Всю ночь я летел в Благовещенск, из холодной Москвы в теплую Амурскую область. Первым делом по прилете пошел на берег.
Сильный, стремительный Амур. На противоположной стороне — Китай. И чем быстрей бежит река, тем заметнее, что на китайском берегу всё обездвижено; во время глухого карантина нет права перехода через границу, а значит, нет и жизни. Пустые торговые центры с кириллическими вывесками, неподвижное чёртово колесо, рассчитанное в первую очередь на россиян… И яркое, почти летнее солнце.
О Благовещенске напишу отдельно, а сейчас самое время дать еще один — и последний — отрывок из книги о русской китаянке Инне Ли. Наверное, самый драматический.
1967 год. Культурная революция в разгаре, отец Инны, сооснователь китайской компартии Ли Лисань, в опале. Впереди — нетрудно догадаться, что. (Вот молчал несколько дней, не хотел писать про про политику, а все равно получается, что про нее, и про то, чем заканчиваются и любой «большой скачок» и любая романтическая левизна).
Любая организация могла тогда под лозунгом революционной необходимости явиться к кому угодно и начать обыск. Мама вспоминает, что однажды заехали рабочие на грузовиках, прямо во двор. Обнаружили книжки на русском языке, услышали, что мама с отцом переговаривались по-русски, запретили говорить на языке ревизионистов. Другая группа добралась до кухни и обнаружила там кухонный комбайн, который маме одна ее коллега привезла из Чехословакии. В Китае ни у кого таких комбайнов не было.
«А! Нашли. Рация».
К счастью, повар был на кухне. «Вы что, ребята? Какая рация? Это просто мой кухонный инструмент. Слово коммуниста даю».
Поверили. Но зато забрали некоторые игрушки. Например, гэдээровскую куклу с закрывающимися глазами. Рабочие вытащили ее из шкафа, сказали: «О, буржуазная какая». И как доказательство полной развращенности Ли Лисаня и его семьи, увезли.
Но куклы что; они же мертвые. А вот наш фокстерьерчик Крошка… В одном из дацзыбао написали, что семья Ли Лисаня полностью обуржуазилась: завела для домашней собачки отдельный матрасик и поит ее молоком! В то время, как народ живет впроголодь, экономит на всем.
Обвинение грозило папе, да всем нам такими последствиями, что пришлось вывезти Крошку и оставить возле дороги, чтобы ее кто-нибудь подобрал. Как мы рыдали…
Всё достигло апогея в конце мая того же 67-го. Отца увезли непонятные люди, которыми руководил кадровый работник городского отделения госбезопасности. Он запер отца на какой-то частной квартире в Пекине. Один раз доставили на митинг борьбы, где они стояли с мамой рядом, и у них висели на шеях дощечки с обвинениями.
На обратном пути родителей посадили в одну машину. Мама надеялась, что их вместе отвезут домой. Но на полпути ее выпустили, и отец успел ей сказать только два слова: «Береги себя». А Через день, ему (как я думаю) помогли уйти из жизни.
Как только его не стало, тут же и нас цап-царап.
Машина, как сейчас помню, советская, марки «Победа». В ней уже сидит какая-то женщина, я оказываюсь на заднем сиденье, рядом со мной садится человек в штатском, прямо как в кино, когда кого-то арестовывают. Но я всё ещё не допускаю мысли, что меня арестовали.
Машина — вжик, трогается, и через какое-то время мы въезжаем в какой-то незнакомый переулок; здание, огороженное высокой стеной — как кремлевская, только серая. Возле проходной ко мне подходит молодая женщина, быстро (я даже не успела понять, в чем дело) прощупывает мою одежду, проверяет карманы, носки; всё делает профессионально.
Я в ступоре, пытаюсь понять, что происходит…
За стеной, как позже выяснилось, располагалась старинная тюрьма. Я видела в разных фильмах, как коммунисты-революционеры томятся в гоминьдановских тюрьмах — очень похоже. Территория была нарезана на мелкие дворики. Нас для начала поместили в один из таких двориков — меня и охранницу, которая проводила личный досмотр.
Через день-другой после ареста ко мне пришли какие-то суровые мужики. (Они были не в форме. В том месте вообще никто форму не носил.) И заявили: твои родители — советские шпионы. И поэтому сейчас ты должна писать всё, что знаешь, обо всех связях с иностранцами. Кто, когда и зачем приходил к вам, к кому, когда и зачем ходили вы. Сколько вам и кто платил.
То есть, они подозревали, что все иностранцы получают плату, не знаю, по каким каналам и в какой форме, от советских ревизионистов.
Первые недели две я ничего не знала о судьбе сестры, Аллы. Пока однажды — прошу прощения за подробности — меня в сопровождении надсмотрщицы не повели в тюремный туалет, расположенный в отдельном домике.
Дело было под вечер. Прохожу двадцать, тридцать метров — и вдруг ощущение, что кто-то мне пристально смотрит в спину. Оборачиваюсь и вижу: Ляля сидит у входа в свою комнатку: нам перед сном разрешали посидеть, подышать воздухом. Она смотрит на меня, я смотрю на нее. Охранница меня одёрнула: «Проходи скорей, не задерживайся».
На следующий день следовательница сказала: «Ты теперь знаешь, что сестра здесь. И если будешь себя хорошо вести, может, мы вам позволим поселиться вместе». Обманули, конечно.
И всё же еще раза два мы пересекались с Лялей: нас водили в баню не вместе с заключёнными, а с персоналом, и мы оказались в раздевалке рядом. У Ляли своя конвоирша, у меня своя. Говорить нельзя. Но пока раздевались, складывали вещи, можно было молча улыбнуться друг другу, даже руку пожать.
Кстати, только после первого похода в баню я сообразила, что нахожусь в самой что ни на есть настоящей тюрьме: в момент ареста нас не провели через центральную залу, мы шли в обход, и теперь я увидела запирающиеся коридоры, камеры, и напугалась ужасно.
До сих пор было ощущение какого-то временного задержания, затянувшейся проверки и спецобщежития. И расписание вполне институтское. Имелся даже обеденный перерыв, можно было поспать (все китайцы спали тогда после обеда).
А тут как вступило: это арест, это тюрьма!
Подписывайтесь на канал, и читайте предыдущие статьи:
Премьера: отрывок из нового романа о русских китайцах от Александра Архангельского.
