Лев Наумов известен как драматург и режиссер, автор эссе и рассказов, а также документальных книг, посвященных легендарному поэту и рок-музыканту Александру Башлачеву. Недавно в издательстве «Омега-Л» вышел дебютный роман писателя под интригующим названием «Пловец Снов», сразу же вызвавший бурную читательскую реакцию. И во многом в этом «виноваты» взгляды главных героев на современную литературу. Это и стало поводом для нашей беседы.
— В издательской аннотации к вашему роману написано, что он по жанру напоминает то остросюжетный детектив, то философское произведение, то произведение в жанре магического реализма… А как бы вы сами определили его жанр?
— Видите ли, я сомневаюсь, что вопрос жанра должен сколь бы то ни было волновать автора. На мой взгляд, жанровые маркеры призваны главным образом сориентировать читателя, подсказать, что взять с полки. И, замечу, далеко не всегда эти подсказки верны. Просто описывая что-то неизвестное, нам зачастую ничего не остается, кроме как сравнивать с уже известным. Но судите сами: скажем, одна книга — детектив, и другая — детектив. Много ли полезных качественных сведений в подобном утверждении? Если имярека увлекла первая, то разве мы можем быть уверенными, что его захватит и вторая?
Определенно в текущей культурологической ситуации жанровые рамки размыты, если не эфемерны. Я полагаю, что у тех людей, которые писали упомянутую вами аннотацию, имелись основания для того, чтобы обнаружить в тексте черты магического реализма, детектива, философского произведения… Последнее вызывает у меня вопросы. Впрочем, Мамардашвили писал, что философия — это размышление о смысле и смерти. В этом отношении, пожалуй, «Пловец Снов» — философский роман.
Вероятно, в нем нетрудно отыскать и признаки романтической драмы или мистического триллера. Но смею надеяться, ни одним из названных жанров текст не исчерпывается. И то, что выйдет на передний план, зависит от каждого конкретного читателя в существенно большей степени, чем от автора. Мне бы очень хотелось, чтобы все, кто откроет эту книгу, нашли в ней что-то интересное для себя, а не готовились к тому, что она будет соответствовать неким жанровым представлениям и законам.
— Насколько я понимаю, это ваш первый опыт «большой прозы». А как возник замысел книги? Он вынашивался давно? Или был какой-то толчок, после которого Вы поняли, что должны это написать?
— Аморфный первоначальный замысел пришел очень давно и до поры «лежал». Подчеркиваю, узнать в нем будущего «Пловца» на тот момент было невозможно. Имелся лишь двигатель сюжета, без подробностей, с одним центральным героем, который на тот момент являлся художником. Я обычно записываю приходящие идеи, обрывки реплик, образы, и они лежат, ждут своего часа. Дело вовсе не в том, что эти мысли как-то «вызревают», скорее это просто бездумное жадное накопление, чтобы ничего не пропало. Однако факт остается фактом: я редко берусь воплощать пришедший замысел сразу. Были и такие случаи, но как исключения.
В общем, замысел ждал… Потом однажды, тоже довольно давно, я решил вернуться к нему, смахнул пыль, чуть подрихтовал. Тогда, кажется, были придуманы некоторые второстепенные персонажи, семья главного героя, несколько сюжетных поворотов, но писать роман я так и не начал — меня отвлекли другие книги. И вот некоторое время назад он… «попросился» на бумагу, что ли. Тогда я взялся за эту идею и занимался ею, пока она не была воплощена полностью. Иными словами, если некий «толчок» и имел место, то он был вовсе не внешний.
— Можно ли назвать «Пловца Снов» вашим «программным произведением», как выражаются в учебниках? В какой степени книга отражает Ваше собственное «я»?
— От формулировок вроде «программного произведения» я бы точно воздержался. Скажу только, что это, безусловно, важнейшая для меня моя книга на данный момент. Можно предположить, будто самая новая книга всегда важнее предыдущих. Зачастую это правда, но далеко не всякий раз.
А мое «я», полагаю, она отражает как раз в той мере, в какой роман и должен неизбежно отражать личность автора. Довольно наивно было бы искать и выстраивать параллели с моей судьбой на событийном уровне или определять реальные прототипы. Однако любой текст — это и зеркало, и окно.
— О «метафизике Петербурга» писали многие литераторы. В романе есть прямые отсылки к Достоевскому, а в аннотации упоминаются символисты. А что вы сами скажете — какие писатели, поэты или, может быть, отдельные литературные произведения повлияли на процесс создания книги?
— Главный герой, предстающий на страницах не столько писателем, сколько читателем, говорит об этом прямым текстом очень часто. Безусловно, это и древние греки, и русские классики — Достоевский, Набоков, Белый, Некрасов, Толстой, Тургенев, и западные авторы — Манн, Ницше, Сэлинджер, Сартр, Камю… Всех по памяти и не назову. Более того, уверен, что далеко не каждый прецедент влияния я банально отрефлексировал. И, заметьте, даже не упоминаю сейчас те книги и тех авторов, которые определяют modus operandi Горенова.
— В книге никак не отражен нынешний актуальный контекст пандемии. Она как-то повлияла на вас или на вашу работу над романом?
— Да, определенно время действия романа — непосредственно перед началом пандемии, потому события, связанные с ней, в сюжете отсутствуют. Я долго думал о том, насколько это правильное решение, но в конечном итоге убедил себя, что так будет вернее для этой истории. Более того, по нынешним временам это придает книге некую дополнительную оригинальность. А актуальный контекст темой коронавируса, по счастью, не исчерпывается.
Сама пандемия, вне всяких сомнений, чрезвычайно существенно повлияла на мою жизнь. Скажем прямо, куда значительнее, чем этого можно было ожидать. Сказалась она и на судьбе романа, поскольку, полагаю, при иных обстоятельствах он вышел бы раньше.
— У главного героя, успешного и продаваемого автора детективов, есть антипод — его друг Борис, который стремится писать «настоящую литературу», но не может жить на авторские гонорары, и в конце концов выясняется, что он вынужден ради заработка заниматься составлением «ежедневников для личностного развития»… Беседы двух писателей напоминают скорее диалоги с самим собой. Да и в самом романе выражается мысль, что Георгий и Борис — одно целое… Так и следует относиться к ним — как к «двойникам», наподобие доктора Джекила и мистера Хайда?
— Я не уверен, что это правильно со стороны автора — говорить читателю, как «следует относиться» к персонажам. Убежден, что каждый разберется с этим сам. Более того, я буду только рад, если по этому вопросу не возникнет единого мнения, и, судя по отзывам, которые я получаю, это уже так. Но вы отметили чрезвычайно важное обстоятельство — герои действительно обсуждают это друг с другом прямым текстом. Видите ли, в этом одно из важных для меня свойств «Пловца», одна из граней замысла. Простите мне такую аналогию, но, если угодно, используя математические термины, я хотел сделать этакую «производную» традиционного романа.
Скажем, любому квалифицированному читателю хорошо известно, что если в произведении появляется «большая вода» — море, океан и тому подобное, то почти наверняка автор создает образ всесильной стихии, смывающей смыслы. Об этом много сказано и написано, но в «Пловце» герои обсуждают данный вопрос непосредственно. Еще со школы все знают, что такое «говорящие имена» и как их трактовать. В романе трактовать не надо, их значение раскрывается прямо. Глупо отнекиваться, каждый из нас прочитал множество книг о том, что взросление — побег из рая детства. В «Пловце» и об этом персонажи разговаривают. Аналогично, читая любое произведение, разумно подумать о том, что два-три нарочито противопоставляемых или неразрывно связанных героя — это грани одного человека. В том тексте, о котором мы с вами говорим, данный вопрос становится темой для дружеской беседы Горенова и Бориса. Зачем так сделано? Просто я хотел сразу открыть все эти хорошо известные окна и двери, чтобы совершить следующий шаг. Чтобы копья не ломались в набивших оскомину местах.
Мы с вами оба прекрасно понимаем, что современная литературная критика и филологический анализ — это зачастую, в лучшем случае, поиск кратчайшего пути к декларации амбивалентности произведения. Так давайте начнем с амбивалентности и пройдем, наконец, дальше.
— Что символизирует собой образ Люмы? Честно говоря, симпатии она не вызывает, особенно поначалу. С одной стороны, она вершит судьбы авторов, руководствуясь только коммерческими принципами и часто даже не знакомясь с их рукописями, с другой — откровенно домогается главного героя, практически нарушая его личные границы… Вряд ли это типичный образ издателя или редактора, пусть даже утрированный? Мне думается, роль данного персонажа несколько иная и более глобальная?
— Безусловно, вряд ли типичный, но и полностью безосновательным его считать нельзя. Я никоим образом не хочу разрушать какие-то иллюзии — ни ваши, ни наших уважаемых читателей — но за долгие годы существования в книжном мире я видел немало, и, честно говоря, такой персонаж, как Людмила Макаровна Орлова, меня не удивляет совершенно. Скажем, много лет назад я имел разговор с одним из руководителей чрезвычайно крупного издательства и услышал от него следующие слова: «Лев, зачем вы мне рассказываете о качестве книги? Мне совершенно все равно, что издавать». Если бы я раскрыл имя этого человека, вы бы удивились. Но я, конечно, не скажу.
В образе Люмы чувство долга сплавляется с обманутыми ожиданиями, личные заблуждения со способностью повелевать влиятельной семантической стихией. В любом случае, не стоит искать в ней какой—то нарочитой реалистичности. Оскар Уайльд недаром писал: «Единственные реальные существа — это те, кто никогда не существовал, и если романист настолько бездарен, что копирует жизнь, то он, по крайней мере, должен сделать вид, что его герои — создания его фантазии, а не хвастаться точностью копии».
— Книга начинается как банальная история разведенного писателя, переживающего творческий кризис. А потом вдруг возникает тема убийств, и в подробностях описываются биографии известных маньяков, которым главный герой вроде как решает подражать… С какой целью это сделано?
— Как вам сказать… Это сделано с целью развития сюжета. Так обычно бывает в романах: герой оказывается в некой ситуации, которую хочет изменить, и действует. Горенов решил поступать так, как решил, найдя в себе черты Фауста, Дон Кихота и Джека—Потрошителя. Его логика чем—то напоминает логику средневекового инквизитора.
Но вот в чем я с вами не соглашусь: кризис Георгия не только и не столько творческой природы. Он более бытийного свойства, что ли. Горенов вообще очень много рассуждает о том, что он, дескать, писатель, но почти ничего не делает для того, чтобы подтвердить небезосновательность такого ответа на вопрос о самоидентификации. Его поступки и некие суждения приводят к множеству других выводов. Потому я должен сразу сказать сомневающимся читателям: «Пловец Снов», хочется верить, вовсе не рафинированный тоскливый роман о профессиональных проблемах литераторов.
— Разделяете ли вы сами точку зрения, высказываемую главным героем — о том, что детективы и бульварные романы не заслуживают того, чтобы их читали? А как быть с теми, кто просто по уровню своего интеллектуального развития не в состоянии читать «серьезную литературу»?
— Безусловно, не разделяю. Как не разделяю и идею возможности наклеивания ярлыков в духе: «Дебилам тоже нужны книги». Роман, кстати, и об этом. Но ведь вы понимаете, что наивно полагать, будто все герои так или иначе транслируют авторскую позицию. Литературные персонажи — чрезвычайно свободолюбивый и норовистый народ. И как я могу не любить и не быть благодарным жанру бульварных романов? Ведь не будь их, не было бы и «Пловца».
— Как, по-вашему, можно ли отыскать какой-то баланс между «настоящей литературой» и беллетристикой? Могут ли существовать, скажем, триллеры, написанные на высоком художественном уровне?
— Помилуйте, отчего же нет?! Я знаю массу примеров и, уверен, вы тоже. И триллеров, и детективов, и любовных драм. «Матрос с Гибралтара» Маргерит Дюрас, например, одна из моих самых любимых книг. Это, в общем-то, безусловно женский роман. На русском языке он даже выходил в соответствующих сериях, что довольно забавно, если учесть, какие еще произведения попадали в те же подборки.
— Многие факты и события в книге в итоге оборачиваются не тем, чем кажутся, и сложно отличить реальные факты от вымысла, снов и видений. Также неясно, совершал ли Горенов на самом деле убийства людей, читающих плохую, с его точки зрения, литературу, или ему только казалось, что он их совершил. Прямого ответа на этот вопрос мы так и не получаем. Может быть, это просто сны или творческий вымысел главного героя? Или вы намеренно предоставляете читателю выстраивать на этот счет собственные догадки?
— Разумеется, намеренно. Случайно получиться так вряд ли бы могло. Тем не менее, я глубоко убежден, что ответы на эти вопросы можно найти, если читать внимательно. И я вновь надеюсь, что среди того множества людей, которые их отыщут, не сложится единой точки зрения, и каждый будет иметь основания, чтобы настаивать на своем прочтении.
По-моему, Дмитрий Быков как-то совершенно верно отметил, что главная идея филологии в том, что мы пишем вообще не то, что имеется в виду (кем «имеется» — тема для отдельного разговора). А критику и читателю в каком-то смысле виднее.
— Какой вы видите аудиторию своего романа? Лично у меня создалось впечатление, что он предназначен для некоего узкого, камерного круга читателей, скорее всего, близких к литературной среде? Или я ошибаюсь?
— В корне не соглашусь с вами. Мне как раз кажется, что роман рассчитан на широкий круг читателей. И именно литераторам он может быть наименее интересен. Разве романы про врачей — а ведь это практически субжанр — интересны только людям с медицинским образованием? Разве книги про китобоев читают лишь рыбаки и мореходы? Не уверен, что среди поклонников Фенимора Купера много индейцев. Так почему же про писателей будут читать только писатели?
Книги о людях творческой профессии тоже можно выделить в субжанр, по крайней мере, на Западе. Решение поместить в центр именно литератора далось мне нелегко. Вы же понимаете, что Томас Манн выбрал в качестве главного героя Леверкюна не потому, что проблемы музыки его интересовали больше, чем проблемы словесности. Я просто решил говорить об этом тоже прямо — в продолжение ответа на ваш вопрос о Борисе-антиподе.
Знаете, я только что прочитал удивительный нон-фикшн. Никогда не догадаетесь о чем. О пчеловодстве. Я жадно читал эту книгу не потому, что для меня особое значение имела тема, и не потому, что я собираюсь заводить пасеку. Издание попало ко мне в руки совершенно случайно, но сразу заинтересовало, поскольку об этом ремесле я не знал практически ничего. Это был щедрый поток абсолютно новой и занимательно поданной информации. Я не устаю повторять, что те представления о работе писателя, которые закладывает отечественная школа, не имеют к реальности примерно никакого отношения. И в итоге среднестатистический человек знает о литературном труде существенно меньше, чем, например, о профессии врача, а то и о пчеловодстве.
— Банальный вопрос, но что бы вы хотели донести до читателя своим произведением? Ведь заявка о том, что людей надо убивать за пристрастие к «легкому чтиву», очень серьезна. Но, наверное, в реальной жизни не все так прямолинейно?
— Понимаете, я бы мог начать рассуждать на тему того, что это роман о бесах, обитающих в культуре, но позвольте мне от этого уклониться. Во-первых, он далеко не только об этом. Во-вторых, получая читательские отзывы, я не перестаю удивляться тому, о чем, оказывается, этот текст. А в-третьих, если бы я хотел сформулировать «послание» в неком лаконичном виде, я бы напечатал его на открытках, а не писал роман в двадцать авторских листов.
— Планируете ли вы в своих последующих произведениях продолжить темы, затронутые в романе, может быть, в другом контексте и с другими героями?
— Видите ли, мне кажется, что, в сущности, автор тему не выбирает — происходит наоборот. Но затрагиваемые в романе вопросы волнуют меня очень давно. Потому, несмотря на очевидные принципиальные отличия, «Пловец Снов» оказывается связанным с некоторыми текстами из моих более ранних книг — «Шепота забытых букв» и «Гипотезы Дедала». Какие-то тематические аспекты мне в этом романе удалось для себя закрыть. Какие-то — нет. А что будет дальше — посмотрим.
Беседовала Ирина Шлионская