С Леной случилось так. Муж, разлюбив её, ушёл во вторник, а в четверг у него уже кто-то нарисовался. И подруга Машка потащила Лену на юг зализывать раны. Она сопротивлялась, ведь это пошло – бежать от такого горя дышать олеандрами, но поскольку была слаба, а Машка упёрта, весёлое Чёрное море вскоре-таки встретило их где-то в районе Гагр.
Лена смирилась: ладно, сядет на берегу и станет грустить на закате, а солнце будет красиво плыть за горизонт, освещая последними лучами шапки гор. И нахлынут воспоминания, и захочется плакать без слёз.
Но что-то сразу пошло не так. Не успели они заселиться в комнатку с двумя кроватями и обшарпанной тумбочкой, не успели разобрать чемоданы и выпить с дороги чаю, как Машка заявила:
– Нам надо срочно к бабе Соне. Это в двух переулках отсюда. У неё самое вкусное вино, самый правильный мандариновый сок, самый лучший компот из фейхоа, а главное… – Машка выдержала паузу, – самая забористая чача.
Чача! У Лены даже в животе похолодело. Так нельзя, нечестно, это же фарс! А Машка знай себе напевала, закрывая на амбарный замок их номер-люкс:
– Засыпают дожди, оживают моря, этой ночью с тобой мы танцуем ча-ча-ча…
И тут же «такси» пришуршало – сын хозяйки пожаловал за ними на «семёрке». Оказалось, когда он их вёз с вокзала, Машка договорилась, чтобы подкатил через полчасика и свозил их за продуктами. Лена закрыла глаза и, ко всему готовая, обречённо плюхнулась на заднее сиденье.
Два переулка превратились в семнадцать поворотов. Дорогу Машка помнила смутно, талдычила таксисту Досику о какой-то песочнице, которая вот прямо на участке у бабы Сони.
– Ну в ней ещё Веркины дети копались, когда мы три года назад тут отдыхали… И забор у неё ещё такой синий, – добавила Машка. – А на нём табличка с фамилией.
– А фамилия-то какая? – вздохнув, спросил Досик.
– А я знаю?
Но поскольку в абхазских посёлках находится всё, нашёлся и дом бабы Сони. Причём честная компания проехала его раза три. На четвёртый раз Машкин взгляд зацепился за какой-то дивно-знакомый столб в зелёной сеточке.
Потом были шумные приветствия и объятия на армянский, абхазский и русский манер.
– О, Машенька!
– Ах, баба Соня!
– Ой, Досик, и ты здесь, проходи, проходи…
– Да вот, баба Соня, таксую, кручусь, и ведь даже не знал, что к вам еду.
– Вах, а это что у нас за красавица?
– Это, баба Соня, Ленка, подруга моя. И она немного в прострации.
Потом был стол под навесом, на нём всякая всячина – «хачапур сочний», «мамалыга свежий», «чурчхела медовий», а за ним много-много людей: брат хозяйки, сын, невестка, через пять минут – постояльцы, через десять – все соседи. Хозяйка Соня, мягкая полная женщина с рыже-седыми волосами, раскладывала, разливала, приговаривая:
– Берите, девочки, беленькое, оно ласковое, слабенькое, для нежных душ. Пригубите. Я без пробы не продаю. А то люди говорить будут, э-э-э! Пробуйте, говорю. Не вино – нектар богов, да! Очень оно у меня получилось, очень.
– Это правда, – горячо кивал хозяйкин сын, шоколадный лицом Минас. – Москвичи у нас такое вино брали, хвалили. А они там какие-то культурные были эти… деятели.
– Ох, так растрогали меня, так растрогали, – причитала баба Соня. – Я им гостинцев завернула, чтоб Диане Гурцкая передали. Она ведь наша, сухумская, хоть и грузинка.
– Да это же потом переврали, – вмешалась невестка, черноглазая девица в цветастом сарафане. – Абхазская у неё родня, пополам с армянской!
– Ой, мы её здесь так любим, так любим, – снова затараторила баба Соня, – такая она хорошая, несчастная, Диана. Давай, девоньки, красненького за неё. Она ж для нас ну как Хибла Герзмава. Вы, девоньки, Хиблу знаете? Ой, ей же ещё муж изменил с молоденькой. Мы так переживаем. А красненькое у меня с терпинкой вышло – интере-е-есное.
– Да, сама она его выгнала, – подала голос соседка, крупная тётка, зачем-то пришедшая к застолью с ящиком перцев. – Я б тоже такого вытолкала. А сын-то у них, слышь, на русской женился!
– Да не может быть! – подхватила другая соседка, тоже пожаловавшая к столу с корзиной чего-то. – На местной? На местной-то ещё бы ладно…
Между тем стемнело. Да так резко, будто солнце выключили одним щелчком. Мандариновые деревья в глубине сада стали похожи на призраков, а маленькие пальмы, посаженные вдоль дорожки, в свете фонариков сделались странно-новогодними.
Лена тихонько тронула Машку за рукав: не пора ли. Машка и бровью не повела, она была захвачена историей о том, сколько бывший муж оперной дивы Хиблы нажил себе на поставках щебёнки в Олимпийский Сочи и какой он этим нанёс урон устьям очамчирских рек.
Лена тенью выскользнула из-за стола, проплыла вдоль притихшей зелени, притворила за собой чуть скрипнувшую калитку. В лицо дохнуло солёной прохладой – море шумело совсем рядом, и Лена пошла на этот шум.
Сначала густую южную черноту то тут, то там разрезали лишь яркие точки светлячков, потом, когда ветки неразличимых деревьев перестали царапать голые плечи, а под ногами зашуршала мелкая галька, взору открылось лунное звёздное небо.
У Лены перехватило дыхание. Она села прямо на ещё не остывшие камни и стала смотреть, слушать и ощущать.
Вдалеке брезжили огни Гагры. Там, в не закрывающихся до утра кафе, сейчас переписывались чьи-то судьбы. Кто-нибудь перебрал, опоздал на поезд, а на новый билет нет денег. Он пойдёт занимать по незнакомым людям, но люди в подпитии окажутся не такими уж незнакомыми, а совсем наоборот, практически родными, гулянка продолжится, и человек не приедет вовремя в свой Магнитогорск, не выйдет в срок на нелюбимую работу, не возьмёт ипотеку, не женится…
А кто-нибудь, может быть, сам взял да и выбросил свой билет, например, потому что внезапно и бестолково влюбился. Или понял, что разлюбил. Или то и другое вместе.
Тут Лене захотелось подумать о своём, о грустном, но всё тут же рассеялось, всё слизало море. И это своё, поглощённое стихией, казалось теперь мелким и ненастоящим. Душа отказывалась страдать и жаждала жизни. Хотелось только быть, быть и быть. Не причиной чьего-то счастья или горя, не для чего-нибудь, а просто так.
– Не замёрзла?
Лена вздрогнула, обернулась. К ней приближался таксист Досик.
– Я видел, как ты выходила, да потом заметил, что давно тебя нет, дай, думаю, посмотрю. Так и знал, что на берегу будешь. Все задумчивые северные женщины любят ходить ночью на берег. И зря, да.
– Почему? – спросила Лена.
– Всякое может быть. Сейчас, говорят, шпана гудаутская по Апсны гастролирует, приезжих грабит.
– С автоматами?
Лена вспомнила, как Машка ей рассказывала, что в каждой абхазской семье в подполе зарыто по калашникову и что в Новый год трассирующие пули прошивают воздух вместо фейерверков.
– Зачем с автоматами? – не понял Досик. – Этим тут шутить-пугать не любят, да. Это если опять война… Не замёрзла? Тут может продуть.
– Да, немного прохладно, – поёжилась Лена.
– Ну вот… – Досик помялся. – А я тут немного согревающего с собой…
Лена только сейчас увидела, что в руке у таксиста – небольшая пластиковая бутылка и сверху на ней пластмассовые стаканчики – толстые, многоразовые. Сперва коротко и нервически усмехнулась, а потом и расхохоталась, свободно и весело.
– Досик, уж не решили ли вы меня напоить и соблазнить? – Лена снова прыснула. – Досик… – имя отскочило от языка упругим мячиком. – Досик… Кстати, какое это полное имя, по-вашему?
– По-нашему, это Андрей, – насупившись, ответил Досик. – Я наполовину русский. У меня, слушай, папа был из Ленинграда. И я вообще так, да. Без всякой задней мысли. А так – по-человечьи.
– По-человечьи, значит, – Лена посмотрела на Досика-Андрея с любопытством. – А давайте, Андрей.
Они выпили. Лене обожгло грудь, она жадно вдохнула солёного ветра, выдохнула, хотела было отругать мир за такую внезапную злую шутку, но тут же почувствовала, как отпускает – всё-всё. И душа её сделалась лёгкой.
Выпили снова. И мир стал таким, будто его намечтал кто-нибудь добрый и мудрый. Таким, где всё устроено единственно правильным образом и всё хочется принять с благодарностью. Лена зажмурилась от счастья. Счастье – такая странная штука, из чего оно состоит? Из ничего.
«Ленок, у тебя всё там хорошо? – раздался резкий Машкин крик. – Ле-е-ен! Вернись, я всё прощу, очень спать хочется!»
Лена с Досиком-Андреем рассмеялись, побрели обратно. У калитки все шумели и спорили. Машка ругалась с одной из соседок бабы Сони: та норовила отсыпать ей из корзины мушмулы, но отказывалась брать за это деньги.
– Ошалела совсем! – отмахивалась соседка от Машки, как от нечистой силы. – За мушмула ещё брать! Бери, сказала, а не то у меня сгниёт!
– Ай, Азма, что ты с ней цацкаешься! – кричала баба Соня. – Дай кулёк Досику, пускай грузит. Досик, грузи! И не привози мне больше эту вздорную девку!
– Ага, сейчас, – расхохоталась Машка. – Перед отъездом снова нарисуемся, фиг сотрёте.
Так со смехом, с весёлой руганью загрузились, мотор рыкнул в ночь, и помчали.
На следующий день поехали охать и ахать на Рицу, ещё через день – в Новый Афон, потом в Пицунду, и – боже! – как с каждым днём тише и радостнее делалось у Лены на сердце, насколько свободнее дышалось! И почему-то всему и за всё хотелось шептать «спасибо»: невозмутимым эвкалиптам, дряхлым развалинам минувших веков, огромным лохматым соснам, сияющим скалам, заплетённым плющом, кружащим голову магнолиям.
Казалось, это какой-то обман-дурман, и вернись она в свою Самару, возвратятся и боль, и горе, и пустота. Даже больше прежнего – в наказание за безрассудство.
Но она вернулась и почувствовала, что всё нормально. И, может быть, всё даже будет хорошо, как-нибудь устроится. Почему нет? Какое-то непоколебимое ощущение уверенности в судьбе, в том, что та не обманет, крепко вросло в сердце.
Потом вернулся муж, точнее, попытался. Но Лена его простила и отпустила. На отпускании ей, правда, пришлось настоять. Муж не хотел ей верить. Он не понимал, ругался, проклинал. Лена гладила его по плечу, уверяла, что он с этим справится, советовала куда-нибудь съездить.
– Это пройдёт, – говорила она, улыбаясь.
Всё проходит.
Опубликовано в газете "Моя семья" №18, май 2017 года
#рассказ
#люди
#жизнь