не упрекнула. Всегда только любила и ждала. И вот так он однажды ушёл и больше не вернулся. От тоски по нему и от тяжёлой жизни бабушка умерла рано. А папа мой, несмотря ни на что, вырос красивым, весёлым и жизнерадостным человеком. Пережил голодное детство, обучился грамоте в начальной корейской школе, остальное добрал самообразованием, в основном - безудержным книгочтением. Работал на разных работах, плавал матросом на рыболовецком судне. И «выбился в люди» – стал следователем НКВД. Можно сказать, ему, корейцу, особое доверие было оказано. Но он это доверие не оправдал. И подвел его случай, и, в какой-то мере, любовь к дружеским застольям, за которыми он неизменно блистал своим красноречием и остроумием. Вот так вышли они, три товарища, после очередного дружеского пиршества в конце ненормированного рабочего дня и пошли, перебрасываясь шутками, по тёмной ночной улице. Взвыли окрестные бездомные собаки. И было их несметное количество. Одна так прямо и бросилась к ним, злобно норовя вцепиться оскаленной пастью. Это был сигнал. Ещё мгновение, и набросилась бы вся свора. Кто побывал в такой ситуации, кто не понаслышке знает, что такое стая голодных бездомных собак, тот представляет весь ужас происходившего. Спасая друзей и самого себя, рванул папа пистолет да пальнул, целясь в псину. Но так как всё было в лихорадочном, хаотичном движении, пуля попала в собаку и в ногу одного из друзей. На отца завели уголовное дело и посадили в тюрьму. Всё. Точка. Всему конец. Но самое страшное было впереди. Отец сидел, когда по амнистии вышел на волю фигурант одного из его прежних расследований. Вор-рецидивист пришёл к отцу домой и… зар"бил топо"ом жену и двух дочек. Папина жена была портнихой. Преступник собрал всё, что было можно (в то время люди жили очень бедно), в том числе немногочисленные готовые заказы и раскроенные платья, оделся в папин костюм и ушёл. Его задержали быстро. Милиция тогда работала хорошо. Тем более, такое зверское тройное убийство случилось с семьёй одного из «своих». Отца многие знали, уважали, любили. Знали, что за решётку он попал по воле случая, сочувствовали. Моя будущая мама проходила свидетелем по этому делу, потому что именно её недошитое платье было изъято у преступника как вещественное доказательство. Всю эту историю именно мама мне и рассказала, когда я спросила, что это за рукавчик, увидев его среди других тряпиц в узелке. Рукавчик был прехорошенький, разноцветный, натуральной шёлковой ткани, не гладкой, а слегка шершавой, называемой, кажется, креп-жоржет. Мама сказала, что платье было раскроено, и другой рукав потерялся где-то в этой кутерьме. Она потом платье это сама дошила и продала, потому что не могла его, конечно, носить после такой ужасной трагедии. Мама сказала, что с отцом не надо обо всём этом говорить. Да я и сама понимала, как тяжело было бы ему об этом вспоминать. И мы никогда в нашей семье об этом не говорили.

В те далёкие годы, по прошествии нескольких лет после всех этих страшных событий, моя будущая мама встретила моего будущего папу на танцах, куда он зашёл совершенно случайно. Он был уже зрелым человеком, на 10 лет старше её. Она знала его давно (он был среди корейцев известный человек), уважала, но никогда и в мыслях не держала за ровню (тем более после всего им пережитого). И называла не иначе как дядя Ваня. В тот вечер он пошёл её провожать, так как было очень поздно, а в городе Караганде всегда по ночам неспокойно. И она особо не возражала, не посмела перечить такому взрослому человеку. Тем более, что в памяти у мамы свежо было ещё воспоминание, как они с подружкой удирали от каких-то навязчивых наглых типов, и мама потеряла по пути туфельку. Пришла домой, развернула газетку (тогда на танцы зимой туфли носили, завернув в газетку), а там только одна. Вот горюшко-то было! Она долго не решалась её выбросить, и я примеряла тайком не раз. Она была такая красивая, цвета светлого беж кожаная лодочка, спереди, чуть сбоку, на тонких кожаных шнурочках две висюльки в виде изящных цветков. В шестом классе она была мне впору, и я удивлялась, какая у мамы была маленькая ножка. Так что в тот вечер мама была рада надёжному провожатому. По дороге разговорились. Незаметно дошли до её хатки. Он вошёл, увидел небогатое её житьё-бытьё, сверкающее идеальной чистотой, на окошках - белоснежные, накрахмаленные выбитые, как тогда говорили - задергушки и сказал: - Лида, я у тебя останусь. И остался. Навсегда. Потом родилась я. В сентябре 1950 года. Мама, зная его романтический характер и тягу к звучным именам (его погибших дочерей звали Эвелина и Элеонора, царствие им небесное), сказала, что назовёт меня в честь акушерки – Галей. Отец вроде бы согласился. Но когда выписывали метрику, хотел записать меня Хризантемой. Мама услышала и сказала ему, чтобы не выдумывал: Галина и всё. Отец вроде бы кивнул, но записал меня Флорией и быстро забрал метрику. Она и внимания не обратила. И звали меня Галей до самой школы. А там уже стали звать Флорией, Флорой. И оттого, что у меня два имени, было мне неловко в детстве, когда приходилось объяснять, что да как. Это было не так, как у всех, а в детстве это очень напрягает. Особенно, если второе имя такое необычное, даже вычурное. Мне казалось, что для такого имени я недостаточно красива. И мне хотелось называться просто какой-нибудь Наташей или Татьяной. Это потом, уже повзрослев, я окончательно свыклась с этой своей особенностью, и даже гордилась и кокетничала по этому поводу. И однажды моя коллега, написав эссе о необычных именах, в качестве примера использовала и мой казус.

Взглянув на жизнь моего отца со стороны, кто-то воскликнет: - Ого! Трижды сидел! Прямо как Ленин – всё по тюрьмам да по ссылкам! Уверяю вас, и вторая, и третья папины ходки (впрочем, как и первая, если досконально разобраться с этими бешеными собаками) были совершенно ни за что. – Ага, - так все говорят, - закричат скептики. Однако это чистая правда.

Отцу очень нравилась оперативно-следственная работа. Это было его призвание. После случившейся двойной трагедии, он потерял всё – семью и любимую работу. Вновь обрести семейное счастье ему помогла моя мама. Крепкий дом, умная жена, трое детей. А вот с работой ничего так и не получилось. Он сменил немало профессий, но ни к одной так и не прикипел. По жизни он был жизнерадостный и очень добрый и доверчивый человек. И наивно полагал, что если человек сидит с тобой за столом, пьёт за твоё здоровье и всячески тобой восторгается, то не способен он ни на какую подлость. Оказалось, вполне люди на такое способны. Короче, когда работал он начальником снабжения на каком-то предприятии, предприимчивые люди его окрутили, напоили, заставили, подписать нужные документы и вывезли с территории материальные ценности. Отца вновь посадили. Мама бегала, плакала, наняла хорошего адвоката. Москва вынесла оправдательный приговор.

По незыблемому закону подлости после второго раза случился и третий. Это когда уже переехали в Алма-Ату, и предприимчивая, великая труженица наша мама начала шить дамские костюмы. Работала не покладая рук, отшивала за неделю три-четыре пары, то есть в каждой паре – юбка и жакет. Поверьте, это колоссальная нагрузка. Мама спала в сутки всего три-четыре часа. У неё было ужасное переутомление. Отец в субботу и воскресенье, то есть в свободное от основной работы время, выходил с ней на вещевой рынок, и они эти костюмы продавали. Качество маминых изделий было на высшем уровне. Их просто рвали из рук. Конкуренты злились и неистовствовали. И, в конце концов, вступив в сговор с ментами, помогли наших отца с матерью арестовать. У отца не первая судимость, и дело сфабриковалось быстро и жестко: за нетрудовые доходы (такая была формулировка) - лишение свободы на приличный срок с конфискацией имущества. Матери – условно, так как есть трое детей. За что всё это? За предпринимательскую деятельность. За тяжкий труд собственными руками. Мама осталась буквально без средств к существованию. Вот тогда она пошла на фабрику, сперва уборщицей, потом к станку. Чем закончилась её трудовая эпопея на советском предприятии, я уже рассказывала.

В эти годы без отца я, как старшая, ходила с мамой везде. В комиссионные магазины, куда сдавались последние остатки былой роскоши – сервиз «мадонна», фарфоровые статуэтки, которые мама очень любила и собирала, какие-то мамины носильные вещи. Давали за них очень малые деньги, их хватало на короткий срок на скудное пропитание. Летом мы с мамой ходили на базар продавать яблоки из нашего сада. Я делала это неохотно, психовала, стеснялась, что меня увидят мои одноклассники и будут надо мной смеяться. Вёдра были оцинкованные, тяжёлые, дужки врезались в ладони, пальцы распухали. Однажды мама купила мне колечко, простенькое, с голубым глазком. Из-за того, что пальцы были распухшие, я не угадала с размером. Золотистый металл быстро облез. И со временем это колечко так куда-то и сгинуло. А я лишний раз убедилась, что мама права: дешёвка она и есть дешёвка, а равняться в жизни надо только на золото и другие вещи высшей пробы – во всём - в вещах, в труде, в отношениях. На обратном пути с базара покупали продукты. Обязательно что-нибудь вкусненькое, потому что дома ждали младшие – Тонька и Яшка. Да и самим хотелось чем-нибудь этаким пробавиться. Надо отдать должное, всё тогда было натуральное и вкусное, что ни возьми – колбаса, ветчина, сыр, творог. Сало на базаре – пальчики оближешь. И общепит в Алма-Ате был на высоте – беляши, чебуреки, манты, пирожки, блинчики, выпечка – всё было очень вкусно. Мы все обожали поесть на улице (да и всегда, и сегодня немало любителей). А ещё были магазины «Кулинария», в них продавали полуфабрикаты и готовые блюда – салаты, супы, второе - и великолепные пирожные. Конечно, это было для нас недоступно дорого, и чаще всего мы готовили дома. Но кое-что иногда могли себе позволить. А в кулинарных отделах магазинов с удовольствием брали сырые котлеты – по двенадцать копеек или даже по десять, прямо на всю семью по две, а то и по три штуки на каждого. На базаре мама иногда собирала выброшенную другими ботву от лука. Это когда люди брали только крупные головки репчатого лука, а большие грубые перья отрывали и выбрасывали. Их скапливалось немало возле прилавков. Дома мама бросала эти перья в кипящую воду, минуты через три откидывала на дуршлаг, промывала в холодной воде и потом тушила с постным маслом. Было очень вкусно, ели за обе щёки.

Однажды мы с мамой поехали осенью в какой-то совхоз на сбор яблок. Алма-Ата – отец яблок, таков вольный перевод этого названия города. Яблоки всегда были главной приметой нашего родного края. Сады в городе, сады на горных плато Алатау. Мы с мамой поехали подзаработать. Но деньгами не давали. Просто собираешь десять ящиков, а два потом можешь набрать себе. Мы эти два ящика вечером еле дотащили до автобусной остановки: расстояние до неё было очень приличное. Больше мы с мамой собирать яблоки не ходили. А собранные сами съели, в школу носили, соседей угощали. Потому что у нас в саду не было осенних сортов, а мы обожали яблоки и ели их круглый год. Знаменитый алма-атинский апорт когда-то знал весь мир. Его вырастил ссыльный учёный-садовод. Сначала красный, назвав его «кроваво-красный», чем вызвал недовольство властей, усмотревших в этом подчёркнуто красном названии симпатию к революционерам. Тогда садовод вывел чудесный зелёный апорт, назвав его «император Александр» с целью потрафить начальству, чтобы не мешало работать над селекцией. Алматинские апорты возили на мировую выставку в Париж, где их отмечали золотыми медалями, так как они затмевали многие другие по весу и вкусовым качествам. Селекционеру от этого всемирного признания было не холодно-не жарко, а России – понятное дело, почёт и уважение. Это я запомнила с экскурсии по городу в пятом или шестом классе. И с тех пор вспоминаю каждый раз, когда вижу или слышу что-либо о яблоках. И ещё о том, как рассказывали, что до Великой Отечественной войны каждому посетителю парка Горького при выходе выдавали килограмм яблок: кушайте на здоровье. И ещё о том, как в ноябре, бывало, идёшь по Алма-Ате, и на каждом углу продают алма-атинский апорт. А чуть позже, иногда с первым снегом, старшеклассники и студенты поднимались в горы и собирали оставшиеся яблоки в опустевших садах: не пропадать же добру. И хорошо помню эту молодёжь, с румяными, как этот апорт, щеками, с рюкзаками, набитыми ароматными плодами, смеющуюся и счастливую, в автобусах и троллейбусах вечереющего города. И ещё вспоминаю москвичку Таю, с которой мы жили в одном номере дома отдыха в грузинском Кобулетти. Она рассказывала, как муж возвращался из командировки, раскрывал чемодан, и утром они просыпались от волшебного запаха апорта и совершенно удивительных роз. И сразу было понятно: муж прилетел из Алма-Аты.

Вот так мы жили, пока отец сидел. Мы, дети, учились в школе. Хорошо учились, потому что маме итак было не до нас. Вся на нервах, она день и ночь думала о том, как нас прокормить. Если бы мы приносили плохие отметки и замечания, самое строгое наказание нам было бы обеспечено. Наказанными быть не хотелось – рука у мамы была не из лёгких, а под грузом таких забот ещё тяжелее. Кстати, о наказаниях. Отец в жизни не тронул пальцем ни одного из нас. Помню, в моём раннем детстве шлёпнул меня слегка, и я с ним потом несколько дней не разговаривала. Этот прецедент произвёл на него такое глубокое впечатление, что он с недоумением спрашивал у мамы: - Почему ты их колотишь, чем ни попадя, они ревут, но нисколько на тебя не обижаются? А на мой шлепок такая реакция. И с тех пор никогда ни на одного из нас не поднимал руки.

Кроме домашних обязанностей и школы, где я не только хорошо училась, но и активно занималась общественной пионерской, (а в дальнейшем и комсомольской) работой, у меня появилось ещё две обязанности: писать исковые заявления с просьбой смягчить приговор отца, и каждый вечер рассказывать что-нибудь интересное маме перед сном. Какими должны быть форма и содержание заявлений мне рассказали по маминой просьбе адвокаты, прежде участвовавшие в их деле. Такое заявление они могли сами написать для нас, но это стоило десять рублей.

Бешеная сумма, ведь минимальная зарплата тогда была шестьдесят рублей. У нас таких денег не было, и я, шестиклассница, писала во все инстанции. Отец тоже писал прошения из тюрьмы. И я думаю, что в том факте, что его отпустили по УДО, есть и мой детский вклад. А что касается моих ежевечерних рассказов, они были просто необходимы, потому что мама плохо читала по-русски, а телевизора у нас не было. У мамы была депрессия, и она долго не могла заснуть. Засыпала поздно и только под мои рассказы. По утрам мы с мамой рассказывали друг другу, что видели во сне. Толковали увиденное. Подбадривали друг друга: ну, это к хорошему. И начинали новый день с надеждой на лучшее. Сейчас я ясно вижу, что всё, чем я была занята, пригодилось мне в жизни. Мама по многу раз заставляла меня читать вслух написанные заявления и переделывать каждый раз, когда что-то ей казалось написанным неясно. И я научилась писать толково, точно выражая свои мысли. И рассказывать хорошо научилась благодаря не только школе, но и тому, что всё читала с прицелом на то, что об этом непременно расскажу маме. И оттого старалась запоминать текст чуть ли не дословно.

Отец никогда не рассказывал ничего плохого даже о тюрьме. Рассказывал, как учился там в вечерней школе, как был политинформатором. Если кто-то из взрослых дотошно допытывался: что, так-таки ничего плохого не было? Это в тюрьме-то? - отвечал с улыбкой: везде люди живут. Он был великий оптимист, и всегда верил в хорошее. И ничто эту веру в нём не поколебало, хотя жизнь неоднократно его била по полной. Он верил в чудеса. И как ни странно, они с ним происходили. Например, за несколько месяцев до его ареста у нас в семье случилось очень неординарное событие: родители выиграли по трёхпроцентному государственному займу пять тысяч рублей. Сумма баснословная: можно было купить новую автомашину, да не абы какую – «волгу». Хорошо помню, как это было. Было уже часов десять вечера. Младшие дети уже крепко спали, я была в полудрёме. Это особое семейное чувство – засыпать в родном доме, где тепло и уютно, мама доделывает последние дела, папа берётся за газеты. Ещё немного, и дом погрузится в безмолвие мирной ночной темноты. И вдруг папа кричит сдавленным шёпотом: - Кажется, мы выиграли! Мама недоверчиво молчит. Она, не в пример отцу, никогда не любила никакие лотереи, и всегда призывала отца сдать эти бумаги. Хотя время от времени выигрыш был – десятка или двадцатка. И тут… - Лида, если это билет за десять рублей, мы выиграли двадцать пять тысяч. А если за двадцать… Господи, это же… пять тысяч! Пять! Нет, ты представляешь?!

Мама особо не кричала, не восторгалась. Она была недовольна тем, что вот, на ночь глядя, надо лезть в потайное место, доставать, смотреть. Ну, достали. Посмотрели. Удостоверились, что выигрыш огромный. Договорились, что никому не надо говорить. Обнаружили, что я не сплю. Строго-настрого велели и мне молчать. А кому бы я сказала? Никому. Потому что в школе это никому бы не было интересно. Сколько мы учились, никто никогда не спрашивал, какой ты национальности, где работают твои родители и сколько зарабатывают. Главное было, как ты учишься. Но отец, конечно, молчать не мог, рассказывал всем направо и налево, и думал, что его удаче радуются все. Ведь сам он начисто был лишён чувства зависти и умел искренне радоваться за других. Ну, конкурентов и недоброжелателей нашей семьи ещё сильнее подогрел этот удивительный феномен. И что было дальше, вы уже знаете. Облава, арест, приговор, лишение свободы с конфискацией имущества. И на этот пятитысячный счёт тоже был наложен арест. Отец, ещё сидя в тюрьме, писал и писал во все инстанции и влиятельным советским деятелям. Надо отдать ему должное, писал очень убедительно. Он ведь в молодости и рассказы пробовал писать. Один такой был записан на больших листах миллиметровой бумаги. Он был о девушке по имени Марго, с которой он дружил в молодости. Я не помню содержания рассказа. Но было в нём много чувства, солнца и моря. И огромное количество орфографических и стилистических ошибок. Ведь папа много читал, но никогда не учился русской грамоте. И я этот рассказ выбросила, решив, что младшие брат и сестра не должны знать, какой безграмотный их отец. Было мне двенадцать лет, и была я ужасная дура. Прости меня, папа. Я потом об этом сто раз пожалела и жалею до сих пор. Прости меня, папа. Хотя нет прощения такой тупой дерзости. Но, конечно же, ты бы обязательно простил. Ты и не такое мне прощал…

Результат папиных произведений эпистолярного жанра был ошеломительный: часть имущества вернули (правда, в очень заниженном денежном выражении. Сами вещи, конечно же, растащили за бесценок те же судебные приставы); с пятитысячного счёта арест сняли (отец писал всем, что выигрыш по государственному займу – это фактически дар от государства, а наше самое справедливое в мире государство не может отнять то, что само подарило). И самое главное – отца восстановили в партии. Папа сиял, праздновал победу, всем всё рассказывал. Вот такой был мой любимый, дорогой, грешный и наивный незабвенный папа. Папочка, я тебя очень, очень люблю.

Эти выигранные деньги разлетелись, ушли как вода в песок. Пока отца не было с нами, мы сильно обнищали. Поэтому всем купили какую-то одежду. Я была уже студенткой университета, и мне наконец-то приобрели зимнее пальто взамен изношенного страшного зелёного демисезонного (семисезонного, как подобные называли в народе), с огромными пуговицами, которое мама купила мне на барахолке за пятнадцать рублей. В этом ненавистном убожище я ходила несколько лет во все времена года. Все остальные тряпки на нас на всех были не лучше. Правда, благодаря маме, всегда чистые, аккуратные. Не буду скрывать, тогдашние обновки нам тоже нравились не очень. Ведь мы знали и лучшие времена, когда носили прекрасные «ненашенские» шмотки. А это были изделия советской лёгкой промышленности, особой красотой и изяществом не отличавшиеся. Красивым и хорошим тогда было только импортное (ну может быть, за редким исключением). Но его было не достать без блата. А блата у нас не было. Иногда, правда, везло. Приходишь в ЦУМ, а там очередь – «что-то дают». Становишься. Стоишь иногда довольно долго. И радуешься: значит, ещё есть, значит, может и перепасть. И с тобой радуется вся очередь, все такие же, как ты, «не блатные», дружно ругающие спекулянтов и перекупщиков, весёлые, задорные. В очереди и поболтаешь, и знакомства заведёшь. Никто не злился, не злобствовал. Подумаешь, не досталось. Не в тряпках счастье, не в них смысл жизни. Мы же не мещане. А в чём он, смысл жизни? Как в чём? В служении другим людям, даже другим народам (вон как плохо негры живут, не то что мы, у нас никто не голодает), своей Родине, в её светлом будущем! Мы все были в этом убеждены. И расходились вполне себе довольные. И были счастливы. Не вру, поверьте. Так было.

К слову, о папиной безграничной вере в чудеса. Именно этой верой и, наверное, не без влияния любимого В.Шукшина, папа решил принять участие в судьбе одной нашей знакомой – тёти Поли. Работала она проводницей и жила в одной коммуналке с папиным коллегой по железной дороге, на которой папа служил, в очередной раз сменив место работы. Тётя Поля была очень маленькая, некрасивая, вся сморщенная, но добрая и работящая женщина. Она была большая аккуратистка: даже вилки и ложки после каждого употребления не только тщательно мылись и протирались, но и заворачивались в белые тряпочки и укладывались в отдельные ящички. В комнатке у неё всё сияло чистотой. Женская судьба тёти Поли не сложилась, не было ни детей, ни мужа. И вот папа нам пишет: съездите к тёте Поле и спросите, не хочет ли она вступить в переписку с круглым сиротой Василием, мужчиной вполне положительным, если не считать его тюремных отсидок. Он скоро освобождается, ехать ему некуда, и некуда прислонить свою окаянную головушку. Мама отказалась наотрез посредничать в таком деле: у них не сложится, а я буду виновата. (Как в воду глядела!). Василий сам стал писать тёте Поле после того, как ей написал наш отец, изложив начистоту всё, как есть. Тётя Поля приосанилась, похорошела, даже морщины стали менее заметны. Купила себе красный плащ и ещё кое-какие обновки. И даже начала прихохатывать и закатывать глаза в разговоре о Василии. Василий приехал и жил у неё несколько месяцев. Катался как сыр в масле, тётя Поля души в нём не чаяла и кормила как на убой. Мы все за неё радовались. А в итоге он смылся, когда она уехала в очередной рейс, прихватив всё, что было у неё мало-мальски ценного. И новенький красный плащ тоже. Тётя Поля сильно убивалась. И не по вещам, как я понимаю. По нему самому, гаду такому, к которому привязалась всей душой. Папа очень расстроился, просил извинения у тёти Поли. Она на него не сердилась: да ты-то чем виноват, Иван? Наоборот, я тебе благодарна, за то, что, хоть ненадолго, но почувствовала себя женщиной, хоть недолго, но была не одна-одинёшенька. Она потом ждала его, Василия этого, вскакивала по ночам: а вдруг вернётся? Не вернулся. Сгинул. Советский Союз большой…

В последние годы папа работал снабженцем на крупном заводе. Ездил по всему СССР, красивый, обаятельный, элегантно одетый (за любовь к импортным вещи его смолоду прозвали - Заграничный), умный, начитанный. А интеллект в те годы, поверьте, очень ценился в людях. Он добывал для завода всё самое необходимое, лучшее, дефицитное. Особенно запчасти. Не зная их технических характеристик, всё записывал, заучивал, зарисовывал. Разговаривал с людьми так, что ему никогда не отказывали, за честь считали подружиться с ним. Если завод вёл какие-то важные переговоры, присутствие на них папы было обязательно. И его меткое искромётное слово, умение расположить к себе делали своё дело. И обязательно результат был положительным. Ну, а затем ресторан, банкет, газ-квас… Папа себя не берёг. Всегда жил на полную катушку.

Хоронили его всем заводом. В цехах сварили памятник, сделали гроб. Обивкой стал кумач снаружи, белое полотно внутри. Подушечку набили стружками. Папу знали все заводчане. Ведь он никогда не изменял себе и был у них политинформатором, агитатором, пропагандистом. После поминок каждый подошёл, чтобы пожать нам руки, сказать доброе слово. Заводской памятник на папиной могилке простоял более тридцати лет. Мы поменяли его, когда похоронили маму. И теперь у них стоят одинаковые, из чёрного мрамора. И фотографии выгравированы их молодые, когда они были такие красивые, любили друг друга, и была вместе вся наша семья. И всё-всё-всё было ещё впереди.

Продолжение следует...

это был 4-й эпизод из 5

первая часть данной работы здесь https://zen.yandex.ru/media/lakutin/zapiski-na-sklone-let-koreicy-liubov-moia-615030a7f8c7465618145087

вторая часть данной работы здесь

https://zen.yandex.ru/media/lakutin/zapiski-na-sklone-let-v-karagande-61505e22f8c7465618523959

третья часть данной работы здесь https://zen.yandex.ru/media/lakutin/zapiski-na-sklone-let-mama-6152ef9b22da691669d67b5b

...

Автор: Флория Нетреба, член Союза журналистов России

floriyan@yandex.ru - почта для обратной связи

С удовольствием ПРИНИМАЕМ на публикацию не опубликованные ранее истории из жизни, рассуждения, рассказы, повести, романы.

!Тёплые комментарии, лайки и подписки приветствуются (даже очень)!

...