А бывало ли у вас такое, что остается что-то от родственников?
Моя бабушка Елена Никитична прочитала в жизни одну книгу. «Белая берёза», про войну. Иначе быть и не могло. В России уж если читать книгу, так про войну.
Кстати, никогда не слышал от бабушки критики в отношении художественных описаний войны, хотя сама она окопы рыла и с соответствующей правдой была знакома весьма тесно. Но как-то её не беспокоила историческая и бытовая недостоверность. Ну, написали и ладно.
Эту книгу она прочитала в самолёте, летящем в Пятигорск. Один единственный раз в жизни бабушке выдали какую-то путёвку — съездить на воды. Один единственный раз в жизни она путешествовала самолётом, обратно ехала в плацкарте. Можно сказать, что бабушка в жизни попробовала многое, по крайней мере, по одному разу.
Ей трудно дались семь классов школы, хотя, в последствии ей предлагали должность счетовода в колхозе. Сейчас слово счетовод звучит примерно как звездочёт. Но вот была в унавоженном колхозе такая поэтическая должность. Счетоводом бабушка не стала.
В зрелом возрасте, потаскав вёдра с раствором на стройках двух третей всех московских теплоэлектростанций, бабушка стала кладовщицей — выдавала работягам инвентарь, спецовки, рукавицы и мыло для помывки в конце рабочего дня. Рабочие мыла не брали — ни в душ, ни домой, ни на продажу. Говорили — не надо, Никитична, оставь себе. И бабушка носила мыло домой.
На апрельском пленуме КПСС в 1985 году Горбачёв, в числе прочих заявлений, упомянул, что моей бабушке необходимо дать отдельную квартиру. Может быть, конечно, Горбачёв именно этого и не говорил, но квартиру бабушке дали.
И бабушка шестидесяти тогда лет от роду поехала из ховринского общежития в ховринский панельный дом, где её ждала уютная однокомнатная квартира с совмещённым санузлом, называемым ховринскими эстетами «гавана».
Я бывал у бабушки часто. Потому что любил бабушку, а она пекла оладьи. Кроме того, гаваной можно было пользоваться, принимая там ванну с шампунем «Золотая рыбка».
Детство моё, с родителями, прошло в коммунальной квартире, где ванну принимать было смешно, вызывающе и негигиенично.
Собранное за время работы кладовщицей хозяйственное мыло бабушка хранила на длинном балконе, который нужно называть «лоджия», иначе неинтеллигентно. Мешки и коробки с чёрными, покрытыми трещинами параллелепипедами крепостью 72% стояли в дальнем от балконной двери конце. И не открывались годами — потому что, они не нужны — но и не выбрасывались — потому что их же жалко.
Я выходил из вестибюля станции метро Водный стадион, как и все порядочные люди, штурмовал 70й автобус и ехал до конечной — Диабетический центр. Удачное название конечной остановки. Здесь на пустыре кроме остановки был небольшой рынок, обросший в новом веке торговыми павильонами.
Я покупал бабушке продукты и шёл до её дома по дорожкам, мимо гаражей, ангара и библиотеки, в общем, там, где человеческая жизнь не стоит ничего. Зимой там было одно коварное место — пятачок отполированного льда с крупным булыжником, торчащим из земли. Однажды бабушка показала мне кровь на этом булыжнике — кто-то разбил голову.
У бабушки делать было особенно нечего. Можно было принять упомянутую ванну, поесть оладьев, поговорить с бабушкиным мужем — полоумным полупарализованным алкоголиком. Можно было читать, лёжа на кухне, а можно — лёжа на лоджии. Солнце светило в глаза, а под головой пах мешок с хозяйственным мылом.
Однажды за неделю каникул я так прочитал бесчисленное количество повестей Искандера, включая и рассказ про маленького гиганта большого секса — «О, Марат!». Удивительно трогательная история, кстати, не имеющая ничего общего с постперестроечным позором Геннадия Хазанова в главной роли.
Бабушка старела. Умер её муж.
Я продолжал ездить в Ховрино но уже не на выходные, а просто так — привезти продуктов, и выпить с ней рюмку в праздник. На телевизоре у неё стояло две вазы — на одной портрет Гагарина, на другой — Толстого. Две точки сборки русского мира. Между вазами салфетка, углом закрывающая экран.
Бабушка смотрела одну единственную передачу — «Играй гармонь». Как-то я продемонстрировал бабушке, что умею играть на гитаре. Она спросила — «А Страдания можешь»? Страдания это частушки. Тогда я этого не знал и не мог. Даже не понял, о чём она говорит.
А она искренне не поняла, зачем вообще тогда нужна гитара, если на ней не играть Страдания.
Чем дальше, тем меньше стала понимать бабушка. Она погружалась в сон своего разума. Первый инсульт, трепанация, больницы, второй инсульт. Мы наняли сиделку — добрую женщину с Западной Украины. Я приезжал каждые выходные и спрашивал бабушку про год и месяц. Получалось про «фиговое лето».
Более живо она отвечала на вопросы о том, кто сейчас правит страной. Она довольно легко перечисляла всех от Ленина до последнего. Про Горбачёва вспомнила смешное — «Этот с пятном на лбу доведёт до ручки. Раньше пили каждый день, а теперь с получки». Они подружились с Валей-сиделкой и плакали, когда последней пришлось уезжать к мужу, которого как и её подопечную разбил инсульт. Сидела здесь, не доглядела дома.
Сиделки сменяли друг друга, и одна из них, когда бабушку госпитализировали на её предпоследнюю перед кладбищем станцию, уезжая к себе на Украину, прихватила начатую пачку стирального порошка, пару кусков того самого хозяйственного мыла. Ничуть не смутилась, когда её поймали на этом смешном воровстве, объяснив, что, оказывается, у них в Виннице — «Нiчого ж немаэ».
Бабушка умерла в феврале.
Весной пришло время разбирать балкон, к которому бабушка не пускала при жизни. Мы выкинули всё. Всё кроме мыла. Не поднялась рука. В квартире сделали лёгкий ремонт, вынесли старую мебель, сдали квартиру дагестанскому зубному врачу.
Мыло лежало на балконе. Небольшие горки почти чёрных, сухих кусков.
Об ту пору я работал помощником у Феди — художника-перформансиста. Художник планировал перформанс в Лондоне, на каком-то очень модном фестивале. Там люди, должны были погружаться в особую атмосферу — носить белые халаты и мыть руки под струями дачных умывальников со штырями. Чего-то не хватало. Была нужна деталь, катализатор способный погрузить людей в таинственную атмосферу коммуналки, каземата, морга. Кто был хоть где-то, считай, был везде.
Мыло! Едкий запах хозяйственного мыла, резь в глазах, кожа, слезающая с нежных рук британских зрителей. Одно к одному — я понял, мыло не зря лежало в Ховрине 30 лет. Собирайся, мыло, ты едешь в Лондон.
Могла ли бабушка подумать, могла ли она помечтать? Через год, знаменитая Марина Абрамович выпустила большую статью-манифест, рассказывающую о том фестивале — несколько абзацев были посвящены едкой химической атмосфере, окисляющей души, обнажающей их. Бабушка перформанса посылала привет моей — покойной и запасливой.
То что, сто кусков хозяйственного мыла уехали в Лондон, не означает, что общее количество того мыла на балконе покойной моей бабушки зримо уменьшилось. Мыла всё ещё было предостаточно.
Один знакомый, услышав об этом санитарном изобилии, попросил ящик мыла для своих рабочих, строивших дачу. Те ребята мылись с удовольствием, в отличие от других, которые тридцать лет назад отдавали это мыло моей бабушке. Трудолюбивые гастролёры из Средней Азии не только мылись тем самым хозяйственным, но и прятали его, списывая перерасход на русскую грязь, пристающую к южным телам.
Знакомый удивился, что ящик мыла был израсходован за неделю, и попросил другой. Потом третий. Стройка закончилась, рабочие сверкали чистотой. Троих сняли с рейса Москва-Душанбе из-за подозрительного содержимого сумок. Гады пёрли мыло. Как на фарси будет «Нiчого ж немаэ»?
С вазы на телевизоре улыбался Гагарин, я стоял на балконе и курил. В углу лоджии лежало несколько оставшихся — мы поняли, что неискоренимых – мешков с хозяйственным мылом. Полки прикрученного к стене шкафа были заставлены флаконами шампуня «Золотая рыбка» — ровесника того хозяйственного мыла. Он-то откуда? Неужели на стройках ТЭС были рабочие-метросексуалы?
Эта квартира навсегда останется бабушкиной. По крайней мере, у меня не получается, сделать её отличной от той, что она была при ней. И шкаф, и комод с просроченными лекарствами и масляная краска на кухне. Стены увешаны коврами — бабушка автоматически вставала в очередь на всё, что можно «достать». Очередь подходила, она покупала ковёр, вешала его на стену. На пол кидала обрезок паласа, который отдали соседи, потому что кидать на пол тот ковёр, за которым стояла в очереди, жалко.
Поэтому я не всегда понимаю шутки про ковры. Не считаю ковры мещанством, а залежи мыла — стяжательством. Это всё избыточные слова, лишние, замыливающие жизнь. И ничего не объясняющие. Вот, моя бабушка так жила и оставила после себя мыло — как бы неприятно это не звучало — мыло, которое съездило в Лондон.
Я взял пару кусков и бутылку шампуня, вышел на улицу. Думал, довезу это всё до дома, но выкинул в мусорный бак.
Потому что, ничего не пережить заново.
И ничего не нужно брать и ничего не нужно оставлять.
Не пригодится.
Подписывайтесь на канал, тут три раза в неделю упоительные истории.
